Ермаков не сводил глаз с передней части самолета, где был экипаж и Таня. Что с ней? Жива ли? Сколько было выстрелов!... Пугали её бандиты грохотом выстрелов или били прицельно?
Он не замечал, что размышлял вслух. Корреспондент с фотоаппаратом и кинокамерой взял его под руку, вполголоса сказал:
-Я слышал крики, стоны. А вы?... Может быть, мне показалось?
Его сейчас же поддержал тучный человек в тирольской шляпе:
-И я слышал стоны и крики. Я даже видел, как упала стюардесса. Лицом вниз.
Ермаков вцепился в него.
-Упала?!
-Да. Она уже лежала, а он в неё еще раз выстрелил. Потом дверь захлопнулась. Они убили её.
-Думаю, не только её, - сказал корреспондент.
Ермаков молча жевал недокуренную сигарету.
Аэродромные служители в аккуратной форме, очевидно администраторы, подбежали к пассажирам Ан-24. Паническими жестами и невнятными криками они пытались им внушить, что те находятся на волосок от гибели.
Ермаков сплюнул табак, вытер рот платком и спросил по-турецки:
-В чём дело, господа?
Турки были приятно удивлены. Перестали жестикулировать, резко сбавили тон. Старший из них, низенький, тощий, с выпирающим острым кадыком и длиннющим костистым носом, вежливо сказал:
-Здесь курить воспрещено. Отойдите подальше.
-Только и всего? Сейчас отойдем.
Ермаков перевел товарищам по несчастью слова турецкого администратора и увел пассажиров Ан-24 метров на пять от самолета, на солнцепек. За ними потянулись и турки. Ясное дело, конвоиры.
-Скажите, в какой город мы попали? - спросил он у своих новоявленных опекунов.
-Трабзон. Турция.
-Есть в Трабзоне советские представители?
-Нет. Ваши здесь бывают очень и очень редко. От случая к случаю. Трабзон - запретная зона для русских. Требуется особое разрешение губернатора.
-Могу я связаться по телефону с Анкарой, с советским посольством?
Турок смущенно развёл руками:
-Не знаю, господин. Я человек маленький.
-А кто у вас большой? Этот? - Ермаков указал на офицера, окруженного солдатами.
-Он чуть-чуть выше меня. Самые большие люди в нашем городе - начальник полиции, начальник жандармерии, мулла, городской голова, богатые купцы.
Ермаков прервал словоохотливого турка:
-Я могу обратиться к офицеру с просьбой связаться с нашим посольством?
-Нет, господин.
-Почему?
-Имеем приказание держать вас...как это сказать...вместе, гуртом.
-Понятно. "Держать гуртом". Как стадо баранов. И вы приставлены к нам пастухом. Но мы же люди! Советские люди! Мы попали сюда не по своей воле. На наш самолет совершенно нападение. Бандиты стреляли. Среди членов экипажа есть убитые, раненые. Вы поняли меня?
-Мы пока понимаем только одно: иностранный самолет дал сигнал бедствия и пошел на посадку...к нам...в Турцию.
-Самолет угнан бандитами. Они здесь, в самолете. Так почему же вы нас, прежде всего нас, ни в чем не повинных пассажиров, хватаете? Нас, а не бандитов?! Куда мы попали? К сообщникам пиратов или в цивилизованную страну, которая подписала декларацию прав человека?
Низенький, с выпирающим кадыком турок опять развёл руками:
-Господин, я только выполняю приказание своих начальников.
-И что же именно вам приказали?
-Мы охраняем вас.
-От кого? От чего?
Турок молчал.
Ермаков перевёл товарищам свой диалог с "маленьким человеком". От себя энергично добавил:
-Подождём, пока сюда слетятся все здешние начальники. Будем требовать немедленной связи с посольством. Не посмеют отказать.
Турецкий офицер, обмундированный на американский лад, с толстой шеей, с толстой спиной, толстоносый, колотил кулаками по дюралевой обшивке передней двери и хриплым басом кричал:
-Именем закона Турецкой республики!... Выходите! Без оружия.
Ермаков плюнул себе под ноги. Именем закона! Смешно. Да разве для пиратов существует какой-нибудь закон?
-Открывайте! - повысил голос офицер.
Суканкас-старший слышал настойчивый стук снаружи, но не спешил откликнуться. Так рвался в заграничные края, а теперь почему-то медлил, чего-то ждал. Внимательно осмотрел кабину, багажный отсек и самодовольно ухмыльнулся. Все в порядке.
Штурман Бабаянц стонал и силился подняться. На это раз ему удалось встать на ноги, и пират не свалил его пинком ноги. Пришел в себя и командир.
Бортмеханик и стюардесса не поднялись.
Заур, второй пилот, обреченно склонился на штурвал. Он не ранен, но белый свет ему не мил. Заур чувствовал за своей спиной бездыханную Таню. Слышал стоны тяжелораненых товарищей. Бортмеханик, кажется, умирал. Еле жив его друг и командир Джемал, а он, Заур... Почему цел и невредим? Почему?
Суканкас ткнул ему под ребро дуло кольта:
-Эй, ты, очнись! Приехали. Ты своё дело сделал, кацо. Мы больше не нуждаемся в твоих услугах.
Заур одним рывком разодрал пополам свой наглухо застегнутый китель, подставил грудь под пистолет убийцы:
-Стреляй, подонок, бандит!...
Вот так, в яростном презрении к врагу, и умирать не страшно.
Суканкас медленно опустил кольт, вздохнул, ухмыльнулся:
-Не имеем права. И не хочу. Хватит! Иностранная территория. Живи, кацо! И не забывай, кому ты обязан жизнью.
-Гад ползучий! Если б не пассажиры, быть бы тебе на дне Черного моря.
-Это я учел. Все мыслимое и немыслимое предусмотрел. Мог бы и тебя в случае необходимости укокошить. Мой сын повел бы самолет дальше и посадил. Он клуб юных пилотов закончил. С двенадцати годков обучался. Башковитый парнишка. Там, в Америке, станет дипломированным летчиком. И твою Грузию, твою Россию бомбить когда-нибудь будет. С тобой, может быть, схлестнется в воздушном бою.
Стук снаружи самолета усилился. Колотили железом о железо.
Молодой Суканкас взял отца за плечи, оттащил от второго пилота:
-Открывай! Власти явились.
-Сейчас, мой мальчик, сейчас. - В последний раз оглянулся вокруг и, прижав кольт к животу, как это делали гангстеры в американских кинобоевиках, злобно скомандовал: - Очистить помещение! Всему экипажу! Живым, мертвым и недобитым! Мы покидаем самолет последними. В случае неповиновения влеплю каждому живому по две или три пули. Не посчитаюсь с иностранной территорией. Выходите!
Заур с трудом вылез из своего кресла: ноги еле-еле держали, колени тряслись, спина обмякла. Пересилив слабость, он помог подняться Джемалу, первому пилоту, вывел его из кабины. Оба остановились перед лежавшей ничком Таней. Заур наклонился над ней, взял её одеревеневшую руку:
-За что вы её убили, гады?
-Эй, ты, плакать будешь потом! Открывай!
Заур вместе сл штурманом Бабаянцем раздраили наружную дверь. Ударил в глаза яркий, полуденный свет.
В четыре руки подняли окровавленного бортмеханика Сашу Филиппова, осторожно спустили вниз. Положили на горячий, чуть подплавленный асфальт, в тень крыла самолета.
Турецкий солдаты и офицеры стояли поодаль, в позе невозмутимых наблюдателей. Заур резко повернулся к ним:
-Чего же вы стоите? Человек истекает кровью! Нужен врач! Врач, понимаете, врач!
Турки пожимали плечами, вежливо улыбались.
Ермаков энергично отстранил от себя аэродромных служителей, подошел к офицеру, с достоинством и властно сказал по-турецки:
-Вы же люди!... Где ваши глаза? Совесть? Честь? Человек, видите, умирает. Вызывайте "скорую помощь".
-На аэродроме, к сожалению, нет врача, - ответил офицер. - А "скорая помощь" есть. Пардон, будет. - И он сделал знак одному из солдат. Тот козырнул и побежал к аэровокзалу.
Ермаков повернулся к своим спутникам и спросил:
-Друзья, есть среди вас доктор?
От плотной группы пассажиров Ан-24 молча отделилась Ангелина Ефимовна Славина, смуглая, черноволосая, небольшого роста, плотная женщина. Она стремительно подошла к раненому, опустилась перед ним на колени, ловко расстегнула китель. Тугая горячая струя крови вырвалась из простреленной груди бортмеханика.
Ангелина Ефимовна зажала рану ладонью.
Прошло шестьдесят минут после гибели Тани.
Второй пилот Заур и штурман Бабаянц помогли своему командиру спуститься на землю. Джемал еле передвигал ноги. Спина согнулась, как у древнего старца. Лицо выбелено до синевы. Маленький, твердый рот крепко сжат - ни единого стона не вырвалось из него. Красный свитер перекручен, топорщится на груди. Руки вялые, безжизненные. Ермаков помог пилоту и штурману положить раненого в тень самолета. Дав ему немного отдохнуть, он склонился над ним, спросил:
-Куда тебя, друг?
-Не знаю точно, - с трудом прошептал Джемал. - Вся спина огнем горит. И ноги. И голова. И в глазах темно.
-Доктор, окажите ему помощь!
-Не могу отнять руки от раны-фонтанирует кровь. Снимите с него одежду, я так, наружно осмотрю.
Джемала кое-как раздели до пояса, посадили и повернули спиной к врачу. Ангелина Ефимовна, не отрывая ладони от бортмеханика Саши Филиппова, визуально осмотрела командира корабля.
-Рана серьёзная, но не смертельная: пуля вошла на уровне правой подвздошной кости, иначе говоря, пробила крестец. Ничего, будет жить! Уложите его аккуратнее. Ему нужен покой.
Таким же поверхностным способом она осмотрела и штурмана Бабаянца. Этот был ранен совсем легко: одна пуля пробила пиджак, не причинив никакого вреда, другая немного, по касательной, обожгла кожу в области восьмого ребра. Тем не менее Вартан Бабаянц какое-то время был в обморочном состоянии. Контузия? Самовнушение? Или чересчур сильным было впечатление от ран товарищей?
Положение Саши Филиппова ухудшалось с каждым мгновением. Он был без сознания, без пульса, сердцебиение не прослушивалось. Белое лицо желтело. Нос обострился. Глазные впадины провалились. Умрёт, если через 10-15 минут не попадёт в госпиталь в реанимационную палату. Есть ли она здесь, в Трабзоне?
-Где же ваша "скорая помощь"? - резко спросила Ангелина Ефимовна у турецкого офицера.
Ермаков перевёл её слова на свой лад:
-Доктор спрашивает, как называется здешняя помощь: скорая или долгая?
Офицер побагровел и ничего не сказал.
Прошло восемьдесят минут с момента гибели Тани.
Молодой Суканкас сидел в багажном отделении на своем огромном чемодане и, прижав к глазам бинокль, жадно рассматривал небольшое здание аэровокзала, прилегающие к нему домишки с плоскими крышами и маленькими, как в гаремах, оконцами. Все, что происходило вблизи, его ничуть не интересовало.
Отец пнул сына ногой:
-Чего расселся, как интурист! Приготовься!
-Зря шумишь, старик. Пора тебе знать, что я всегда ко всему готов. - Встал, пригладил свои белесые вьющиеся волосы, одернул куртку.
Суканкас-старший, в своём синем, теперь распахнутом плаще, в синих штанах ,в тонкой, защитного цвета рубашке, распялился в светлом дверном проёме. Кривые ноги в черных растоптанных ботинках широко расставлены. Потная, известково-белая, с тупым подбородком морда сияла. Сомовий рот растянулся до ушей. Руки с оружием высоко вздернуты над всклокоченной головой.
-Господин офицер, это наша работа - угон самолета. Моя и сына. Мы литовцы. Удрали из России по политическим мотивам. - Все это Суканкас-старший выпалил не переводя дыхания, как вызубренный урок, брызгая слюной и бешено ворочая воспалёнными красными глазами. После короткой паузы, облизав языком бескровные губы, добавил: - Мы просим политического убежища. И мы уверены, что вы, господа, представляющие страну свободного мира...
Ермаков не дал ему договорить, закричал:
-Какой ты политик?! Убийца! Пират! Налетчик! Каторжник!
Турецкий офицер спросил Ермакова:
-Что он сказал? Переведите!
-Бандит и и убийца прикидывается политиком.
-Переведите, пожалуйста, точно. Слово в слово.
Ермаков некоторое время молчал. Боролся с самим собой. Потом нехотя, с мрачным выражением лица дословно перевёл.
Офицер удовлетворенно кивнул, взмахнул рукой. Суканкасы восприняли его жест как добрый знак гостеприимства. Один за другим спустились на турецкую землю. Чуть прихрамывая, они сделали несколько шагов по направлению к офицеру, оставляя на сером бетоне отчетливые темно-красные сырые следы. Турецкие солдаты завороженно смотрели на кровавые отпечатки.
Офицер указал пальцем себе под ноги и вежливо приказал:
-Оружие!
Суканкасы и без переводчика поняли, что им было велено. Положили к ногам майора две гранаты, четыре пистолета, обоймы к ним, ружейный обрез и брезентовый патронташ, набитый охотничьими патронами. Бинокль оставили при себе.
Младший, с биноклем на груди, прислонился спиной к стойке шасси самолета и безучастно, лениво поглядывал на всё, что происходило перед ним. Выдохся, стреляя в безоружных? Позировал, демонстрируя перед иностранцами хладнокровие супермена? Старший топтался перед турецким офицером и заискивающе заглядывал ему в глаза.
Майор тупым носком черного начищенного ботинка коснулся гранаты:
-Целый арсенал. Зачем вам понадобилось столько оружия?
Ермаков не переводил. Свои слова выговорил:
-Бандиты угрожали перестрелять пассажиров, экипаж и взорвать самолет.
-Вы это слышали своими ушами?
Суканкас-старший недоверчиво, исподлобья смотрел на Ермакова.
-Что тебе сказал господин офицер?
-Он сказал, что бандитов и убийц в каждой цивилизованной стране принято сажать на электрический стул, расстреливать, вешать.
-Он не мог так сказать! Ты все выдумал! Господин офицер, уберите от меня этого переводчика, от него за целую милю коммунизмом несёт!
-Я давно знаю тебя, старый каторжник. Встречался с тобой на Чукотке, когда ты пытался драпануть на Аляску. Ты дважды осужден советским судом как закоренелый уголовный преступник.
-Чистое враньё! Злая выдумка! Поклёп на политического борца!
Холеный турецкий офицер вопросительно посмотрел на Ермакова:
-В чём дело? Переведите!
-Как переведёшь на человеческий язык вой шакала?
Офицеру не по душе был ответ Ермакова, но он не дал воли своим симпатиям и антипатиям. Кивнул на тяжелораненого бортмеханика, сдержанно-вежливо спросил:
-При каких обстоятельствах ранен этот человек?
Старший Суканкас догадался, чем заинтересовался офицер, и запальчиво закричал:
-Он оказал нам вооруженное сопротивление, и мы вынуждены были...
Ермаков с величайшим трудом сдерживался.
-Переведите! - попросил офицер.
-Не могу. Убийца издевается над своими жертвами.
Второй пилот и штурман тем временем бережно, головой вперед, спустили на землю Таню. Ермаков и врач Ангелина Ефимовна бросились к ним на помощь. Распущенные волосы убитой падали широкой и длинной струей и доставали чуть ли не до земли. Лицо девушки было такое же прекрасное, как и при жизни, только чуть-чуть бледнее.
Наши женщины, стоящие поодаль, все видели, что происходило под крылом самолета. Рыдали и сквозь слезы кричали Суканкасам:
-Убийцы!
-Изуверы!
-Ни за что ни про что расправились с девочкой!
Суровая старушка в национальном платье вышла из круга, подняла над головой сухую коричневую руку, отчеканила по-турецки:
-Арестуйте! Наденьте на них кандалы! Увезите в тюрьму! Судите! Расстреляйте!
Ермаков никогда в жизни не слышал более краткой, более гневной и справедливой речи, чем эта, произнесённая чуть ли не столетней аджаркой, матерью, родившей и воспитавшей семь дочерей и сыновей.
Турецкие солдаты мрачно переступали с ноги на ногу, крепче сжимали в руках винтовки, отводили глаза от убитой и беспокойно поглядывали то на пассажиров, то на своего офицера. Майор, не двигаясь с места, кивнул на лежащую бортпроводницу, цинично спросил Ермакова:
-Умерла от разрыва сердца? Пищевое отравление?