Часы показывали 13.53. Ну где этот мерзавец?
– Вижу, дядюшка, ты тут не скучаешь! – "мерзавец", возникший, словно из-под земли, едва ли не с разбегу плюхнулся на скамейку, и бесцеремонно выхватил бутылку из рук капитана. – Пивом пробавляешься? Фу, дешевое пойло! А я думал, наши славные офицеры ничего слабее кашасы (водка из сахарного тростника, национальный алкогольный напиток в Анголе – авт. ) в рот не берут!
– Конечно, не берут. Только она кончилась, пока тебя ждал, – парировал Виэйру, и поежился. Ему на несколько мгновений стало холодно – и это в такую-то жару! Хорошо бы и в самом деле сейчас "принять" пару стаканов чего-нибудь покрепче пива. – Ты опоздал на двадцать три минуты, племянничек.
– Делов-то, это ж даже не полчаса, – легкомысленно отмахнулся Жуан, черноволосый молодой мужчина лет двадцати пяти, одетый в униформу летчика со знаками различия португальских ВВС. – Сам понимаешь: пока все проверили, пока заправились. Да еще правый пропеллер не в ту сторону завертелся – представляешь? Чуть полет отменять не пришлось!
– Болтун, – покачал головой капитан. – Я бы тебе самолет не доверил…
– Но ты же доверяешь мне нечто более ценное, – Жуан с ухмылкой заглянул ему в глаза. – Свои записи, дело всей жизни!
– Похоже, обращаться к тебе было ошибкой, – капитан поднялся со скамьи.
– Подожди, дядя, – Жуан посерьезнел. – Ну подумаешь, пошутил. Давай свои бумаги…
– То-то, – капитан снова сел, и протянул племяннику небольшую потертую папку черной кожи, перетянутую резинкой. В папке было несколько толстых блокнотов, копии документов, и крупномасштабная карта местности, испещренная пометками и значками. – Когда ты будешь в Лиссабоне?
– Послезавтра вечером.
– Хорошо. На следующий день по прибытии отправляйся в штаб Международной полиции (Международная полиция обороны государства (Policia Internacional e de Defesa do Estado – PIDE), организация, в 40-е годы обеспечивавшая государственную безопасность Португалии – авт. ), найдешь капитана Элану Карвальо. Он уже знает, что ты к нему придешь, я предупредил его телеграммой. Передай ему бумаги – и все, свободен.
Жуан взвесил на ладони папку с документами.
– Тяжеленькая.
– Ну еще бы, – хмыкнул капитан, и устало улыбнулся. – Это ж дело всей жизни.
– Дядя, но к чему такие хитрости? И зачем прыгать через голову начальства? Почему не обратиться к своему командованию?
– Думаешь, я не обращался? – поморщился Виэйру. – Да я раз десять просил отправить экспедицию в этой проклятый Тихий Лес – никто и не почесался… Надеюсь, хотя бы в Лиссабоне еще не всем на все наплевать…
В голосе капитана слышалась горечь. Он тяжело вздохнул, потер лоб, стирая выступившую испарину.
– Мне пора, – сказал Жозе.
– Еще бы… Говорил я тебе, приходи пораньше – так нет… Ну, пора так пора. Давай прощаться, племянничек. Удачно добраться – и передавай привет матери. Может быть, в следующем году смогу приехать к вам в отпуск.
– Хорошо бы, – Жозе улыбнулся. – Я тебя самолетом доставлю – вжих, и дома!
Они обнялись, и Жозе, помахав на прощание, затерялся в толпе.
Капитан еще несколько минут посидел на скамье, потом тяжело поднялся. Его бил озноб.
"Да, похоже, отдыхом тут не отделаешься. Надо бы заглянуть к доктору Пилару", подумал капитан, и неуверенными шагами направился к комендатуре.
Александр ВЕРШИНИН, борт лодки "Л-16",
11-13 ноября 1942 года.
– Сроду бы не подумал, что погода может так быстро меняться, – сказал я, кутаясь в дождевик. – Несколько дней назад купались вовсю, а теперь…
– Да уж, – протянул Вейхштейн, пряча в ладонь огонек сигареты. – На воду даже смотреть зябко.
И словно в подтверждение этих слов, поежился.
Вахтенный бросил на нас косой взгляд, и чуть заметно усмехнулся: мол, то ли еще будет!
Почему-то я не сомневался в его правоте.
Погода, по мере нашего продвижения к югу, и в самом деле менялась быстро. Конечно, фраза "движемся к югу, холодает" на взгляд человека, всю жизнь прожившего в Северном полушарии, выглядит абсурдом, пока не внесешь поправку – мы-то сейчас в полушарии Южном, да еще и приближаемся с каждым часом к Антарктиде, ледяному материку, морозное дыхание которого распространяется на многие сотни километров. И вот результат: казалось бы, совсем недавно мы сходили с ума от жары, а теперь, натянув на себя свитера и толстые штаны, кутаемся в дождевики – холодно!
Хотя не знаю, как другим, а меня поначалу такая перемена погоды даже радовала. Изнуряющий зной, ослепительное солнце, раскаленный металл палубы, купание, почти не дающее облегчения – минувшие недели было даже страшно вспоминать. И хотя я вроде бы не ударил в грязь лицом – во всяком случае, не обгорел, как многие матросы – пришлось мне очень туго. Лишний, кстати, повод беспокоиться о том, как я буду себя чувствовать в Анголе…
И когда жара сменилась прохладой, я повеселел. Правда, радость моя оказалась недолгой – столбик термометра опускался день ото дня, и в лодке поселилась холодная сырость. Одежда толком не просыхала, а в рубке по утрам выступала изморозь. Словом, не было ничего удивительного в том, что вскоре многие стали вспоминать о недавних жарких неделях не без грусти. Но как по мне, холод все же лучше жары. А самое главное – море было довольно спокойным и чистым, насколько хватало глаз.
После приснопамятной встречи с обстрелявшим нас японским самолетом мы оставались настороже – вахтенные внимательно разглядывая море и небо "во все бинокли", а остальной экипаж пребывал в постоянной готовности к срочному погружению: стоило нам заметить противника или просто чужое судно, лодка бы погрузилась в течение нескольких минут. Один раз это пришлось сделать – в море заметили корабль. На лодке зазвенели тревожные звонки, внутренняя связь разнесла команды капитана, и "Л-16" погрузилась так быстро, насколько возможно. С замершим сердцем я ждал, что акустик заорет что-нибудь вроде: "Слышу шум винтов! Эсминец противника! Ходит малыми ходами!", а потом вокруг нас начнут рваться глубинные бомбы, и корпус лодки, не выдержав, разломится… Но обошлось. С полчаса лодка без движения пребывала на глубине в три десятка метров, прежде чем акустик сообщил, что шума винтов не слышит – неизвестный корабль ушел, так нас и не обнаружив.
Словом, все шло довольно гладко… Пока 11 ноября, за двое суток до того, как мы вошли в пролив Дрейка, направляясь к мысу Горн, на море не началось волнение.
Вот тут-то я и ощутил на себе всю правду слов о не слишком выдающихся мореходных качествах лодки.
Вверх-вниз.
Вверх-вниз.
Вверх-вниз…
И вот так уже сутки кряду.
За минувшие недели я совсем уверился в том, что не подвержен морской болезни, в отличие от Вейхштейна и даже многих матросов. Оказалось, что дело отнюдь не в каких-то особых качествах моего организма, а всего-навсего в том, что "моих" волн еще не было.
А вот теперь их время настало.
Чувствовал я себя ужасно. Голова кружилась, меня мутило, постоянно приходилось сдерживать подкатывающую к горлу тошноту. Но если с обычной качкой я еще мирился, то качка боковая просто вынимала душу – как мне объяснил кто-то из матросов, именно такая качка самая скверная. И тут я был с ним совершенно согласен. Хуже всего приходилось, когда волны шли, как говорили матросы, "высокие и короткие": тогда лодку поднимало вверх и бросало вниз очень резко. Ну и нас вместе с ней, конечно – так, что желудки подлетали к самому горлу.
Хоть как-то бороться с погаными проявлениями морской болезни можно было двумя способами: либо постоянно находиться в каюте, стараясь как можно больше спать, либо подниматься на смотровую площадку, и там жадно ловить ртом ледяной просоленный воздух. Володька предпочитал первый способ, мне больше по душе оказался второй. Пусть наверху холодно, пусть то и дело окатывает водой – там мне почему-то становилось легче.
Вот только наверх за сутки мне удалось подняться всего дважды, в первый раз на десять минут, во второй на четверть часа, не больше. Ограничения эти ввел Гусаров, который, похоже, опасался, что меня может просто-напросто смыть. Понять его было можно – меня смоет, а с него голову снимут: потерял спеца, провалил экспедицию. А угроза быть смытым в океан была вполне реальной: на лодку порой обрушивались такие валы, каких я до недавнего времени даже и представить себе не мог. Так что у нахождения в каюте имелись и свои преимущества: не видишь высоких волн, которые бросают восьмидесятиметровую лодку из стороны в сторону, как пустую жестянку.
Лодка постоянно то резко проваливалась кормой, то зарывалась носом в волну – временами, если посмотреть на корму, было видно даже, как оголяются хвостовые рули и бешено вращающийся винт. Посмотришь вперед, а там зрелище не лучше: носовая часть полностью скрывается под бурлящей пенистой водой, и кажется, что лодка режет волну уже не носом, а самой рубкой… Но долго таращиться на буйство стихии мне, как уже было сказано, не позволялось: подышал, разогнал туман в голове – и вниз, в лодку.
…На карте, что лежала на штурманском столике – по ней капитан прокладывал курс – прибрежные воды выглядели жутковато: настоящая россыпь островков разного размера, словно огромную глиняную плиту, высушенную в печи, со всего размаху шваркнули об пол, и теперь дали посмотреть на получившиеся осколки: мол, любуйтесь. Вот самый большой кусок: собственно, Огненная Земля. Вот осколки помельче: острова Осте и Наварино. Берега их словно изгрызены – наверное, даже в Норвегии, знаменитой своими фьордами, береговая линия испещрена мелкими заливами и бухточками не так сильно. Еще мельче острова Хермит и Волластон, где, собственно, мыс Горн и находится. И совсем далеко отлетели почти незаметные пылинки – острова Ильдефонсо и Диего Рамирес. Что ж, им хотя бы повезло получить имена в отличие от бесчисленного количества мелких и мельчайших клочков суши, что лежат у берегов Осте и Наварино. Хотя то, что на карте казалось мелкими щелками, на деле являлось проливами шириной в несколько километров, я все же радовался тому, что мы прошли на довольно приличном расстоянии от этих мест. К слову, Гусаров – наверное, из простого человеческого интереса, а отнюдь не по необходимости – проложил и еще один вариант курса: через тоненькие ниточки каналов Бигл и Мюррей, которые тянулись вдоль островов Осте и Наварино. Конечно, туда лодка бы не пошла: слишком велик риск попасться на глаза тем, кому не следовало. Не говоря уж о других опасностях, которые нас там могли подстерегать: мели, банки, рифы…
Судя по переговорам Гусарова и Глушко, лодка должна была держаться по возможности ближе к мысу. Конечно, проходи мы южнее, было бы чуть проще, потому как к югу море спокойнее. Но это значило затягивать время прохождения опасного участка – соответственно росла угроза каких-то поломок и неисправностей, потому как все машины и системы на лодке работали с большими нагрузками. Что могла значить такая поломка в бурных водах, никому объяснять не было нужно. А самое главное – чем дальше к югу, тем выше была вероятность встретить айсберги, которые, оказывается, частенько откалываются от гигантских ледяных полей Антарктиды. Впрочем, нам бы вполне хватило встречи даже с самым маленьким айсбергом: "Л-16", чай, не "Титаник". Одна серьезная поломка, достаточная для того, чтобы лодка потеряла ход или управляемость – и пиши пропало: нам останется только погибать. Потому как вызывать помощь мы просто не имеем права. Да и возможности такой не будет: радио берет километров на двести, может, чуть больше. В лучшем случае, докричишься до японского военного корабля – на свою голову…
Глушко предложил Гусарову попробовать миновать опасный участок в подводном положении.
– Погрузимся метров на 20, и пойдем на электромоторах – хотя бы качки не будет, – сказал он. – Дмитрий Федорович, на ребят ведь смотреть страшно: все зеленые, как огурцы… Того и гляди с копыт валиться начнут…
Гусаров, который и сам от морской болезни страдал не меньше остальных, только дернул уголком рта.
– Ерунду говоришь, ерунду. Ну погрузимся мы, и что? Потеряем в скорости – раз!
Он загнул один палец.
– Время прохождения увеличится – два!
Капитан загнул еще один палец.
– Придется идти только по карте и компасу, никакого визуального контроля обстановки – три! Маневренность снизится, опять же. Хорошо, здесь пока глубины еще приличные – а дальше мели пойдут, банки, да и течения сам понимаешь, какие – это четыре! А самое главное, посадим аккумуляторы – это пять!