Я снова повернулся к дьяволу. Я был ошеломлен, я был в ярости.
– Вот она, твоя проклятая сила? Зарезать старую женщину? Ты чертов маньяк!
На этот раз голос послышался откуда-то еще, со стоявшего в тени гардероба красного дерева, из угла, где я не мог ничего разглядеть.
– Вы бы согласились, что это сила, если бы то же самое случилось с вами, monsieur. Или если бы это случилось с Мадлен. Я бы мог сделать, чтобы это случилось с Мадлен прямо сейчас. Каждые вилы и каждый нож для кастраций со всей ее фермы могли бы воткнуться в нее прямо сейчас, прямо в эту минуту. Вам стоит сказать только слово.
– Кто ты? Что ты за дьявол? – сказал я, весь дрожа.
Дьявол засмеялся.
– Я Элмек, известный также как Асмород, – дьявол ножей и всего острого. Я дьявол мечей, кинжалов и бритв. Тебе нравится моя работа, ты, со своей глупой дубиной и со своим глупым гневом?
Я бросил подсвечник в темноту, откуда доносился голос, но он бесполезно звякнул о дверь гардероба и упал на пол.
– У вас есть выбор, monsieur, – сказал дьявол. – Вы можете либо помогать мне, либо мешать. Если будете помогать, Адрамелек наградит вас. Если будете мешать, то те мертвые так и останутся мертвыми, а ваша драгоценная Мадлен, – не сомневайтесь, – будет разрезана на кусочки, как мясо.
Я прижал руки ко лбу. Я слышал булькающий звук: это Антуанетта захлебывалась в собственной крови; но я ничего не мог поделать. Попытайся я и дальше бороться с этим дьяволом, он всех разрезал бы на части: и Мадлен, и Элоиз, и Жака; а как только солнце встанет и зайдет, он, вероятно, разрежет на части и меня тоже. И тогда я понял, что должен умиротворить этого демона и выиграть как можно больше времени. Если мы будем искать его братьев, двенадцать его братьев-дьяволов, это может занять месяцы, а к тому времени я, может быть, найду какой-нибудь способ изгнать его навсегда.
Я опустил глаза, пытаясь выглядеть смирившимся и покорным.
– Отлично. По рукам. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Дьявол довольно зашуршал.
– Я знал, что в вас должен быть здравый смысл. Вы добрый человек и справедливый, не так ли?
– Я просто пытаюсь сохранить людям жизни, – сказал я ему.
– Конечно, весьма похвально. Жизнь полна похвальных деяний, и какая жалость, что обычно они приносят так много боли. Я дьявол самоубийств путем разрезания горла или вен, вы знаете это? Мне всегда льстит, когда кто-нибудь аккуратно себя распарывает.
– Говори же, что мне делать.
– Конечно, – сказал дьявол. – Всему свое время.
– Что я буду делать с этими телами? Что если полиция спросит меня о них?
– Очень просто. Когда мы уедем, дом загорится. Небольшое пламя, но достаточное, чтобы опустошить эту комнату и ту, в которой спала вот эта леди. Это будет колоссальная трагедия. Все будут огорчены; но он был дряхлым старцем, – не правда ли? – и, по-видимому, позволил свече упасть на покрывало или случайно свалиться на ковер полену. Никто и не подумает вас допрашивать. У вас не было мотивов для поджога, поэтому никто не будет подозревать ваше соучастие.
– О боже, я же все равно не убивал их.
Дьявол засмеялся.
– Сколько убийц говорили то же самое! Сколько колдунов заявляли, что они невиновны! Сколько нацистов утверждали, что просто выполняли свои приказы!
Я плотно сжал губы и твердо приказал самому себе держать свой страх и свой гнев надежно закупоренными. Если этот дьявол заподозрит когда-нибудь, что я пытаюсь вести с ним двойную игру, он, вероятно, в мгновение ока разрубит меня на куски. Перед моими глазами все еще стояло отвратительное зрелище, которое представляла из себя Антуанетта, и я знал, что всю оставшуюся жизнь меня будут мучить кошмары с этим лесом ножей и ножниц. Из дверного проема не доносилось теперь ни звука. Я подумал, что, видимо, она мертва.
– Как мы переправим тебя в Англию? – спросил я у дьявола.
Несколько секунд Элмек помолчал, затем произнес:
– В подвале есть сундук, обшитый медью и свинцом. Раньше его использовали чтобы перевозить святые одеяния и чаши, – в те дни, когда король путешествовал по провинции, останавливаясь в замках французских баронов. Я наслаждаюсь этой иронией: теперь я сам буду в нем путешествовать. Вы примете меры, чтобы пересечь пролив сегодня днем, и все, что вам придется сделать, это забрать сундук из подвала и взять его с собой.
– А что, если я тебя случайно забуду? Что, если я брошу тебя?
– Тогда эти двое так и останутся мертвыми, а ваша драгоценная Мадлен умрет самой ужасной смертью, которую я только смогу изобрести. И то же самое будет с вами.
За разбитым окном начинало сереть небо – приближался рассвет.
– Отлично, – сказал я. – Раз уж ты так хочешь.
– Это как раз то, что я хочу. Я в предвкушении новой встречи с его преподобием Тейлором.
Я стоял в разгромленной комнате и думал, что я должен делать дальше. Мой палец все еще обвивало волосяное колечко. Я не мог вынести даже взгляда на развернувшуюся вокруг меня кровавую баню; во рту стоял кислый вкус желчи.
– Теперь вы можете идти одеваться, – сказал дьявол. – Чем скорее вы подготовитесь к нашему путешествию, тем лучше.
Я посмотрел в темный угол, где он скрывался.
– Если бы я не верил в тебя, – если бы я отрицал само твое существование, – ты исчез бы?
Элмек снова засмеялся.
– Если бы я не верил в тебя, если бы я отрицал само твое существование, – ты исчез бы?
Я протер рукой свое грязное и потное лицо; никогда в жизни я не чувствовал себя в таком отчаянии, таким подавленным, как в тот момент.
Только минуло семь, когда я, сквозь холодный и плотный туман, добрался до фермы Пассареллей. Остановив «Ситроен» на грязном дворе, я подошел к массивной двери и постучал. Вышла собака, с черно-белой свалявшейся шерстью, обнюхала мои колени и вприпрыжку скрылась за углом дома.
Затем, вытирая руки о полотенце, возле двери появился Жак Пассарель. С его штанов свисали подтяжки; белое пятнышко крема для бритья приклеилось к левому уху. Он курил «Голуаз» и кашлял.
– Мистер Мак-Кук, qu'est-ce que c'est qui se passe?[36]
– Мадлен здесь? Это очень важно.
– Она доит. Там, за углом, третья дверь. Вы плохо выглядите. Ночной кутеж?
Я скривил лицо.
– Поверите ли, что я провел ночь с отцом Энтоном?
– Эти священники! – засмеялся Жак. – Они еще хуже нас!
Обходя самые жирные борозды грязи, я прошел к коровнику. Внутри было тепло и пахло дыханием коров. Мадлен сидела на табуретке, с голубой косынкой на голове, в джинсах и грязных резиновых ботинках. Ее руки уверенно работали с коровьем выменем, и тонкие струйки молока со звоном ударялись о стенки алюминиевого ведра. Некоторое время я постоял, прислонившись к косяку, затем позвал ее:
– Мадлен.
Она удивленно посмотрела на меня. В своей рабочей одежде она имела какую-то легкомысленную притягательность девочки-подростка, и при нормальных обстоятельствах я не смог бы противостоять ей.
– Ден! Quelle heure est-il?[37]
– Начало восьмого.
– Почему ты так рано? Что-нибудь случилось?
Я кивнул, пытаясь держать под контролем свое потрясение и тошноту.
– Не знаю, как тебе сказать.
Девушка отпустила вымя и поставила ведро вниз, на мощеный булыжником пол. Ее лицо было бледным и напряженным, – казалось, что она спала не больше моего.
– Отец Энтон? С ним все в порядке?
Я покачал головой.
– Нет?
Я был так измотан, что положил голову на дверной косяк; когда я говорил, голос мой был невыразительным и устало монотонным. Я чувствовал себя так, словно меня, как селедку, распотрошили и оставили сохнуть в раковине.
– Дьявол каким-то образом вырвался. Я слышал это ночью. Я спустился вниз. Он убил отца Энтона. Потом, чтобы доказать свою силу, он на моих глазах убил Антуанетту.
Мадлен пересекла сарай и прикоснулась к моему плечу.
– Ден, ты же шутишь. Пожалуйста.
Я поднял голову и посмотрел на нее.
– А каким же я должен быть, чтобы выглядеть серьезным? Я был там. Я видел, что дьявол распорол отца Энтона, я видел, как он убил Антуанетту. Он сказал, что его зовут Элмек – дьявол острых ножей. Он сказал, что если мы не поможем ему найти его братьев, он и нас разрежет на кусочки.
– Я не могу поверить в то, что ты говоришь.
– Лучше бы, черт побери, тебе в это поверить, потому что это правда. Если ты не хочешь закончить так же, как и Антуанетта, лучше бы тебе придумать какое-нибудь оправдание перед отцом и отправиться на неопределенный срок в отпуск.
– Что ты имеешь в виду. – Мадлен нахмурилась.
– Я имею в виду, что нам осталось жить ровно столько, сколько времени хочет отпустить нам этот дьявол. Он требует, чтобы мы помогли найти его братьев; и мы будем живы лишь до тех пор, пока он считает, что мы с ним сотрудничаем. Он хочет сегодня днем уехать в Англию. Если мы уедем в восемь, то впритык успеем на паром из Дьеппа.
Мадлен выглядела совершенно сбитой с толка.
– Ден, не могу я отсюда уехать. Что я скажу папе? Я обязана быть здесь, чтобы помогать ему.
Я был настолько усталым и расстроенным, что чуть не плакал.
– Мадлен, – настаивал я. – Я не просил бы тебя, если бы это не было так ужасно серьезно. Если ты не пойдешь и не отпросишься у своего отца, то придется пойти мне и сказать ему всю правду.
– Но, Ден, все это кажется таким нереальным.
– Думаешь, я не чувствую то же самое? – спросил я ее. – Думаешь, я бы не продолжил лучше свою чертову работу и не забыл бы, что это когда-то случилось? Но я сам это видел, Мадлен. Это реально, и мы оба в смертельной опасности.
Меня пристально и серьезно рассматривали те светлые нормандские глаза. Потом Мадлен медленно стащила со своей головы косынку и произнесла:
– Ты серьезно об этом говоришь.
– Да, черт побери, я совершенно серьезно.
Она посмотрела наружу, на туманный двор. Над горами, за трудноразличимым переплетением потерявших свою листву вязов, поднималось солнце, проглядывая сквозь серую дымку еще одного дня зимы в Швейцарской Нормандии.
– Хорошо, – сказала она. – Я пойду и скажу отцу. За полчаса я смогу собраться.
Сквозь стадо неряшливых гусей я проследовал за ней в дом. Жак Пассарелль, стоя в красной кафельной прихожей, расчесывал свои короткие волосы в аккуратный пробор. Мадлен подошла к нему сзади и обняла за талию. Он взглянул на ее отражение в зеркале и улыбнулся.
– Ты уже закончила дойку? – спросил он.
Она покачала головой.
– Боюсь, что Ден появился сегодня с очень срочным сообщением. Мне нужно отправиться на некоторое время в Англию.
Жак нахмурился.
– Angleterre? Pourquoi?[38]
Мадлен опустила свои глаза.
– Я не могу обманывать. Это имеет некоторое отношение к танку? Мы должны поехать, чтобы найти кое-какую информацию для отца Энтона.
Мужчина обернулся и взял свою дочь за руку.
– Танк? Почему тебе из-за танка надо ехать в Англию?
– Из-за английского священника, отец. Его преподобия Тейлора, который был здесь во время войны. Он единственный человек, действительно знающий об этом танке и о том, что было внутри.
– Мы ненадолго, monsieur Пассарелль, – вмешался я. – Может быть, неделю. Потом, я обещаю, что привезу ее сразу назад.
Жак потер свой гладко выбритый подбородок.
– Я не знаю, что сказать. Все, что связано с этим танком – это, кажется, неприятности и еще раз неприятности.
– Поверьте мне, monsieur, на этом все должно закончиться. Как только мы вернемся из Англии, вы никогда больше не услышите об этом танке. Никогда.
Жак Пассарелль хмыкнул. Казалось, что его не особенно впечатлили мои слова. Он повернулся к Мадлен и спросил:
– Почему это должно касаться тебя? Мистер Мак-Кук один не может? Кажется, что тебе всегда нужно делать работу, которую должны делать другие. И что насчет отца Энтона?
Мадлен умоляюще посмотрела на меня. Я знал, что она не хочет оставлять отца одного в разгар зимы. Но я покачал головой. Чего я не собирался делать, так это перечить дьяволу. Мое волосяное колечко будет защищать меня лишь до захода солнца, а затем я стану таким же уязвимым, как и Мадлен.
– Monsieur, – сказал я. – Мы действительно должны ехать, оба. Простите.
Фермер вздохнул.
– Ну, хорошо, если вы так должны это сделать. Я позвоню Гастону Джумету и спрошу у него, не сможет ли приехать Генриетта. Вы сказали неделю, не больше?
– В районе недели, – ответил я ему, хотя не имел ни малейшего представления о том, как долго мы будем раскапывать гнусных братьев Элмека.
– Ну, хорошо, – сказал он. Затем поцеловал дочь и пожал мне руку. – Если это что-то действительно важное. Может быть, вы хотите немного кальвадос или кофе?
Пока Мадлен упаковывалась, я сидел вместе с Жаком и Элоиз за кухонным столом. На улице снова пошел снег, – слабый, мокрый снег, медленно опускавшийся на оконные стекла. Мы говорили о сельском хозяйстве, коровах и о том, что делать, когда репа начинает гнить в земле.
Через некоторое время Жак Пассарелль опустошил свой бокал с кальвадос, протер рот покрытым пятнами платком и сказал:
– Мне пора на работу. К концу недели надо вспахать два поля. Желаю вам bon voyage.[39]
Мы пожали друг другу руки, и он вышел в прихожую, чтобы натянуть свои болотники и толстую куртку. Ожидая пока он выйдет за пределы слышимости, я осторожно помешивал свой кофе.
– Элоиз? – позвал я наконец.
Старая женщина кивнула.
– Я знаю.
– Вы знаете? Откуда вы знаете?
Она молча достала из кармана своего фартука потрепанную, синеватую фотографию молодого священника; щурясь на солнце, он держал в руках большую соломенную шляпу.
Я продолжительное время смотрел на фотографию, потом сказал:
– Это отец Энтон.
– Да, monsieur. Я знала его долгие годы. В молодости мы были близкими друзьями. По сути дела, настолько близкими, что вряд ли нам было необходимо говорить, чтобы знать, что каждый из нас думал. Ну, отец Энтон прошлой ночью каким-то образом связался со мной. Я проснулась и почувствовала, что потеряла его; а когда я увидела сегодня утром вас, я поняла, что он мертв.
– Вы не сказали Жаку?
– Я никому не сказала. Я не совсем была уверена, что это правда. Я надеялась, что это не так. Но потом я увидела вас и все поняла.
Я достал колечко волос, которое она мне дала.
– Послушайте, Элоиз, – сказал я, – у вас больше нет такого?
Она подняла свою седую голову и внимательно посмотрела на меня сквозь очки, с прилипшими к линзам точечками муки.
– Вам нужно еще? Зачем?
– Дьявол на свободе, Элоиз. Это дьявол убил отца Энтона. Вот почему мы едем в Англию. Дьявол требует.
– Требует?
– Если мы не будем делать, что он говорит, он зарежет нас. Мадлен и меня. Его зовут Элмек. Дьявол ножей.
Элоиз дрожащими руками забрала у меня фотографию отца Энтона. Она была так взволнована, что поначалу не могла говорить, и я налил ей маленькую рюмку кальвадос. Она отпила половину, закашлялась; потом снова посмотрела на меня; лицо ее было настолько страшным от напряжения, что я и сам почувствовал страх.
– Он страдал? – прошептала она. – Он страдал, бедный отец Энтон?
– Я не знаю. Я не думаю. Но я видел, как умерла Антуанетта, его домохозяйка: она ужасно мучилась.
– Что же будет? Что вы собираетесь делать?
– Мы мало что можем сделать, кроме того, что нам приказывают. Дьявол собирается сжечь дом, чтобы никто не узнал, что произошло, – и, Элоиз, страшно важно, чтобы вы не говорили никому.
Элоиз плакала.
– А что с Мадлен? – пробормотала она, вытирая фартуком свои глаза. – Он не причинит Мадлен вреда, ведь правда?