– Эй, – крикнул он. – Да, товарищ, вы.
Товарищ был совсем зеленый. Лет двадцати, может, и того меньше. Длиннолапый и тощий, как вдруг вымахавший щенок. Фалды халата были мятыми – отсидел в библиотеке, должно быть.
– Товарищ, – сверкнул Зайцев удостоверением, – я из милиции.
На безусом лице мелькнула тревога. Зайцев поспешил ее развеять.
– Вы не подскажете?.. Вот бумажку получил. А что в ней написано – ни черта не смыслю. Все слова понял, а не понял ничего. Наука. Хоть головой о стену бейся.
Это молокососу польстило. Вид у него стал до смешного надменный и знающий. Он завел руки за спину.
– Вот тут что говорится? – Зайцев протянул страницы, позаботившись, чтобы палец его прикрыл слово «Пряник».
– Посмотрим, посмотрим. – Студент быстро побежал глазами по строчкам, изредка прыгая на рисунок и обратно. – Что это с вашей лошадкой случилось? – участливо спросил он.
– Умерла, – простодушно ответил Зайцев. – На полном, можно сказать, бегу. А на вид такая здоровая.
– Ого. Не такая уж здоровая.
– Что такое? – всполошился «простой мильтон». – Что вы говорите?
Палец студента-ветеринара показал на схему. Губы сложились в трубочку и неумело изобразили свист. Голос зазвенел:
– Легкие по взвешивании показали почти тридцать килограммов!
– А сколько надо?
– Четыре с половиной. Пять, может. Лошадь-то какая была?
– Хорошая, – огорченно признался Зайцев.
Студент осклабился.
– В смысле – скаковая, гужевая?
– Скаковая. Породистая, – добавил Зайцев.
– Тогда и все шесть с половиной кило могли быть. Но тридцать! Вы что там с ней в милиции делали?
– Это как же тридцать? – волновался милиционер-простак. – Раздуло его, что ли? Это как понимать? А что, тридцать килограмм – от этого лошади умирают?
– Тридцать – это значит, что его легкие были переполнены кровью. Да ваш коняга захлебнулся жидкостями собственного организма. Вот, смотрите.
И показал пальцем на два слова.
Зайцев сунулся к вахтеру.
– Позвонить здесь откуда можно?
– А вам к кому? Я соединю.
«Этому все надо знать», – беззлобно подумал Зайцев. Начальству его, точнее. Посвящать вахтера, а с ним и товарища Савченко Зайцеву не хотелось.
– Мне по городскому.
Тот с неудовольствием кивнул на телефон, висевший на стене. Зайцев отошел. Потрепанный тощий справочник Ветеринарного института вежливо лежал тут же, на маленькой полукруглой приступочке, прибитой у аппарата. Номер Зайцев нашел быстрее, чем выудил из кармана звонкую мелочь.
– Кольцов, – неприветливо пригласил собеседник.
– Причина смерти – коллапс легких. Легкие Пряника в момент смерти были переполнены кровью, – быстро и серьезно проговорил Зайцев. – Он в буквальном смысле слова задохнулся.
Пауза. Длинная-длинная, хватит, чтобы могло прекратиться само время, а ты сам – стать Буддой.
Наконец Кольцов бросил:
– Поднимитесь. Нет, не надо. Я спущусь.
Руки без папиросы занять было нечем. Зайцев сунул их в карман, облокотился на шершавый ствол, подставил лицо солнцу. В зеленых кронах трещала мелкая птичья дребедень. Кольцов был без пиджака. Зажав папиросу зубами, закатил рукава сорочки. Заговорил – папироса запрыгала в углу рта:
– Я только не пойму, с каких пор уголовный розыск интересует, отчего умирают лошади?
Кольцов поглядывал на Зайцева сквозь завесу сизоватого дыма – в теплом воздухе она едва колебалась. Изучал. Зайцев ему не мешал. Он видел перед собой железный шкаф. Такой только или взломать, или дать ему открыться самому. Найти ключик, комбинацию шифра. Зайцев не спешил. Ломать товарища Кольцова он не собирался.
– Погиб наездник.
Кольцов, затягиваясь, кивнул, мол, слышали. Выпустил дым.
– Что же здесь уголовного? Печально, но бывает. Служба такая.
Так с ним можно кружить часами – шерочка с машерочкой. Такой закружит. Если захочет. И Зайцев прямо посмотрел ему в глаза.
– Вы мне скажите, что здесь уголовного.
Кольцов пожал плечами.
– Я не знаток законов. Я больше по ветеринарной части.
Сочетание однако – железный и скользкий. Зайцев внимательно смотрел на него. «Сейф, и все же ты стоишь здесь со мной, разговариваешь. Пытаешься узнать – но что? Пытаешься сказать – но что?»
– Хорошо, считайте, порча социалистического имущества.
– Коня-то?
– Пряник был собственностью коневодческого колхоза.
Кивок из-за дыма, мол, допустим.
– Товарищ Кольцов, я понимаю так. Скаковые лошади – они вроде спортсменов-разрядников, верно? Выше, дальше, сильнее. В здоровом теле – здоровый дух. Отличная форма. Курение исключено. Как и другие вредные привычки.
– Насчет курения это верно, пользы здоровью – ноль, один вред. – Кольцов загасил окурок об подошву. Прицельно бросил в каменную урну и только тогда добавил: – Пряник был совершенно здоров. Великолепно здоров.
– И все же коллапс легких. Я не специалист, вы меня поправьте, если я не так что-то понял. Но вот у нас спортсмен-разрядник. Ничем не болел. И вдруг упал и умер от коллапса легких. Так разве бывает?
– В общем, да. Запущенный бронхит, запущенное воспаление легких.
Зайцев подождал, не скажет ли тот еще чего. Не сказал.
– И больную лошадь вывели на состязания?
И тут же спросил себя: а что он вообще знает о наезднике Жемчужном? Его мысль тут же бросила веером карты. Если Юрка Смекалов прав (а он прав – спецы обычно правы), договорной заезд исключен. Что тогда? Самолюбие? Долги? Угрозы? Соцобязательства, да еще когда товарищ маршал на трибуне? Кстати, был ли Буденный в тот день на трибуне – тоже хороший вопрос. Выйти на дорожку несмотря ни на что – и несмотря ни на что победить? А все оказалось так плохо, что легкие лошади не выдержали: мгновенная смерть, авария – и гибель наездника.
Кольцов, задрав вверх красноватую, обрамленную баками ряху, смотрел на шелестящий зеленый шатер.
И пожал плечами.
– Ладно, товарищ Зайцев, – сказал он, – побалакали и ладно. Пора работать. Бывайте.
Повернулся и побрел к главному входу.
«Шалишь», – в спину ему подумал Зайцев.
Он дал Кольцову время войти, подняться по лестнице. И только потом сам толкнул дверь, сунулся к вахтеру.
– Забыл. – Широко улыбаясь, поднял он брови. – Только что сговорились с товарищем Кольцовым на после службы, и как назло – из головы вылетело. «Гудок»? «Свисток»?
Пивные на окраинах Ленинграда, особенно по направлению к вокзалу, не блистали разнообразием названий.
– «Сигнал», что ли? – усмехнулся вахтер. Красные прожилки на носу и щеках Кольцова не обманули: ветеринар любил поддать, и секретом от сослуживцев это не было.
– Вот-вот! Помню, что-то железнодорожное было. Спасибо, отец.
– Алкаши… Как себя звать, скоро забудете, – беззлобно сказал вахтер ему вслед.
Техник ничего толком не сообщил. Вернее, его сообщения отличались, как всегда, и толковостью, и краткостью. В этом вся проблема. Конструкция коляски соответствовала стандартной. Никакую гайку не свинтила враждебная рука, никакой тросик не подпилила.
Повреждения тоже отвечали картине происшествия. Удар о бортик. Штопор. Еще удар, от которого Жемчужный вылетел, как манекен из цирковой катапульты. А пустая коляска сделала еще несколько затихающих кувырков, превративших ее, такую легкую, в нечто, напоминающее большое смятое насекомое.
– А ее куда теперь? – окликнул техник.
– Пионерам, – распорядился Зайцев, берясь за ручку.
– Чего?
– Пальчиков же нет?
– Только наездника.
Жемчужный сам наладил упряжь перед заездом.
– На металлолом, куда-куда. Отчет только сдай.
«Сигнал» ничем не отличался от многочисленных «свистков» и «гудков»: кривые ступеньки в подвал, вечернее солнце радостно било в замызганные окошки у самого тротуара. Вошел – и сразу над головой сомкнулся спертый гвалт. Если для ленинградских работниц первейшим утешением было кино, то главным утешением мужского пола на рабочих окраинах был, конечно, зеленый змий. Стоячие столики были густо облеплены страждущими.
Кольцова он увидел сразу: навалившись всем телом, тот нависал над шатким столом в одиночестве. В кружке опускалась пена. Кольцов выбирал из мисочки и бросал в рот соленые горошины. Зайцев ловко оттер сизоносого страдальца, спешившего воткнуться к Кольцову «на свободное». Без приглашения поставил полную кружку рядом.
Поймал взгляд.
Рысьи глаза уже были подернуты туманом – кружка явно была не первой. Кольцов ничего не сказал. Приподнял кружку. Молча стукнулись. Зайцев сделал несколько глотков. Пиво было отвратительным.
– Лошадь, стало быть, – глядя себе в кружку, пробормотал Кольцов. Потом махнул недопитой кружкой куда-то в сторону, постучал по ней пальцем и поднял палец вверх, мол, еще одну.
– Пряник ничем не болел, – начал Зайцев. Он не знал, так ли это было на самом деле. И в то же время знал: если бы Пряник был поражен воспалением или бронхитом, да еще запущенным, ветеринар увидел бы это на вскрытии.
– А тебе не все равно? – неприветливо бросил Кольцов. Но ждал ответа. Зайцев дунул на пену, спокойно ответил:
– Мне не все равно.
Тот кивнул, хмыкнул, опять опустил губы в пиво. Подошла баба и стукнула полную кружку им на столик. Кольцов вынырнул, кинул в рот горох, пожевал.
– Тебе сколько лет?
Зайцев молча встретил его взгляд.
– Молодой, – ответил за него Кольцов. – Не воевал, стало быть.
– В меня как-то больше постреливали и ножичками тыкали уже в мирное время. Свои, советские граждане.
– М-м. – Кольцов уже вставил в рот папиросу. Чиркнул, поднес к лицу огонек в горсти. Оранжевые блики на миг мигнули в глазах.
– Западный фронт? – спросил Зайцев. Он вдруг все понял. Сложил и возраст, и опыт, и недоверчивость. Бывший военный ветеринар! Царские погоны. Вот отчего Кольцов не спешил приоткрывать свою железную дверцу. Привлекать внимание органов к своей персоне – а значит, и прошлому – ему, забившемуся от советской действительности в солнечной тиши Ветеринарного института, совсем не улыбалось.
– М-м.
Идти теперь следовало только прямо – и до конца.
– Вы, товарищ Кольцов, зря волком на меня глядите. Никакой вы даже не свидетель. Да и я не на службе. И разговорчики наши – в пользу бедных. Исключительно чтобы мое, так сказать, невежество в ветеринарном вопросе прикрыть вашими исключительными знаниями. Дальше я своими силами.
– М-м.
– У меня тоже есть слово чести.
Рысьи баки иронически вздрогнули:
– Слово агента?
Зайцев пропустил издевку мимо ушей.
– И я вам его даю.
Кольцов по виду никак не отреагировал. Выпустил сизое облако. Но вдруг стряхнул вместе с пеплом:
– Браиловичи.
Дверца железного шкафа приоткрылась.
– Не совсем Браиловичи, – наклонив голову, снова заговорил он, – деревенька какая-то. Не важно. Застряли мы там очень крепко: ни мы, 8-й гренадерский Московский гренадерский, вперед, ни немцы назад. Стояли, значит. Дай бог памяти: осень была, а какой год? Шестнадцатый? Позже? Пятнадцать лет всего тому назад, а памяти никакой…
Взгляд его рассеялся. Пьяное балаканье и гвалт в жаркой тесноте пивной больше не доходили до его сознания. Он смотрел назад – на подпоручика Кольцова, ветеринара 8-го гренадерского Московского полка.
Зайцев понял. Не спешил звать его из того далека.
– Мы уже тогда освоили маски Зелинского – Кумманта, – снова заговорил Кольцов. – Насобачились. Никто, по-моему, особо от той атаки и не пострадал, когда немцы пустили газ. Я имею в виду личный состав. Но вот лошади… Лошади пали. – Он помотал головой. – И очень много мышей и птиц. Полные окопы дохлых мышей и птиц. Бедняги…
– Что за газ?
Но Кольцов, по-видимому, не услышал. Пьяный орал у столика поодаль:
– Нет, ты тудыть не смотри, ты сюдыть смотри…
Или просто Кольцов был так далеко, в пятнадцати годах отсюда.
– Что за газ пустили немцы?
Кольцов вернулся в майский день 1931 года.
– А мы у него как-то позабыли этикетку спросить. И немцы нам как-то не рапортовали, чем нас травят. Боже мой, что мы все тогда творили!.. Не только немцы, – глянул он поверх Зайцева. – Мы тоже. – Опять покачал головой. – Страшные дела. Хуже убийства.
– Вам почем знать?
– С убийством все просто. Мы что-то пострашнее тогда сделали, все мы. Друг с другом – русские, немцы, англичане, французы. Не убийства. Истребление, вот что мы устроили. Мы научились, что жизнь – копейка. Меньше, чем копейка. Страшное дело. – Голова свесилась над кружкой. – Ваши нынешние душегубы и бандиты подле этого сущие дети.
– Детишки, – хмыкнул Зайцев. – Не передергивайте тоже.
– Они всего лишь преступники против общества, – возразил Кольцов. – А мы тогда, – он ткнул в сторону Зайцева папиросой, словно подыскивая слова, – нарушили закон повыше. – Папироса теперь тыкала в низкий закопченный потолок. – Повыше. Эти птицы, мыши. Эти лошади… Да, я «бывший», – перебил он себя, смял папиросу прямо об столик.
– А свинячить не обязательно! – тотчас раздался женский голос за спиной. Подавальщица волокла пустые кружки.
– Мои извинения, извинения. – Кольцов поднял руку, смахнул окурок. Твердо глядя Зайцеву в глаза, выговорил: – Я был офицером. Но не все это понимают! Мы настоящие, кто воевал. Не штабные, не воры тыловые, не генералье, которое только водку трескало. А мы. Мы все были – за революцию. За советскую власть. За новый мир, или как там теперь поется. Тот мир лечить уже было нельзя. Поздно. Только срыть до основанья. К черту. – Он махнул папиросой. И вдруг закончил: – Я ничего не утверждаю. Свечку не держал. Просто клиническая картина похожа. Вот и все.
– Газ? Но откуда?
Зайцев подумал, что Кольцов после нескольких кружек этой бормотухи не совсем тот Кольцов, который…
– Это что же получается, – размышлял Зайцев вслух, – боевой отравляющий газ?..
Кольцов не дал ему закончить. Что там ни добавляли здесь в пиво, оно уже заволокло ветеринару мозг.
– Ты тут полицай или как там, городовой, – пьяно тянул он слова. Тон стал недобрым. – Нет, не городовой – сыскарь. Да, агент, короче. Вот ты, агент, концы с концами и своди. Я же тебе просто говорю, что когда совершенно здоровая, тренированная и разработанная породная лошадь, грамотный уход и все такое… А тут такой результат на вскрытии, такие вот такие легкие… То мне на ум пришел единственный прецедент. А не нравится тебе, что я говорю, так иди. Иди совспеца ищи, с партийной линией и нужным происхождением. Он тебе наплетет получше. Иди!
На них стали коситься – не закипает ли мордобой.
Кольцова шатало.
– Иди! Ищи! Иди отсюда, если не нравится! Что стоишь смотришь? Ну, иди!
И махнул кружкой:
– Еще маленькую!
Зайцев развязал шнурки еще в коридоре. Уже темном. Светлая ночь сюда не пробивалась. Соседи спали. За какой-то дверью картофелиной по железу перекатывался храп. Зайцев толкнулся к себе в сумеречную комнату. Одновременно скинул ботинки – и включил свет.
И чуть не подпрыгнул.
Потому что на стуле подпрыгнула женщина. Она, очевидно, спала, положив голову на руки, а руки на стол.
– Гражданка, вы кто?
– Я это… Мне Прасковья Ильинишна велели дождаться… показаться… я сейчас к себе в угол пойду. Я только показаться… Как велено…
Глаза у Зайцева слипались. Может, он уже спит? Женщина нервно одернула на плечах косынку, дернула вниз полы старенькой кофточки, потом щепотью поправила подол выцветшей юбки. Она была похожа на ту, утреннюю. И не похожа. Просто тоже тощая, сообразил Зайцев, привычный к мгновенным описаниям внешности, молниеносному оттиску особых примет. За дверью кто-то кашлянул – для вида.
– А я как увидела, ты свет запалил, так и кинулась, – шепотом сообщила Паша, просунув голову. – Ну, думаю, значит, вернулся. А ты иди. В угол свой. Иди, – отпустила она тощую женщину.
– Паша, это кто? – шепотом спросил Зайцев, чувствуя некоторую дурноту – то ли от поганого пива, выпитого в компании Кольцова, то ли от усталости, то ли оттого, что сегодня толком не ел. А больше всего оттого, что утренний бред с нанятой ему кухаркой этим вопросом как бы замкнулся в рифму. Весь день был бредовым.