– Если глупцы хотят так злоупотребить свободой, зачем им мешать? Раз они причиняют вред только себе, какое дело остальным?
– Ага. В тебе говорит гордыня, – возразил Гелий. – Кто из нас, людей, застрахован от глупостей?
Фаэтону не терпелось поскорее продолжить церемонию и пройти врата. Он лишь пожал плечами.
– Софотеки невероятно умны, мы можем полагаться на их совет, чтобы защитить себя.
– Так ли это на самом деле? – Гелию не понравилась эта мысль. – Неужели я никогда не рассказывал тебе историю Гиацинта-Подгелиона Септимуса Серого? Когда-то мы были друзьями. Даже больше, чем друзьями. Мы обменялись личностями.
Неожиданно для себя Фаэтон заинтересовался.
– Да? А я всегда считал вас политическими противниками. Врагами.
– Ты говоришь о Гиацинте Систине. Это другая его версия, очень похожая на него. Сейчас это называется параллельно-приближенный брат, освобожденный непарциал… тогда этой терминологии не было.
– А как же вы называли братьев?
– Клонами в реальном времени.
Фаэтон усмехнулся.
– Да уж, людей Второго бессмертия не обвинишь в романтизме!
– Это точно, – с улыбкой согласился Гелий. – Я организовал романтическое движение в манориальных школах именно поэтому. Ведь тогда еще не было Консенсусной эстетики, не было согласия и не было стандартизированных форм. Но Орфей Изначальный Утверждающий, который вообразил себя поэтом, что видно из его имени, настойчиво выступал за возврат к классическим темам и образам. Тогда еще он не был пэром, потому что он правил один, без пэров.
(Фаэтон знал, что Гелий выбрал себе имя из классической мифологии в соответствии с той, возрожденной Орфеем традицией.)
– Не было пэров? Но ведь Благотворительная композиция уже существовала.
– Да, но она не пользовалась поддержкой общественного мнения. Возможно, ты забыл, но записей жизни того времени нет на ученических каналах, а Благотворительная композиция того времени яростно выступала против ноуменальной технологии. Причина вполне понятна.
Как только Орфей открыл свой первый банк ноуменальных записей, количество желающих вступить в Композицию упало почти до нуля. Люди предпочитали быть бессмертными по-настоящему, в своем собственном индивидуальном виде, а не в виде записи, внесенной в коллективный разум. Структуры называют это бессмертием или «Первым бессмертием», но поскольку они не используют ноуменальную математику, а потому не могут ухватить самосознание и душу, записи Композиций – это всего лишь профанация. Люди, другие люди, делают вид, что они – вы, проигрывают ваши старые мысли после вашей смерти. Будто актер читает ваш дневник.
– Ну а Вафнир? Он ведь был пэром.
– Вафнир был живым, но не был человеком. Он превратил себя в электростанцию на орбите Меркурия. Вся эта чертова станция и была его телом. Он был богат, но люди считали его сумасшедшим. – Гелий улыбнулся своим воспоминаниям. – Безумное было времечко, время безрассудных свершений и невиданных удовольствий, время симфоний и света. Мы все верили, что не можем умереть, и восторг от прорыва, совершенного Орфеем, играл в наших душах, как молодое вино. Хотя где же был тогда я?..
Фаэтон понял, что Гелий, по всей видимости, отключил местную линию Радаманта, иначе он не смог бы забыть свою роль. Софотеки юпитерианской системы не так строго придерживались протокола личной информации, как земные, поэтому, просто отключив Радаманта, можно было рассчитывать, что весь их разговор не записывается. Скорее всего, Гелий считал, что те слова, которые он собирался сказать Фаэтону, слишком важны, а потому они не подлежат разглашению.
– Мне кажется, вы хотите рассказать мне какую-то страшную историю и отговорить от вступления во взрослую жизнь, сэр.
– Не дерзи, мальчик.
– А мне казалось, вам нравится дерзость, старина.
– Только в меру. Вот что, я хотел рассказать тебе о Гиацинте.
Фаэтон не был настроен слушать долгий рассказ.
– Наверное, я не ошибусь, если предположу, что Гиацинт Систин ненавидит вас из-за той истории с Гиацинтом Септимусом, которую вы хотите мне рассказать?
Гелий мрачно кивнул.
– Вы сказали, что его имя было Гиацинт-Подгелий. Вы поменялись с ним личностями?
– Да, мы жили жизнью друг друга один год и один день.
– И он не пожелал меняться обратно по истечении года. Он вообразил, что он – это вы.
И снова Гелий кивнул в знак согласия.
– Но отец! Отец! Как вы могли совершить такую глупость!
Гелий вздохнул и уставился в потолок.
– Честно говоря, я сейчас не знаю, был ли я таким же умным, как ты в твоем возрасте.
Фаэтон не мог в это поверить.
– Но разве вы не подумали о последствиях?
Гелий снова опустил взор.
– Мы были очень дружны. Нам тогда казалось, что мы сможем работать вместе еще лучше, если по-настоящему поймем друг друга. А в те времена и в нашем возрасте самые абсурдные вещи казались возможными, даже неизбежными. То было волнующее время. Нас опьянило только что приобретенное бессмертие, так мне кажется, а еще ощущение, что мы непобедимы. Мы были уверены, что сумеем побороть соблазн остаться в чужом теле.
– Но переселение разума противоречит доктрине Серебристо-серой!
– Ты, наверное, забыл, с кем разговариваешь, юноша. Я сам и написал эту доктрину после того случая. Ты перечитываешь учебники по истории? Хотя бы иногда?
В молодости Фаэтон считал историю очень скучным предметом. Его куда больше интересовало будущее, нежели прошлое, а в данный момент его занимало главным образом будущее собственное. Он смотрел на золотые врата, и его снедало нетерпение.
– Пожалуйста, продолжайте свой увлекательный рассказ, отец. Я очень хочу узнать, чем все кончилось.
– Интересно-интересно… Я расскажу вкратце, потому что не очень хочу долго на этом останавливаться. В те времена существовали только две школы – Черная манориальная и Белая манориальная, мы с Гиацинтом объединили усилия, чтобы создать нечто среднее между ними. Мы хотели взять все лучшее у каждой из них, художественность Черной и интеллектуальность и дисциплину Белой. Его вкладом было вдохновение и логика, моим – фонды и решимость. Обмен разумом дал нам силы и достоинства друг друга. Вдвоем мы убедили многих скептиков и завоевали миллионы рынков.
Но когда прошел год и один день, мы оба подали иск на мое состояние и мою недвижимость. В конце концов, мы оба помнили те двести лет тяжких трудов, когда это состояние зарабатывалось. Для разрешения спора мы договорились подчиниться любому решению Наставников.
– Неужели уже тогда, в дни вашей молодости, существовал колледж Наставников?
Гелий довольно хмыкнул.
– Да. Как раз после изобретения огня, но до появления столь удивительной вещи, как колесо. Я как-нибудь расскажу тебе о том, как мы приручали собаку, как первый человек полетел на Луну, как решалась всеобщая теорема поля. Продолжить? Я стараюсь говорить по существу.
– Простите, сэр. Продолжайте, сделайте одолжение.
– Но когда Наставники признали его копией, он не согласился. Он вошел в состояние грез, где видел себя победителем. Он заново переписал свою память и заказал себе фильтр ощущений, который вырезал все, что противоречило его новому видению мира. Он продолжил жить как Гелий Прайм. Он изготавливал личные переживания и шаблоны на продажу, как ни странно, ему удавалось продавать эти программы в реальном мире. Ему хватало средств на оплату виртуального пространства. Некоторое время все было тихо. Но когда таких программ появилось много, он прогорел, и его выкинули из виртуального мира.
На этом история не заканчивается. Если бы софотеки позволили стереть у него часть памяти, ту часть, в которой он вообразил, будто он – это я, он бы снова стал самим собой, с нормальным восприятием и в здравом уме уже через пару минут. Но софотеки заявляли, что это возможно лишь с его согласия. Но как он мог дать такое согласие? Он и слушать не хотел о том, кто он на самом деле.
Он снова начал преследовать меня по суду, обвиняя в том, что я украл у него жизнь. И снова проиграл. Он не мог оплатить услуги софотека по поиску работы и не смог найти себе занятие. Другие члены семьи Гиацинтов, Квинтин, Кватрин и Систин, пожертвовали ему некоторую сумму, но он потратил ее на покупку ложных воспоминаний. В конце концов, чтобы выручить немного денег, он продал свое тело и записал свое сознание в низкоскоростной, дешевый раздел Ментальности. Разуму без тела дешевле обходятся иллюзии, потому что не требуется передачи информации в нервную систему.
– А почему он не попытался найти работу? Ведь свободный разум может свободно перемещаться по всему пространству ментальной сети.
– Он не искал работу, просто создал себе иллюзию, что работает: записал воспоминания, будто зарабатывает достаточно.
Гелий молча разглядывал пол, размышляя.
– Потом он продал свои запасные жизни одну за другой. Всего семь. Ноуменальное дублирование требует много компьютерного времени.
Потом он продал свои структурные модели. По всей видимости, он посчитал, что имитация таламуса и гипоталамуса ему больше не нужна, у него ведь больше не было ни желез, ни видений, ему больше не нужна была структура воспроизведения боли и удовольствий, парасимпатических реакций, сексуального влечения и тому подобного.
Затем ради экономии пространства он начал продавать память и разум. С каждой нашей новой беседой он становился все глупее, он забывал элементарные вещи. Но он продолжал совершенствовать свою симуляцию. Гиацинт заставил себя забыть, что он сам или кто-то еще на Земле мог быть когда-то умнее, чем это туго соображающее существо, в которое он превратился.
– Отец? Ты навещал его?.. – удивился Фаэтон. Он никогда прежде не видел, чтобы Гелий глядел так сурово.
– Конечно, ведь он был моим лучшим другом.
– И что же было дальше? Он умер?
– Все это продолжалось очень долго. В конце концов он и его мир стали бесцветными, плоскими, нестабильными и очень медлительными. А когда-то он был таким замечательным, таким отважным, таким возвышенным. Теперь же он не был в состоянии проследить даже простенькое многоструктурное логическое дерево, когда я пытался его убеждать. А я не оставлял своих попыток.
Но он говорил, что галлюцинации как раз у меня, а не у него, а понять меня он не может потому, что его мысли куда более высокого порядка, чем мои. А с кем еще он мог это обсудить? Черно-белые марионетки, которыми он окружил себя, только кивали и поддакивали, а про реальный мир он и вовсе забыл.
Я был рядом с ним, когда это произошло. Он становился все более и более неуправляемым, совсем опустился. Еще недавно он был живым человеком с живой душой и в одночасье превратился в запись.
Даже на краю могилы он так и не понял, что умирает. Он по-прежнему пребывал в уверенности, что он – Гелий, здоровый, богатый, всеми любимый Гелий. Его память, все его чувства свидетельствовали, что он счастлив и преуспевает. Он не голодал, не болел. Так что откуда он мог знать, что умирает? Все наши попытки сообщить ему об этом блокировались фильтром ощущений.
Лицо Гелия посерело от скорби.
– С тех пор меня преследует ужасная мысль: когда мы считаем себя счастливыми, здоровыми, живыми, так ли это на самом деле? А знаем ли мы, кто мы такие?
Фаэтон прервал нависшую тишину.
– Вы пытались оплачивать его счета? Тогда бы он остался жив.
Черты лица Гелия стали жестче. Он заложил руки за спину и посмотрел Фаэтону в глаза. Он говорил тихим глухим голосом.
– Я бы с удовольствием делал это, если бы Гиацинт согласился закрыть свои ложные воспоминания. Но он не соглашался. А платить за иллюзии, которые его убивают, я не хотел.
Фаэтон с тоской смотрел на золотые врата. В голове его роились десятки планов, как воспользоваться полученной свободой и новыми возможностями, когда он пройдет экзамены. Однако сир не пропускал его, его торжественный мрачный взгляд как будто требовал какого-то ответа. Официальный отсчет времени был по-прежнему заморожен, и люди, окружающие их, казались неподвижными статуями.
Какого ответа ожидал от него сир? До сих пор Фаэтон не знал ни печали, ни трудностей. Поэтому не было у него готового ответа, не было никаких мыслей по поводу услышанного.
– Да. Наверное, для вас это было… чрезвычайно неприятно, – только и сумел выдавить в ответ Фаэтон.
– Ммм… Наверное, так, – с сарказмом согласился Гелий. Его спокойный взгляд не выражал ничего, разве что разочарование.
Нетерпение Фаэтона начало перерастать в злость.
– Каких слов вы ожидаете от меня? Я не собираюсь лить слезы оттого, что какой-то человек сам своими руками разрушил свою жизнь! Со мной такого не будет.
Такой ответ не понравился Гелию еще больше. Сарказма в его тоне еще прибавилось.
– Никто и не ждет от тебя слез. Ведь для тебя он не был лучшим на свете другом, единственным человеком, который остался с тобой, когда твоя семья издевалась и насмехалась над тобой, а для меня он сделал именно это. Ты ведь даже не знал его. Никто не рыдает над могилами незнакомцев, какой бы мучительной, жуткой, жестокой и уродливой ни была их смерть.
– Надеюсь, вы не ждете, что я закончу свою жизнь, как он? Я никогда не стану шутить шутки со своей памятью.
– Зачем же ты так жаждешь получить на это право?
– Это же понятно! Неужели вы думаете, что я испугаюсь самостоятельно прожить свою жизнь! Вы же сами не испугались, почему же боитесь за меня?
– Почему боюсь? Думаю, тебе не стоит так уж верить в свою непогрешимость. Ведь Гиацинт думал, что он – это я, когда сделал то, что сделал. Его привели к этому мои мысли, мои воспоминания. Во время расследования, которое проводили Наставники, когда я считал, что я – это он, я отчаянно хотел стать собой. Я бы прошел сквозь огонь, чтобы стать Гелием, я скорее бы согласился на тысячу смертей, нежели лишился бы своей личности или авторского права на свои воспоминания. Что бы стал делать я, если бы проиграл процесс? Я ведь знаю, что сделал он, а он был моей версией.
– Но со мной этого не случится, отец! – возразил Фаэтон с раздражением. – Я буду прислушиваться к советам софотеков.
– Ты так и не понял суть моего рассказа. Я слушал советы софотеков. Но они ничем не могли помочь. Они не станут нарушать закон, не станут вмешиваться. Их больше волнует их собственная непогрешимость, нежели человеческие страдания. Их логика глуха к мольбам о милосердии. Если софотекам дать волю, они превратили бы нас всех в инвариантных, в существ без эмоций, холодных и совершенных, как алмаз. Серебристо-серая школа – это попытка защитить нашу человеческую природу от всех грозящих нам опасностей.
Фаэтон, который всегда считал Гелия самым традиционным приверженцем традиций, вдруг с удивлением обнаружил, что сам Гелий считает себя мятежником, непримиримым, как крестоносцы.
Странно узнать такое про своего отца.
– Вы считаете, что с софотеками что-то не так, отец? Мы же манориалы! Мы позволяем Радаманту контролировать наши финансы и собственность, судить наши споры, учить наших детей, читать наши мысли и даже подыскивать нам жен и мужей!
– Сынок, софотеки вполне годятся на то, чтобы консультировать парламент по вопросам закона и норм. Законы есть вопрос логики и здравого смысла. Специально разработанные очеловеченные версии Радаманта вполне могут советовать нам, как реализовать свои мечты, как привести в порядок счета. Это всего лишь вопрос стратегии и разумного использования времени и ресурсов. Но софотеки не могут выбирать за нас наши желания. Они не могут управлять нашей культурой, нашими ценностями и вкусами. Это вопросы духовные.
– И что же вы предлагаете? Изменить законы?
– Наши привычки, а не законы. Многие вещи, отвратительные, опасные для духовности, ведущие к саморазрушению, не запрещены законом. Пагубные пристрастия, самообман, саморазрушение, злословие, извращения, уродливые наклонности. Как можно все это искоренить без применения силы? Именно для этой цели и был создан колледж Наставников. Мирным путем, через бойкоты, открытые протесты, порицание, предостережение наше общество поддерживает психическое здоровье нашей души, поддерживает человеческое начало в мире, где свобода не знает границ, а технология предоставляет огромные возможности.
Теперь Фаэтон понял, почему Гелий всегда поддерживал колледж Наставников, даже если они, по его мнению, принимали неверное решение. Наставники спасли его личность от Гиацинта и вернули ее ему.
И все равно Фаэтону не хотелось выслушивать лекцию, по крайней мере не сегодня.