— У стен есть уши, Мок, — ответил после некоторых колебаний Мюльхауз. — И лучшие уши имеют стены маленького двора в задней части закусочной Габи Зельт.
— Благодарю вас. Действительно, будет лучше, если найдет ее кто-то, кого она не знает.
Они успокоились и зажмурились перед бешеным солнечным блеском, который зажигал сосульки, висящие под крышей Следственной Тюрьмы на Ноуэ-Граупнер-Штрассе. Мок посмотрел на анкету и достал из кармана куртки заостренный карандаш. Быстрыми движениями он выпрепарировал, как ланцетом, сущность своей вероломной жены. Началось с внешних характеристик.
«Возраст: 24; рост: 166 см; вес: ок. 60 кг; цвет волос: светло-русый; цвет глаз: зеленый; особенности: выдающийся бюст».
Они въезжали в Николаевское предместье, знаменитое на протяжении веков святилищем Афродиты. Они миновали казармы на Швайдницер Штадтграбен, Кенигсплац и оказались между госпиталем Всех Святых и Арсеналом. Мок посмотрел на анкету и несколькими движениями карандаша призвал прошлое Софи: вот старый и обедневший барон из Пассау подбрасывает вверх свою пятую дочь, вот эта пятая дочь, принцесса и ушко в голове папы, молится в приусадебной часовни, а ее светлые косы зачесаны в тонкую корону, вот сидит на веранде увитого диким виноградом дома и уткнула лицо в шерсть большого сенбернара.
«Место рождения: Пассау; акцент: легкий баварский; вероисповедание: римско-католическое; религиозное участие: следовое, церемониальное; контакты с семьей: нет; место жительства семьи: Пассау, Мюнхен; контакты с друзьями: Филипп барон фон Хагеншталь, аристократ, Элизабет Пфлюгер, скрипачка».
Мюльхауз и Мок вошли в грязный двор на Бургфельде. Мок, до недавнего времени работавший во II отделе Вроцлавского полицайпрезидиума, очень хорошо знал, что владелец одноэтажного здания, переделанного из каретни, уехал на длительное время в Америку и арендовал виллу какому-то венгру, который занимался различными делами с Виртом и Цупитцой. Прежде всего, он сколотил имение на старом как мир деле.
В дверях здания стоял мощный полицейский, одетый в шинель цвета хаки. Из расстегнутой кобуры грозно торчал пистолет «маузер 08». При виде Мюльхауза и Мока мундир приложил два пальца к козырьку кивера, украшенного в центре многконечной звездой.
— Вахмистр Круммхельц из пятого участка прибыл по приказу.
— Вы свободны, Круммхельц, — сказал Мюльхауз. — И помалкивайте о том, что здесь видели. Дело забирает Комиссия по расследованию убийств из полицайпрезидиума.
— Я мало что говорю, — серьезно ответил Круммхельц.
— Это очень хорошо, — Мюльхауз подал руку Круммхельцу и вошел в здание. На диванах и стульях сидели девушки в юбках, халатах и бигуди. В синих от усталости глаз одной из них Мок увидел блеск узнавания. Элерс стоял на лестнице и записывал их показания. Уставшим голосом он повторял одни и те же сухие вопросы и получал ответы, полные безнадежных эпифор: «Я спала. Я не знаю», «Я не спрашивала об этом никогда. Я не знаю», «Это невозможно. Я не знаю». «Я не знаю, я не знаю, — мысли Мока перешли к другим пунктам анкеты Кнуфера. — Она молчалива или болтлива, импульсивна или уравновешена… Я ничего не знаю о самом близком мне человеке…»
Мюльхауз и Мок шли по узкому коридору. По его обеим сторонам тянулись двери, которые были следами многих людских унижений. Мюльхауз открыл одну из них.
«Я знаю, я знаю точно, — Мок бросил взгляд на другие вопросы, которые должны были просветить сложную психическую вселенную его жены. — Не интеллигентная, но ревнивая и лицемерная… Наверное, зависима от кокаина. Способна любить и убить. Все эти годы не замечал, что она кокаинистка… Попросту ее не знал, знал только мою воображаемую Софи, а не живую женщину из плоти и крови, которая — тут напомнил себе небольшую цитату — «Не мотылек, порхающий в розовой дымке, и иногда должен выйти в туалет».
Лысина патологоанатома доктора Лазариуса блестела от пота. Согласно так называемым общим рекомендациям, он даже не открывал занавески, а единственное, чего он мог касаться, это тела убитых. Эти два были еще теплые. Лазариус держал фонарик во рту и записывал в блокноте свои наблюдения. Тело советника Эдуарда Гейссена висело на люстре, которая напоминала огромного паука с вылепленными из воска ножками. К одной из них струной от фортепиано за одну ногу привязан был труп. Руки связаны были такой же струной. Вторая нога свисала под странным углом и выглядела так, будто ее выломали из тазобедренного сустава. Во рту заткнут был кусок разорванной простыни. На голове виден был глубокий разрез. Волосатые плечи и ягодицы искромсаны были синими нитями припухлостей и отеков. Мок посмотрел на мертвую девушку и понял без труда, что эти раны получены от плетки, который она сжимала в правом кулаке. Он подошел к мертвой проститутке. Знакомый, слегка приподнятый подбородок. Он пытался вспомнить, откуда ее знает.
«Сексуальные вкусы и возможные отклонения: бисексуальность, переодевание в куртизанку, украшения на голом теле, длительные ласки перед соитием».
На столе стоял огромный патефон с пластиной. Игла патефона завихлялась с треском. Девушка сидела с раскинутыми руками и ногами на диване. Ее голова была почти отрезана, а затылок опирался на хрупких лопатках. В глазницах пролились бурые сгустки крови. Черная полоса крови покрыла липким слоем глаза, прилипала к вискам и узкими ручьями окружила прижатые уши. Эта ужасная повязка не давала идентифицировать.
— Штыком отрубил ей голову и выколол глаза, — сказал Лазариус и начал более углубленное исследование. — Она была венерически больна. Перед смертью не имела сношений. Нет следов проникновения.
«Перенесенные и текущие заболевания: не знаю».
Кровь Гейссена после привязывания его к люстре наполнила плотной и вязкой тяжестью череп. Повысилось давление, покраснели щеки, нарастал пульс в ушах. Милосердный штык, направленный на артерию в паху, прервал страдания консервативного советника, сторонника сильной отцовской власти, заступника дешевого арендованного жилья и любителя оперы.
«Политические взгляды и партийная принадлежность: сочувствие к НСДАП, а на самом деле примитивная сила ее членов».
— Они мертвы уже два часа, — сказал Мюльхауз. — Я допросил содержательницу борделя. Она не знает, кем является жертва. Его личность знаем только мы — вы, Элерс и я. А, еще Круммхельц, но этот не выпустит пар из рта… Круммхельца был в ночном патруле. Он был один. Это его вызвала потрясенная содержательница борделя. Вот, что мы знаем: Гейссен приходил не часто, но регулярно. Всегда в шесть утра, когда большинство девушек спали крепким, заслуженным сном. Он хотел сохранить инкогнито. Встречался всегда с той же подругой. По телефону. С этой встречался первый раз. Она была новенькой. Он позволял ее сладкие приемы под оперу, — Мюльхауз посмотрел на пластинку «Кольцо Нибелунгов». — Мы знаем, что он любил. Оперу. В алькове и за ним.
«Интересы кроме сексуальных: музыка Малера; любимые предметы и блюда: плюшевые мишки, берлинский фарфор, кофе пополам с молоком, маковый рулет, вишневый ликер от Фаше, папиросы «Астория», сильные мужчины, выделяющие сильный запах».
— В шесть утра, — тянул Мюльхауз, — в борделе не было никакого другого клиента, все девушки, кроме этой, спали. Содержательница борделя тоже. Единственными активными людьми в этом заведении были: наши любовники и охранник Франц Перушка. В его задачу входит напоминание гостям, что они превышают оплаченный лимит времени. Перушка несколько раз постучал в дверь и — в отсутствие отклика — вошел, увидел эту романтическую сцену и разбудил содержательницу борделя. Та в истерике выбежала на улицу и увидела патрулирующего улицу Круммхельца, который позвонил дежурящему сегодня ночью Элерсу, а Элерса безуспешно пытался дозвониться до советника Эберхарда Мока. Он не знал, что вы отложили трубку. Он позвонил мне. Я приехал сюда, осмотрел место преступления и поехал за вами. Это все.
— У меня сегодня похмелье, — потер Мок пальцами набухшие веки. — И, наверное, поэтому я не все понимаю. Был еще один активный человек в этом борделе. Убийца. А может, нет… Может, было на самом деле только трое активных.
— Я не понимаю.
— Это я не понимаю вашего поведения, герр криминальдиректор. Гейссен висит на люстре. Повесил его там какой — то очень сильный парень. Кроме советника единственный — и то отнюдь не мощный — мужчиной был охранник Франц «Как-там-его». Я спрашиваю: Франц «Как-его-там» сидит в комиссариате и признает свою вину? Кто-то его вообще арестовал, герр криминальдиректор? Где он?
— У своей начальницы. Успокаивает ее. С ней он очень отзывчивый. Как можно судить, их связывают не только деловые отношения. Содержательница борделя была в шоке. А кроме того, — Мюльхауз удобно расправился на диване, рядом с убитой девушкой. — Вы думаете, Мок, что я разбудил вас и притащил в это заведение? Подумайте — нормально ли это, что шеф, вицешеф и один из трех рядовых сотрудников комиссии по убийствам идут на место преступления и совместно проводят следствие? Может, уже так когда-то было, да?
— Было так на прошлой неделе, — буркнул Мок. — Мы встретились при убийстве Хоннефельдера.…
Мюльхауз достал из портфеля темно-коричневый конверт, а из него аккуратно высунул щипцами листок из настенного календаря с датой 9 декабря 1927 года.
— Запястье Гейссена, — жестко сказал Мюльхауз, — было обернуто аптечной резинкой. Под резинку всунут этот листок из календаря.
— Прошу прощения, — ответил Мок. — Но охранник Франц мог убить Гейссена и выдать себя за «убийцу из календаря».
— Больше не пейте, Эберхард, — в голосе Мюльхауза была настоящая забота. — Алкоголь не способствует вашей фантазии — красивое название «убийца из календаря», — но убивает логику. О роли календаря в деле Гельфрерта-Хоннефельдера-Гейссена не знают ни спекулирующие газеты, ни кто-либо еще, кроме наших людей из комиссии по убийствам, — Мюльхауз ударил себя рукой по бедру. Мок поклялся бы, что его шеф ударил мертвую девушку по голому бедру. — А Франц Перушка об этом точно не знал.
— А почему вы предполагаете, что убийца Гельфрерта, Хоннефельдера и Гейссена, — спросил Мок, — не как раз Франц Перушка?
— Из рапорта криминального вахмистра Круммхельца мы знаем, что содержательница борделя впала в истерику и — забыв, что в доме есть телефон — выбежала на улицу. Однако прежде чем там оказалась, споткнулась на дороге и упала. Пораженный Круммхельц, который только что проходил возле дома, увидел потом выбегающего Перушку. Охранник бросился на помощь пожилой даме и потерял сознание. Пожалуйста, продолжайте свою речь, доктор Лазариус.
— Перушка страдает от острой формы агорафобии, — патологоанатом вложил палец в рот убитой женщины. — Когда он находится снаружи на улице, на открытом пространстве — падает в обморок. Поэтому он не мог убить Гельфрерта и Хоннефельдера, потому что ему пришлось бы покинуть этот дом.
— Доктор, — Мок задумчиво смотрел на мощную шею Лазариуса. — Неужели этот человек родился в этом доме и никогда из него не выходил?
— Он может выйти только с закрытыми глазами. В случае острой агорафобии это единственный способ и, кстати, не всегда эффективный.
— А значит, если бы Перушка был убийцей, у него был бы помощник, который отвез бы его к Гельфрерту и Хоннефельдеру?
— Похоже, — кивнул Лазариус.
— Как вам удалось так быстро поставить диагноз? Агорафобия, вероятно, является довольно редким заболеванием — я никогда не слышал о ней, — а вы физиолог, а не психиатр.
— Я бы не установил этого никогда… — Лазариус смотрел на потрескавшиеся от формалина руки, — но охранник, когда очнулся, показал мне документ призывной комиссии, в котором он признан негодным к службе из-за психического заболевания. Военный врач, — так же как господин советник, — понятия не имел о существовании этого заболевания, а следовательно, он не назвал ее, но только точно описал ее симптомы. По этому я узнал. Сама болезнь была описана именно Оппенгеймом и Хохе. Недавно вышла еще одна диссертация на ее тему, но забыл фамилию автора…
— Перушк могла устроить цирк с обмороком, — пробормотал неубежденный Мок. — И обеспечить себе отличное алиби… Во время войны не было недостатка в симулянтах с фальшивыми свидетельствами…
— Не преувеличивайте, — разозлился Мюльхауз.
— Перушка симулировал во время войны, чтобы двенадцать лет спустя иметь алиби после убийства Гейссена! Вы слишком подозрительны.
— Жаль, что только на работе… — Мок закурил папиросу и выпустил аккуратное кольцо. — В этом борделе почасовая оплата. Сколько времени прошло, прежде чем Гейссен истек кровью? — спросил он Лазариуса.
— Мужчина после разреза тазобедренной артерии истекает кровью примерно через пять минут, — ответил патологоанатом.
— Убийца имел таким образом, — продолжил Мок, — десять минут, чтобы оглушить обоих, заткнуть Гейссена, повесить его головой вниз, разрезать ему артерию, а затем перерезать горло девушке. Настоящий Блицкриг. Однако его нужно провести через четверть часа, когда клиент достаточно разойдется, чтобы забыть о мире божьем…
— Правда, так долго это занимает? — прервал Мюльхауз с саркастической улыбкой.
— Значит, убийца начал действовать в четверть седьмого, когда Гейссен резвился с четверть часа, — Мок пропустил замечание Мюльхауза. — Сделал свое в течение десяти минут, а потом ждал, пока жертва истечет кровью. Пять минут. Потом он ушел.
— Как?
— Так, как вошел — через окно.
— Я осмотрел лужайку. Никаких следов на снегу, который тверд, но не тронут. Под окном номера есть небольшой сугроб. Нетронутый.
— Это мог быть какой-то клиент борделя, который проскользнул в комнату девушки. В воскресенье тут, как правило, много клиентов, и кто-то из них мог спрятаться, не обращая внимания охранника…
— Может, и правильно, но как он вышел? Франц Перушка утверждал, что не сомкнул глаз, — Мюльхауз встал и застегнул пальто. — Ваш сценарий, кроме того входа и выхода через окно, выглядит правдоподобно. Но у меня сегодня нет похмелья, а несмотря на это, что-то тоже не понимаю: почему убийца ждал на кровотечение? Ведь после пересечения артерии привязанный головой вниз человек в любом случае умрет. Тогда почему этот ублюдок ждал, когда Гейссен истечет кровью? С чего вы это взяли?
- Вы учитывайте это, — Мок держал в руках листок из календаря. — Если это тот же психопат, что убил Гельфрерта и Хоннефельдера, то он должен поступать похожим способом. Тем двум листок прицепил после смерти. Это не подлежит сомнению. Теперь пришлось ждать, пока жертва умрет. Потом он вышел, скрылся в коридоре, например, за портьерой, и подождал, пока Франц напомнит клиенту, что его время миновало. Об обязанностях охранника знает каждый посетитель борделя…
— Правда? — Мюльхауз приминал табак в чубуке.
— Да, господин директор, убийца должен был бывать в борделях. Он подождал затем прихода охранника, его вторжения в комнату, а потом выскользнул тихо из здания.
— Вы начинаете разумно мыслить, Мок. — Мюльхауз посмотрел на Лазариуса. — Доктор, как долго длится похмелье?
— После портвейна довольно долго, — сказал Мок в задумчивости.
Мок влился в толпу, клубящуюся между киосками на Ноймаркте. Он посмотрел на часы. У него был еще час до отправления поезда до Берлина. Он хотел провести его в компании бутылки кизиловки, которая приятно оттягивала правый карман пальто.
Вокруг он слышал крики самодовольства и ожесточенного торга. Он прислонился к стене стоящего в центре площади фонтана и — подобно тому, как возвышается над ним Нептун — с иронией наблюдал за торговцами. Толстый и красный от мороза лесник в кепке, украшенной эмблемами милицких лесов фон Мальцанов, расхваливал в силезской немчине продаваемые им рождественские венки и собирал заказы на елки. В соседней будке крепкая силезка, чья мощный зад прикрывали бесчисленные полосатые юбки, спорила по-польски со своим невысоким и тонким мужем, улыбнувшимся заискивающе какой-то служанке и втиснувшем ей в руки плетеную корзину с откормленным гусем. Рядом усатый пекарь широкими движениями указывал на спиральные пирамиды выпечки, заснеженной глазурью и присыпанной маком.