- Вставай, Иван рус Хорлов, ильхан Мангую Темир, посланник Великий Хан Одегей, зовет за свой стол.
Благодаря хлопотам старика Юки Иван настолько окреп, что нашел в себе силы рассердиться. Какой-то степной разбойник смеет отдавать ему, царскому сыну, приказания, да еще с нарочным, который и поклониться-то по-людски не умеет. Однако, учитывая рост и полное вооружение татарина, Иван рассудил, что с него и таких знаков уважения довольно. Могли ведь и к хвостам коней привязать, а они подлечили да еще на ужин приглашают!
Правда, конские хвосты наверняка еще впереди, коли царь Александр заартачится и не пожелает платить выкуп за пленного сына. Ильхан как раз из тех, кто не усомнится поддержать славу о жестокости своего народа, отправив царю в дар ухо либо палец драгоценного сынка. Содрогнулся Иван и попытался выкинуть из головы подобные мысли. Правда, в этом не помог ему вид двух татар, что перед самой юртой сносили головы дюжине овец. С таким же успехом они и ему голову снесут - можно не сомневаться. Хоть и удостоверился царевич, что мясо на столе ильхана будет свежее, но аппетиту ему сие не прибавило.
Новая юрта оказалась такой же просторной, как жилище Темира, а то и больше, потому что предметы обихода сдвинули тут на одну сторону иль расставили вдоль стен, освободив тем самым пространство для трапезы. Обстановка была нехитрая: подушки для сидения и низкие столы, а верней, простые доски, положенные на ящики, хотя и накрытые кричащими, но очень дорогими тканями - от ковров ручной работы из мусульманских стран до тончайших шелков из далекого Китая. Золотые нити мягко посверкивали при свете множества свечей. Ни один подсвечник по виду не повторял другого. Да и вообще, каждый предмет в этом черном шатре отличался от прочих либо формой, либо возрастом, либо происхожденьем.
У Ивана-царевича волосы дыбом встали, как подумал, сколько царств, империй, городов и деревень разграблено, дабы свезти все это сюда. Цена такой роскоши измерялась не золотом иль серебром, но реками пролитой человеческой крови.
- У-у, наш русский гость! Проходи, садись с нами. Ешь и пей вволю!
Ильхан Мангую Темир сделал ему знак рукой с зажатым в ней кубком. К облегчению царевича, кубок был простой, вытесанный из дерева, а не облитый серебром череп, какой он ожидал увидеть. На столе не было черепов, а под столом пленников, что поддерживают его спинами (слыхал Иван и про такой татарский обычай). Кажись, ужин обещает пройти мирно, когда б не мысль об участи прежних владельцев ценностей, столь небрежно разбросанных повсюду, да о других, не столь мирных трапезах.
За столами восседают тридцать три татарских чина - командиры тысяч, сотен, десятков. Все в надраенных кольчугах, каждая чешуйка отражает пламя свечей, как зерцало, а поверх кольчуг слепящие многоцветьем халаты. Все закаленные косоглазые воины, коварнее котов, бесстрастнее абака, жуткие в своем величье...
Ежели не считать запаха, что разит от них. Он зачеркивает величье и оставляет одну только жуть. Иван-царевич твердил себе, что он лишь гость, но быть гостем Божьего Бича[1] означало, что тебя терпят здесь из милости, и милость эта в любой момент может смениться гневом.
В юрте, обращенной к югу, он сел по правую руку Мангую Темира и тут же вспомнил одну полезную истину из множества усвоенных от гвардии капитана Акимова: не присуще человеку долго мучиться страхами - либо оправдаются, либо пройдут. Вот и теперь, видя, что татары вроде не думают насилие к нему применять (раны залечили, в юрту лучшую определили, за стол с собой посадили), царевич заметно приободрился и решил: дают - бери.
Знал он и правила беседы с татарами: никогда не спрашивай их, откуда, куда, сколько, а уж тем более - когда. Оттого-то беседа и не клеилась, сами хозяева словами перебрасывались неохотно и, казалось, обдумывали каждое слово, прежде чем вымолвить. Причина тому проста: ни один из них, кроме, пожалуй, ильхана, не знал, много ль понимает Иван из их языка. Как ты пред ними ни притворяйся, что сидишь чурбан чурбаном, но для таких умудренных обманщиков разница между словом и делом, что расстоянье от солнца до луны.
Из всех лишь Мангую Темир уделял внимание гостю, да и то разговор шел о материях второстепенных, а именно: достоинства Иванова коня, лечение доктора Юки и - что уж совсем странно, как-то по-русски - жалобы на ненастную погоду. Еще говорили о еде, когда рот не был занят этой самой едой, и царевич втайне радовался, что может похвалить ее от души.
Да, мясо несчастных, заколотых на его глазах овец понравилось ему на вкус. Подавали его во всех видах - и жареное, и тушеное, и вареное, и даже сырое. Последнее нарезали тонкими ломтиками, а к нему поставили чан с острым ароматным соусом. Из чана торчала труба, так что соус как бы образовывал вкруг нее крепостной ров с булькающей жидкостью. В трубу насыпали тлеющих угольев, и соус медленно томился на них. Облюбуешь кусочек - накалывай на вертел, жарь в трубе до нужной кондиции, макай в соус и ешь с овощами иль рисом, как тебе по вкусу.
К этому блюду татары придумали игру: у кого ломоть мяса с вертела соскользнет, тому пить по чаше кумыса за здоровье каждого сотрапезника.
Веселье в юрте пошло без удержу. Иван не стал своего позору дожидаться, спросил разрешенья удалиться, сославшись на боль в груди и слабость. Те, кто понял, что он сказал, смерили его презрительными взглядами: куда, дескать, недоростку русскому до татар, до второго Бича Божьего! А Иван даже бровью не повел, хоть одному Богу известно, чего ему это стоило.
Ильхан Мангую отвел глаза от девяти полных до краев пиал с кумысом и в тот же миг уронил кус баранины в глубь шипящего чана.
- Решился я, Иван-царевич...- проговорил он заплетающимся языком, ибо утерянный кусок был уже не первым,- тебя отпустить. Я русских знаю, непокорный народ. Ну, приставлю к тебе стражу - все равно ведь либо сбежишь, либо убит будешь, а я так и так в проигрыше останусь. У меня каждый человек на счету, не могу я людей на твою охрану отвлекать. Так что волен ты ехать на все четыре стороны...- Узкие глаза Темира чуть расширились, и он зычно рыгнул.- Хоть завтра. А нынче остался бы все же: вон сколько еще не допито-не доедено.
Иван низко поклонился. И как не быть благодарным, когда, словно пудовую ношу, сбросил он с плеч думы о побеге. И все ж недоставало ему легкости, чтоб вновь нагружаться кумысом да бараниной.
- Благодарствую, ильхан,- молвил он учтиво.- Не обессудь - ноги не держат... Желаю тебе и твоим людям доброй ночи и ясной головы с утра.
Мангую опрокинул шестую пиалу.
- И тебе того же, царский сын. Живи, покуда снова к нам не попал. А то, может, и решимся - пойдем ордой на твой Хорлов.
Взрыв хриплого смеха огласил юрту. По выраженью плоских лиц понял царевич: не угроза это - злая пьяная шутка - и потому счел возможным тоже хохотнуть. Затем удалился в отведенную ему юрту, лег и лежал недвижимо, покуда силы не начали возвращаться в бренное тело.
Наутро проснулся он с привкусом кислого молока во рту, что сразу напомнило ему о застолье ильхана. Снаружи еще клубилась желтовато-серая дымка, предвещающая рассвет, однако лагерь был уже на ногах - не иначе снимаются татары с места. Юрты как по волшебству исчезали в маленьких мешках: сперва войлочное покрытие сворачивалось в тугую скатку, затем складывался плетеный каркас. Ивана никто не потревожил в эту ночь - ни владелец юрты, ни стража, ни сны, ни даже расслышанный сквозь дрему топот копыт: он лишь приподнял голову, убедился, что вставать еще не пора, и снова заснул.
А конь-то, видно, недаром прискакал, от его топота и пошла в лагере суматоха. Первые отряды уже тянулись на восток - десятками, по татарскому обычаю. Увидал Иван упряжку в две дюжины быков, верно, для того, чтобы тащить юрту на колесах, и начал одеваться с той поспешностью, какую могли позволить занемевшие суставы и шум в голове. Кафтан его был изрезан в клочья либо самим ильханом, либо по его наущенью, а на груде лохмотьев лежал новый, из алого бархата, с опушкою из черно-бурой лисицы, расшитый толстой, но мягкой на ощупь золотою нитью.
В новом облачении выскочил Иван из юрты, как раз когда быки стронули ее с места, и принялся с любопытством наблюдать за неуклюжими движеньями. Да так засмотрелся, что не заметил, как подвели ему коня.
Подвел тот самый десятник-багатур, что захватил его вчера в полон. Плоское лицо ничего не выражало, но в глазах-щелках горела ненависть: мало того, что отпускают пленника без выкупа, хоть бы проклятьем наградили в дорогу! Иван попросту улыбнулся, когда тот швырнул ему поводья.
- Как на Хорлов приду,- не отказал себе татарин в удовольствии напутствовать Ивана,- сам тебя на кол посажу.- Развернул коня и умчался, вздымая пыль.
Но более никто в лагере татар не удостоил его и взглядом. Мангую Темира что-то не видать. Небось уже скачет по степи да молит своего бога, чтоб конский галоп отдавался потише в отяжелевшей голове.
Иван-царевич стоял и глядел до тех пор, пока не разобрали все юрты и последний отряд всадников не устремился навстречу восходу. Затем трижды перекрестился и прочел благодарственную молитву по случаю счастливого избавленья. Стреножив Бурку, дабы не ускакал без седока, порылся Иван в седельном мешке, нашел скатку с постелью и завалился спать на смятой траве.
Проснулся он, когда совсем уж рассвело, и почувствовал, что на свежем воздухе лучше отдохнул, чем за всю ночь в душной юрте. До завтра он решил не продолжать путь: соседство татар его не устраивало, пусть подальше отъедут. Какой бы приказ ни привез им ночной вершник, он не желает участвовать в его исполнении. Однако день безделья - пропащий день, а их у него не так уж много осталось. Еще год назад он и думать не думал, что время станет его подпирать. А теперь прозрел, особливо после недавнего приключенья: покуда не предоставит он хорловскому престолу законного наследника, нету у него в запасе лишних дней.
День, хоть и праздный, минул скорей, чем он ожидал. Да и не совсем праздный: нашел-таки Иван, чем себя занять, объехал верхом весь татарский бок, проверил, так ли он велик, как поначалу ему казалось, и потратил на то не один час. Чудно, непривычно ехать не в одну сторону, а еще чудней очутиться в том месте, откуда начал. Делать боле было нечего и смотреть не на что. Татары увезли с собой все до последней булавки, до гребешка, ножа сломанного и того не оставили.
Когда наконец пустился он в путь по следу татарской конницы, то ехал не торопясь. Однова в жизни довольно быть поднятым на копья. Но несмотря на осторожность и даже робость, подъехал Иван к новому становищу Мангую Темира быстрей и внезапней, чем хотел.
Еще издали увидал он дымки, вьющиеся над унылой степью. Странные дымки для костров больно густые, а до пожарища не дотянули. Екнуло сердце у Ивана и пожалел он впервые, что не последовал совету матушки. Ведь говорила сердешная: наденешь кольчугу, так она тебе и не пригодится!
Осадив Бурку, перевел он дух и сказал себе, что уж на сей раз Господь Бог посылает ему настоящее испытание. На всяк случай приготовил меч и шашку, лук со стрелами да ослабил щит, привязанный за спиною. А заместо плетки взял в руки палицу, отвязав ее от седельной луки. Потом дал себе время поразмыслить, как быть дальше. Выбор не то чтоб велик: ехать вперед, на месте остаться иль поворотить вспять. Вперед боязно, стоять глупо, но меньше всего хотелось труса праздновать. Вздохнул Иван-царевич глубоко, так что в горле запершило, да и поехал навстречу судьбе.
Легкий ветерок, гулявший над степью, вдруг утих, ровно мать-сыра земля дыханье затаила. Лишь нарушали тишину стук подков да сердце Ивана, ухающее им в такт. Палица на ремне, вкруг запястья обмотанном, всей тяжестью к земле тянула. Может, через минуту-другую в ход ее пустить придется. Старые сказки учили терпенью и доброте к людям, но ни один богатырь не отказался еще от доброй битвы. Знать бы, что детские мечты о подвигах ему поперек горла станут!
Конский топот оглушил его. Царевич прикрылся щитом, занес палицу и содрогнулся, глядя на усеянное шипами навершие.
Пятеро татар подскакали к нему на диком галопе, он успел обменяться с ними двумя-тремя ударами, и они исчезли, как не бывали.
Бурка попятился, взвился на дыбы, загарцевал на задних ногах: не терпится чалому в битву, тогда как хозяин всеми силами тщится ее избежать. Иван осадил коня на четыре ноги, оглянулся: всадники уж далеко. Чудеса творятся на вольном свете: пятеро татар встретили в степи одного русского и пустились наутек, отбиваясь лишь для того, чтоб дорогу себе расчистить! В краткий миг стычки успел Иван разглядеть слепой ужас в узких глазах. Ему тоже не улыбалось встретиться с тем, кто нагнал на них такого страху, ведь известно, что татары трепещут пред Великим Ханом, пред громом небесным и боле ни перед кем.
Но давши слово, держись: решил вперед ехать, так отступать не след, что бы тебя там ни ожидало. А как встретишь врага лицом к лицу и увидишь, что тебе с ним не совладать, тогда и беги вслед за татарами.
Степь, черным дымом подернутая, уже не была такой пустой и плоской, как ранее. Повсюду камни, обломки, насыпи, рвы, будто великан какой в одночасье всю ее перекопал. Теперь тут сколь угодно мест для укрытья и засады. Царевич почувствовал знакомую тяжесть в груди, и сердце затрепетало пойманной птицею. Татар поблизости не видно, а ему все ж ясней ясного, что едет он прямо в расставленный силок. Вдруг всхрапнул конь, заупрямился. И царевич не стал его за то винить, как увидал впереди всю орду Мангую Темира - три тысячи убитых татар.
Никакие то не рвы и не камни, а мертвые тела. Лежат, ровно пахари на поле отдыхают. Иван вертел головой, пораженный не меньше своего неподвижно застывшего коня. А колосья на поле том - не что иное, как бессчетные стрелы с ярко раскрашенными наконечниками. Ими-то да еще ногтями умирающих и перепахана скрозь земля, обильно кровью политая. А дым идет от обгоревшего каркаса юрты на колесах. Стелется над степью, напоенный дурманным запахом горящего конского волоса. Вот тебе и памятник множеству спаленных городов.
При виде жуткого сего зрелища Иван почувствовал...
Да ничего он не почувствовал.
Никогда прежде не видал он смерти, даже средь близких и друзей. Не присутствовал и на казнях, что устраивались в царстве отца крайне редко, лишь в назидание. Оно конечно, татары - исконные враги Руси, но хоть о Мангую Темире, зарубленном на полном скаку, мог бы пожалеть, ведь хан оказался к нему беспричинно добр, иль о смерти лекаря Юки, только вечор врачевавшего его раны... Но три тысячи!.. Этакое разве умом охватишь?
Да уж, подумал он, коль убивать, так тысячами. Тогда никто и убийцей не назовет.
Но ведь и впрямь не убийство это, а кровавая битва, о каких былины слагают при дворе царей и князьев. В крестьянских-то сказках ни слова о них не сказано, а отчего?.. Ведь ежели мечом рубануть, кровь, она у всех красная, и у князя, и у мужика. Хоть лица знатного роду и не желают этого признать, а мужиков, однако, в солдаты отдают.
Он сглотнул ком в горле, к носу платок прижал и возблагодарил Бога - Отца ли, Сына, Святого ли Духа - за то, что сразу направил его вослед татарам. Худо б ему пришлось, кабы подъехал суток через двое, когда сюда слетятся мухи да воронье да набегут волки на непогребенную мертвечину.
Кто ж это был?.. Невысказанная мысль гремела в мозгу, будто игральная кость в стакане. Кто ж так разложил трехтысячную орду в открытой схватке?.. Друг ли, враг ли, стоит ли встречаться с ним?
- Кто ж это был? - повторил он вслух.
Бурка прядал ушами - какой еще с коня спрос? Иван-царевич приподнялся на стременах и прокричал на все мертвое поле:
- Коли есть тут жив человек - отзовись, кто побил Мангую Темира и все войско татарское!
Никто ему не отозвался, только острый наконечник копья ткнулся в плечо и кровь заледенела в жилах. Вытянул Иван вперед пустые руки и лишь тогда посмел оглянуться. Десять богатырей позади стояли - мечи наголо, копья наперевес, стрелы на тетиве.
Старший отсалютовал ему копьем да и наставил острие в шею, пониже подбородка.