Марек Краевский
Конец света в Бреслау
Чернокожий таксист Джеймс Майнорс добавил скорости дворникам. Две руки жадно соскребали с лобового стекла снежинки. Дворники были своеобразным метрономом, который подчеркивал ритм бигбитовой (направление танцевальной электронной музыки, основанное на ритмах брейк-бита) песни Чака Берри «Maybellene», звучащей из радио. Руки Майнора танцевали на руле, беззаботно подбрасывали и прижимали рычаг коробки передач, с хлопаньем опускались на колени и бедра. На мрачного пассажира такси песня не произвела ни малейшего впечатления. Он прижимался щекой к холодному стеклу и крутился во все стороны, держа в руке газету, чтобы не пропустить ни одного яркого пятна, падающего из встреченных фонарей и витрин. Когда Майнорс установил регулятор громкости на максимум, пассажир переместился на середину сиденья. Взгляды обоих мужчин встретились в центральном зеркале.
— Сделайте тише, и хватит прыгать за рулем, — клиент говорил с сильным немецким акцентом. Его мрачное лицо, затененное краями старомодной шляпы, приняло злое выражение. — Мы не в Африке, на плантации бананов.
— Гребаный расист, — слова Майнорса были полностью заглушены веселым припевом; он выключил радио и въехал в переулок, где стояли двухэтажные псевдовикторианские домики. Тут было мало света. Пассажир аккуратно сложил газету и спрятал ее во внутренний карман плаща.
— Там, на углу, — пробормотал он, пытаясь пронзить взглядом грязную пелену снега с дождем. Автомобиль остановился в указанном месте. Пассажир буркнул что-то с недовольством, открыл дверь и утонул ботинками в грязной жиже. Открыл зонт и, тяжело сопя, подошел к окну водителя.
— Пожалуйста, подождите.
Майнорс в ответ потер большим об указательный палец и немного опустил стекло. Пассажир достал из бумажника банкноту и сунул ее в руку водителя. Из-за стекла донесся его веселый голос искаженный каким-то странным акцентом:
— Обратно пойдешь пешком, старый гитлеровец.
Такси потанцевало на скользкой проезжей части и уехало, презрительно подбрасывая зад в контролируемых скольжениях. Водитель опустил стекло — Чак Берри запел полным голосом в тихом переулке.
Мужчина медленно поднялся по ступенькам на небольшое крыльцо, отряхнул облепленные ботинки и нажал кнопку звонка. Ему открыли почти сразу. В дверях стоял молодой ксендз в толстых роговых очках. Он носил прическу а-ля Чак Берри.
— Господин Герберт Анвальдт? — ксендз священник.
— Добрый вечер. Это я, — Анвальдт испытал раздражение, провожая глазами поворачивающееся за угол такси. — Как я теперь вернусь домой?
— Ксендз Тони Купайуоло из прихода святого Станислава, — представился Чак Берри. — Это я с вами говорил по телефону. Прошу, проходите.
Знакомый щелчок замка, знакомый, заполненный книгами салон и лампа с зеленым абажуром. Не хватало только знакомого запаха сигар и знакомого хозяина этого дома. Вот вместо него смущенный ксендз Купайуоло повесил возле входной двери промокший плащ и шляпу Анвальдта, неуклюже стряхивая с зонтика липкую мокроту снега. Вместо запаха кубинских сигар ноздри Анвальдта затянули острая вонь медикаментов, печальный смрад клоаки, пронизывающий запах смерти.
— Ваш друг умирает, — заявил ксендз.
Анвальдт почуял мощный глоток никотинового дыма. Из спальни наверху вышла молодая медсестра. С видимым отвращением она держала в руках эмалированные емкости, заполненные только что больным. Она посмотрела на Анвальдта. Он сразу же ощутил уверенность в том, что она дарит его такой же симпатией, как и несомое ей судно.
— Пожалуйста, не курите здесь, — искреннее возмущение чуть не разорвало пуговицы ее сильно прилегающего на груди фартука. Анвальдт, рассчитывая именно на такой эффект, затянулся еще сильнее.
— Господин Анвальдт, ваш друг умирает от рака легких, — шепнул ксендз Купайуоло с осторожным упреком. — Курение в его доме нецелесообразно.
Медсестра вошла в ванную. Анвальдт решил прекратить курить и бросил папиросу в камин. Он с нетерпением ждал ксендза.
— Дорогой господин, медсестра вашего друга позвонила мне сегодня и попросила о последних таинствах для больного, — ксендз Купайуоло перевел дыхание. — Как вы, конечно, знаете, существует также тайна исповеди. Когда я сел рядом с больным, готов выслушать его грехи и благословить его в последний путь, господин Мок поведал мне, что имеет на совести один страшный грех и не назовет его, пока вы сюда не придете. Он будет исповедоваться только после вашего разговора. Вы приходите почти каждое утро, и я могу подождать с исповедью до завтра, но больной требует ее сегодня. Salus aegroti suprema lex[1]. То же для ксендза. Идите теперь к нему. Он все вам объяснит, — ксендз Купайуоло посмотрел на часы. — Не беспокойтесь о такси. Боюсь, что вы не вернетесь сегодня домой.
Анвальдт поднялся наверх, но на полпути по лестнице развернулся. Удивленный ксендз Купайуоло наблюдал, как Анвальдт подходит к вешалке и вытаскивает из кармана плаща газету. Священник наклонил голову и прочел немецкий заголовок. «Что это может означать «Süddeutsche»? — на минуту задумался он и попытался листать в воображении небольшую книжицу, заполненную когда-то им немецкими словами. — Deutsche — немецкий, но süd? Что это?»
Мысли ксендза оставили немецкий, и когда Анвальдт поднимался на верх лестницы, они вернулись к проблемам, которых ему не жалели его пуэрториканские прихожане. Из ванной доносились звуки рвоты и булькание наполняющегося клозета. Анвальдт слегка приоткрыл дверь в спальню. Полоса света разделяла пополам кровать. Голова Мока покоилась на вершине белой горы подушек. Рядом с постелью стояли капельница и столик, заваленный лекарствами. Стройные бутылечки в пергаментных колпачках соседствовали с приземистыми банками, наполненными таблетками. Мок пошевелил пронзенными иглами ладонями и бросил Анвальдту ироничную усмешку.
— Ты видишь, какой я злобный старик. Мало того, что ты был у меня сегодня утром, я позвал тебя снова вечером, — шипение выдыхаемого Моком воздуха приобрело более глубокий тон. — Но ты простишь меня, когда я скажу, что хотел показать тебе свою новую медсестру. Она сменяет ту, который ты встречаешь здесь каждое утро. Как тебе она нравится? Неделю назад закончила школу медсестер. Ее зовут Ева.
— Она достойна этого имени, — Анвальдт удобно уселся в кресле. — Многих бы искусила своими райскими яблоками.
Смех Мока свистел в течение долгого времени. Дряблая кожа натянулась на впавших щеках. Пятна автомобильных фар сместились по стенам спальни и на мгновение вытащили из сумерек висящих на одной из них и оправленный в раму план какого-то города, опоясанного широкой и рваной лентой реки.
— Откуда тебе пришло в голову это библейское сравнение? — Мок внимательно посмотрел на Анвальдта. — Наверное, из-за ксендза.
Наступило молчание. Сестра Ева задыхалась и кашляла в ванной.
Анвальдт колебался какое-то время и нервно сплетал пальцы. Затем развернул газету.
— Слушай, я хотел тебе кое-что прочитать… — Анвальдт начал искать очки. Вместо них он нашел портсигар. Он вспомнил о запрете курения и спрятал его немедленно обратно.
— Ничего мне не читай и кури. Кури тут, Герберт, кури, курва (блядь), одно за другим и слушай мою исповедь. — Мок поберег дыхание. — Я рассказывал тебе о своей первой жене Софи, помнишь? О ней и будет эта история…
— Я просто… хотел… — сказал Анвальдт и помолчал. Мок его не слышал и шептал что-то про себя. Анвальдт навострил слух.
— Тридцать три года назад тоже было воскресенье, и снег прилипал к стеклу совершенно так, как сегодня.
Снег прилипал к стеклу, поднимаемый порывами ветра. Эберхард Мок стоял у окна и смотрел на скользкую от снега и грязи Николайштрассе. Часы на ратуше пробили два. Мок закурил первую сегодня папиросу. Похмелье вернулось внезапной волной тошноты. Картины вчерашней ночи заклинило перед его глазами: вот театр варьете и три пьяных полицейских — комиссар Эбнер в котелке, надвинутом на темечко, советник Домагалла, закуривающий двадцатую сигару «Султан», и он сам, советник Мок, дергающий бархатную вишневую занавеску, отделяющую их отдельную ложу от остальной части зала; вот владелец гостиничного ресторана «Резиденц», приносящий с непринужденной улыбкой объемистые кружки за счет заведения; вот фиакер, пытающийся успокоить Мока, пихающего ему в руку открытую бутылку водки; вот его двадцатипятилетняя жена, Софи, ждет его в спальне — разбросав волосы и ноги, серьезно смотрит на входящего в спальню пьяного в стельку. Мок начал спокойно тушить папиросу в пепельнице в форме подковы. Он вскользь посмотрел на входящего в гостиную официанта.
Хайнц Раст, официант из «Свидницкого подвальчика», внес в гостиную тарелки и блюда. Поставив их на стол, он бросал на собравшихся внимательные взгляды. Он уже знал Франца Мока, который несколько дней назад пришел в смущении к его шефу Максу Клуги, чтобы заказать праздничный воскресный ужин в честь своего брата. С Растом Франц Мок не был настолько раболепен и при составлении меню спорил о каждом пфенниге. Сегодня официант встретил его жену, Ирмгард Мок, современной женщины с ласковыми глазами, которая получила от него большие термосы с едой и поместила их на угольной кухонной плите.
— Отличная соленая головизна с тмином. Специальность нашей фирмы, на холоде, в желе, — порекомендовал официант, не сумев скрыть восхищения при виде стройной блондинки с сонными, немножко бессознательными глазами, которая небрежным движением подала хрустальный мундштук сидящему рядом с ней гимназисту. Гимназист вырвал из мундштука дымящийся окурок и обратился к коренастому брюнету за сорок, стоящему у окна:
— Дядя Эберхард, просим, за стол. Поданы холодные закуски.
Брюнет поцеловал в руку волоокой молодой даме и занял рядом с ней место. Напротив них сидели Франц и Ирмгард. Гимназист сел неуклюже во главе стола. Раст мимолетным движением руки Франца направился на кухню и принес пять пузатых бутылок пива с выгравированной на фарфоровой крышке надписью «Э. Хаасе». Он открыл три и разлил пиво в узкие стаканы. Затем он сел на кухне и через закрытую дверь слушал разговор за столом.
— Вы напрасно потратили время на этот праздничный ужин. Ирмгард так хорошо готовит, что ее изделия могут быть украшением «Свидницкого подвальчика», — спокойный бас, всасывание пивной пены и вздох облегчения.
— Мы не могли позволить такой даме, как Софи, есть нашу воскресную кашу с квашеной капустой. А здесь у нас есть то, что и в высшем… обществе, — нервный баритон запинался при каждом слове. — Спасибо, что наконец госпожа согласилась к нам прийти. Это честь для простого мастера.
— Уверяю вас, Франц, я видела дам, вылизывающих смалец с салатников, — мелодичный, тихий и почти детский голос. — Хотя происхожу из аристократии, я уже во время учебы в консерватории избавилась от классовых предрассудков… — с ноткой нетерпения. — Кроме того, я не понимаю этого «наконец». Насколько я знаю, меня никто до сих пор не приглашал.
— Эрвин, в этом году ты сдаешь экзамены, — бас, спички, дым, вырывающийся из ноздрей. — Каковы твои дальнейшие планы?
Раст перемешал бульон, наполнил им тарелки. На большом блюде официант выложил спаржу и полил ее растопленным маслом. Открыл дверь, внес все в комнату и доложил весело:
— Вот кое-что горячее: бульон с желтком и спаржа.
Эберхард Мок потушил папиросу. Его племянник уткнулся взглядом в тшебницкую вышивку скатерти и сказал медленно и отчетливо:
— Я хочу изучать германистику в университете.
— О, интересно, — Эберхард Мок с видимым удовольствием вливал в себя ложки бульона. — Я помню, ты недавно хотел стать полицейским.
— Это было до того, как я познакомился со поэзией Гейне.
Когда Раст коснулся тарелки с заливным, чтобы унести его, Франц Мок удержал официанта за руку и подцепил вилкой большой кусок головизны.
— Я заплатил, я съем, — Франц Мок побледнел на лицо и напоминал Расту одного пьяного, который однажды в его ресторане одним движением перевернул стол вверх ногами. — Я знаю, что простой мастер на железной дороге не может быть образцом для подражания для своего сына… Но я тебе столько раз говорил: стань инженером на железной дороге, будешь много зарабатывать и ездить каждый год в Цоппот… Ты не слушаешь меня и хочешь непременно изучать какого-то еврея…
— Папа, я поэт, — Эрвин нервно выворачивал пальцы. — Я хочу делать то, что люблю.…
Ирмгард сделала знак Расту выйти из комнаты. Раст схватил тарелку с остатками заливного, но Франц Мок снова удержал его за руку.
— Люблю, люблю, — кусочки мяса и слюны оказались на тшебницкой скатерти. — Ты какой-то педик, что ли? Поэты — сами педики или гудлаи (оскорбление название евреев). А ты какие пишешь стихи? Только о звездах и машинах. Почему не напишешь стихи о любви к женщине? Я знаю, знаю… Твой новый учитель по немецкой литературе… Это он пытается тебя сбить.…
— Франц, перестань, попомни меня. — Ирмгард посмотрела на мужа, а потом на официанта. Тот вырвал у Франца Мока блюдо с остатками головизны в заливном и выбежал на кухню. На большой сковороде он растопил сливочное масло и выложил на нее нарезанный ломтиками картофель. На вторую конфорку он поставил кастрюлю с бараниной в густом соусе. В столовой воцарилась тишина. Прервал ее через мгновение голос распутанного ребенка:
— Эби, ты же раньше занимался латинской литературой. Хотел быть профессором. Неужели был гомосексуалистом?
Раст принес поднос с другим блюдом.
— Уважаемые господа, вот баранина с травами, запеченный картофель, салат из сельдерея и вишневый компот. — Раст быстро собирал посуду, сопровождаемый злым взглядом Ирмгард. Он вышел на кухню и приложил ухо к двери: только резкий стук столовых приборов.
— Моя дорогая, — спокойный голос через некоторое время. — Об этом ты наверняка знаешь лучше.
— Дядя Эби, что плохого в изучении литературы? — неугомонный тенор проходил в фальцет. — Пусть дядя объяснит моему отцу, что это нормально. Дядя лучше знает, сколько возвышенных моментов дает нам поэзия, которой мы наслаждаемся… Сам дядя изучал Горация и написал о нем статью на латыни… Наш латинист, ректор Пехотта, очень ценит это замечание дяди…
— Я думаю, — шипение газа из открываемой бутылки сопровождалось хриплым голосом, перегруженным от десятков вчерашних папирос, — что образование и профессия не всегда идут рука об руку, как видно на моем примере…
— Перестань, Эби, и говори по-человечески, — приглушенная отрыжка. — Ты оставил эти глупости, о которых сказал Эрвин, и выбрал работу полицейского. Скажи кратко: что лучше для мальчика — поэт или инженер-железнодорожник?
— Ну, скажи нам, — раскапризничался ребенок. — Мы все ждем решения этой интересной дилеммы.
— Инженер, — откушенное было громко проглочено.
Раст выскочил из двери, которую Эрвин чуть не разбил, выбежав из комнаты. Гимназист натянул на голову шапку, закутался в слегка тесноватое пальто и выбежал из дома.
— Вот десерт, уважаемые господа: силезский маковник. — Раст подавал пирог и кофе. Когда забирал нетронутые отбивные возле бюста Софи, он он заметил, что в ее руке сильно дрожит портсигар. Он глянул на Софи и понял, что это не конец неприятного обеда.
— Любопытно, я знаю своего мужа уже два года и сегодня впервые его не узнаю, — на щеках Софи появился легкий румянец. — Где твоя плебейская сила, Эберхард, которая заставляет преступников прятаться от тебя, которая однажды заставила меня сходить с ума от тебя? У тебя сегодня не хватило сил, чтобы защитить этого уязвимого мальчика? В доме высмеяли технократов, людей с кругозором, ограниченным цифрами, а здесь вы ставите машиниста над поэтом? Жаль, что ваш утонченный брат не видит тебя, когда читаешь Горация и переживаешь над «Страданиями молодого Вернера». Криминальный советник Мок засыпает в кресле, в безопасном кругу лампы, а на его круглом животе, раздувшемся от пива и рульки, падает школьное издание «Од» Горация; школьное со словарем, потому что этот выдающийся латинский стилист не помнит больше слов.
— Заткнись, — тихо сказал Эберхард Мок.
— Ты свинья! — Софи резко встала из-за стола.
Мок посмотрел меланхолично на свою жену, выбегающую из комнаты, а затем услышал стук ее туфель на лестнице. Закурил папиросу и улыбнулся Францу.
— Как же зовут этого учителя Эрвина? Может, он и правда педик?
Мок вышел пошатываясь из ресторана «Савой» на Тауэнцинплац. Выбежал за ним бой и подал ему шляпу, которую Мок не надел, позволяя мокрым снежным хлопьям оседать на влажных от пота волосах. Под окнами ресторана Сангера покачивался одинокий пьяница, который свои физиологические действия прерывал свистом на проезжающие машины. Свист боя, по-видимому, был более убедительным, потому что не прошло и минуты, а перед Моком остановилась старая и залатанная повозка. Пьяница двинулся к копытам, но Мок был ближе. Он бросил бою пятьдесят пфенигов и упал на сиденье, едва не раздавив какого-то хрупкого человека.