– На какой вокзал?
– Из Тулы ехал, то есть. Тульское, то есть. Московское, в смысле, направление. Московский вокзал. Московский! – объяснял директор. Теперь в голосе явно было облегчение: мильтон взял след в сторону, пронесло.
«Ну, Юрка, твой клиент», – подумал Зайцев и, не поблагодарив, не попрощавшись, дернул вниз рычаг.
Попросил соединить его с Московским вокзалом.
Сутки! Которые с каждой минутой все больше переваливали во вторые. Зайцеву казалось, он физически чувствует, как газ улетучивается. Фосфор? Фосген? Хлор? И скоро на этот вопрос ответа не будет – ни следа.
Ему казалось уже, что никакой это не отравляющий газ, а кислород. И что улетучивается он из его собственных легких. В горле першило. Во рту появился привкус металла.
– Что? – Зайцев обернулся, не сбавляя шага. Но вынужден был остановиться. Подождал. Запыхавшийся осоавиахимовец нагнал его. Дышал тяжело, очки запотели изнутри, мальчишеское лицо раскраснелось.
– Не бегите так, – повторил он.
– Вы что, физкультурные нормы там, в ОСОАВИАХИМе, не сдаете, что ли? Давай, экспертиза, не отставай.
В здании вокзала пришлось все же сбавить: сновали с котомками, чемоданами, узлами, изредка с букетами. И все словно сговорились соваться под ноги именно ему. «Живее, м-м-мамаша», – мычал Зайцев, лавируя. Он словно плыл, работая локтями, по людскому морю. На него покосился юный с виду постовой: человеческое тело, двигавшееся не в ритме толпы, – не карманник ли, не чемоданный вор, который удирает? Мысленно отнес Зайцева в категорию опаздывающих на поезд и отвернулся. Правильно, похвалил его Зайцев: карманники не бегают, чемоданные воры выступают неспешной походкой законных владельцев багажа.
Дежурный по вокзалу уже вышел к ним навстречу, стоял в гулком зале ожидания. Завидев в море голов форменную фуражку, Зайцев направился к нему. Юноша-химик поспевал рысцой, придерживая на боку свой ящик.
Дежурный важно повел их мимо загородных платформ туда, где на запасных путях стояли товарные вагоны.
Зайцев вдруг резко обернулся. Тот же инстинкт, что у постового в зале прибытия, мгновенно указал ему троих, движущихся не в ритме толпы. С виду все выглядело невинно. Можно подумать, три товарища. Все трое в кепках. Только у того, что посредине, безумные растерянные глаза и несколько ватный шаг. Зайцев поймал этот ошалелый взгляд. И его тотчас отсекли, оттолкнули своими оловянными буркалами молодцы по бокам.
Он все понял: арестованный. Уже, считай, вредитель, враг народа. Только он сам еще и надеется, что ошибка, все образуется, разберутся. Арестованный и два конвоира. Взяли тихо. Выдернули внезапно. Как они умеют. Как его возьмут. Если только не… Осоавиахимовец проследил за взглядом следователя, но ничего особенного не увидел, только трое приятелей шли рядком поодаль. Все трое в кепках, обычные ленинградцы.
Троица растворилась в вокзальной толпе. А Зайцев все смотрел им вслед.
– Сюда, товарищ следователь, – позвал дежурный и, крякнув, спрыгнул с края платформы на пахнущую мазутом черно-жирную землю.
– Здорово, – не сдержал восхищения Зайцев. – Порядок у вас, гляжу, образцовый.
По документам быстро установили и состав, которым Пряник прибыл в Ленинград, и даже вагон. Номер запасного пути, куда оттащили вагон, само собой тоже.
– А то, – сурово отозвался дежурный. Усы у него были табачного цвета. Старый питерский железнодорожник, еще небось помнит забастовки. – Груз живой, ценный.
Он отпер.
– Вы всегда вагоны запираете?
– Без замков нынче никак. Отвернешься – беспризорники сразу набьются. Или голь какая ночевать залезет.
Зайцев мысленно возблагодарил и беспризорников, и голь: вагон стоял запертым с той минуты, как вывели знаменитого жеребца-пассажира в синей попоне.
– Купе первого класса. Коняга ваш ехал, как царь.
Зайцев смотрел в полумрак вагона. Сердце забилось – идеально замкнутое пространство. Солнечный свет проникал сквозь щели. Щелей было немного: столыпинская постройка. Ноздри уловили лишь слабый запах прелого сена. Похоже, здесь тоже чисто. Сердце замерло.
– Полезете, товарищ агент? Или как?
– Полезай, экспертиза, – с напускной веселостью Зайцев хлопнул осоавиахимовца по спине. Тот сперва приподнял и стукнул на пол вагона свой ящик. Задрал ногу в слишком короткой штанине. Дежурный, глядя на раскорячившуюся фигуру, сперва хмыкнул, потом подставил под ступню руки замком, дал опору – втолкнул наверх. Юноша, барахтаясь, завалился на живот. Встал, снял, вытер пальцами очки. Надел, поправил.
Только легкий запах сена да обычные запахи железной дороги. Пусто, пусто, и без всякой пробы воздуха знал Зайцев. А чего он ждал?
Кольцов ошибся. Память играет шутки, особенно память пьяницы.
Или не ошибся? Если не ошибся, то, может, и другой поворот событий. Предположим… Зайцев рассеянно глядел на чахлые травинки, пробивавшиеся из-под гравия, из-под отравленной мазутом и маслом земли. Предположим, поезд идет откуда-то из-под Тулы. Сквозь него проходит облако газа. Вагоны все товарные, только один пассажир – живой. «Капля никотина убивает лошадь» – вспомнилось некстати. Откуда там в поле боевой газ? А шут его знает.
Всему есть простые объяснения, с горечью поражения думал он. Войсковые учения. Облако отравы ветром отнесло к путям. Несчастный случай. Ничего уголовного. Что и требовалось доказать. Как доказать? Позвонить в расположенные вблизи войсковые части. Связаться с местными метеорологами.
– Товарищ следователь! – оборвал его мысли звонкий мальчишеский голос. Зайцев даже не сразу понял чей – такой звонкий.
Обернулся. В проеме вагонной двери блеснули очки имени знаменитого композитора Шостаковича. Топорщился хохолок. В победно поднятой руке юноша держал клочок ваты.
Потом ждали машину с Крачкиным. Дежурный ушел ее встречать.
– А это точно? – все-таки спросил он у осоавиахимовца.
– Химия – точная наука, – с достоинством отчеканил тот.
– Чудно, чудно.
Крачкин еще только подходил к ним со своим саквояжем, а Зайцев понял: цирковой номер «обосрался товарищ Зайцев» Крачкин в угрозыске уже успел исполнить. Поспешил, ухмыльнулся Зайцев.
Теперь – собирать пальчики. Поднимать прилипшие волоски. Собирать все, что может оказаться уликой.
В кабинет Коптельцева он добрался только к вечеру.
– Фосген? – только и спросил начальник угрозыска. Сюрприз – без сочувствия разглядывал Зайцев его наморщенный лоб, вмиг обвисшие рыхлые щеки. Сюрприз был неприятным. Фосген – боевое отравляющее вещество. В самом центре Ленинграда. Да еще и на объекте повышенной значимости – на вокзале.
Мысль о шпионах и диверсантах прыгала в голову сама собой. И что хуже всего – выглядела прочно. Зайцев видел, как лихорадочно соображает сейчас Коптельцев. Блеск черных глазок выдавал сложные служебно-административные перерасчеты, которыми тотчас занялся ум начальника угрозыска, бывшего чина из ГПУ. А впрочем, теперь уже – как оказалось – после вливания милиции в политический сыск, чина ГПУ опять действующего.
Челюсти Коптельцева раздвинулись, щеки дрогнули:
– Ошибки быть не может?
– Химия – точная наука, – не без удовольствия повторил слова своего «эксперта» Зайцев. – Эта дрянь проявляет себя от контакта всего-навсего с обычным аммиаком.
Белая пухлая рука дернулась к телефону.
– Ладно.
Но притормозила.
– Не трепись об этом.
Зайцев понял, что разговор окончен. Сел на стул. Коптельцев уставился на него ожидаемо полоумным взглядом.
Зайцев старался глядеть в ответ особенно ясно.
– Следующие розыскные действия… – начал он на том же голубом глазу. Он наслаждался.
– Тут тебе не уголовщина, – перебил Коптельцев, – тут военной диверсией пахнет. Диверсию обнаружил – хвалю. Следующие розыскные действия предпримут соответствующие органы.
Но взгляд Зайцева сделался еще более ясным, еще более открытым, если такое было возможно. На губах уже начинала цвести улыбка старательного идиота.
– Вполне себе уголовщина.
– Что? – не понял Коптельцев.
– Советский гражданин, гражданин Жемчужный убит, – с жаром заговорил Зайцев. Кое-что приметил, научился на комсомольских собраниях у Розановой, и даже глядеть старался, как она. – И расследовать его убийство – прямая задача уголовного розыска.
Послал Коптельцеву особенно ясный взгляд.
«Может, это Медведь меня прикрывает?» Медведь был начальником ленинградского ГПУ.
Коптельцев только клацнул челюстью – но матерное слово проглотил.
«У, похоже, и не Медведь. Выше бери. Кто же тогда?»
– Это несчастный случай, насколько мне помнится, – пробурчал Коптельцев.
«А ручкой-то к трубочке все тянется, – холодно отметил Зайцев. – Дельце-то перекинуть подальше от себя и ручки умыть. Шалишь. Не выйдет».
– Не похоже, – возразил он начальнику тем же простодушным тоном. – Уж больно газ своеобразный выбран.
– Много ты знаешь.
Зайцев вытянул ноги.
– Мне товарищи из ОСОАВИАХИМа лекцию целую практически прочли. Да я и сам запах сразу почувствовал, как только вагон открыли. Пахло старым сеном. Но именно что не сеном! Это запах фосгена. И выбран был фосген поэтому. Подозрений запашок не вызовет. Это не хлор, который любая домохозяйка учует. А сеном пахнет… Так где лошади, там и сено – все естественно. Не хотел убийца внимание привлекать. И не просто на вокзале распылил яд свой, а у лошади, в закрытом вагоне. Где запах никого не удивит. И знал, что до забега самого не заподозрит никто ничего. А если заподозрит – так просто кашлянул конь раз-другой. Ведь даже и наездник не заподозрил.
Коптельцев был не глуп, оценил эту опасную речь. На нужного собеседника она произвела бы впечатление своей разумностью, логичностью. На очень высокого собеседника. Очень ненужное ему, Коптельцеву, впечатление. Опасное.
– Интересно звонишь. Только диверсию это не отменяет.
– И уголовное преступление не отменяет.
Черные глазки-буравчики впились в Зайцева. Он выдержал взгляд.
– Хрень, – все же сказал Коптельцев. – Если кому-то понадобилось пришить жокея…
– Наездника, – уже издеваясь, поправил Зайцев. – Жокеи – это когда верхом скачут. А когда рысаки в упряжке, то наездники.
Он, конечно, не стал уточнять, что эту тонкую разницу ему самому объяснили совсем недавно.
– Один хрен, – дернул губами Коптельцев. – Жокея, наездника – хотели бы пришить, по башке бы тюкнули. А на коня свалили, мол, животное, лягнул.
Однако, отметил Зайцев. Фантазии убийцы шеф явно был не лишен.
– Или ножичком пырнуть, – развивал мысль Коптельцев. – Или в бутыль ему клофелин подсыпать. Никогда не поверю, чтобы Жемчужный этот и не кирял.
Здесь начальник угрозыска глядел в корень. «Печень, умеренно пораженная алкоголем», – написал в отчете о вскрытии эксперт.
– Но чтобы подрываться, геморрой себе на голову наживать – с боевым газом чудить… Не верю, – заключил он фразой знаменитого театрального режиссера и лауреата товарища Станиславского. – Бандиты, они не большого ума граждане. Или жучки там всякие, которые вокруг жокеев толкутся.
– Товарищ Жемчужный не жокей.
Проверить, насколько высок его неожиданный покровитель, вернее тот, кто назначил его лопаткой по разгребанию дерьма, теперь можно было только одним способом.
Зайцев встал.
Коптельцев глянул на него беспокойно.
– А наездник, – опять поправил Зайцев.
Способ был рискованный. Зайцев вспомнил троицу на вокзале. Но лучше так, покончить разом, чем каждый день трястись и дрожать.
– В свободное от службы время – наездник. А служил он инструктором Высших кавалерийских курсов. Что-то мне подсказывает, что кавалерия со свойствами фосгена знакома лучше, чем со свойствами клофелина. А ты звони. Если хочешь.
И повернулся к Коптельцеву спиной.
Он еще успел заметить, как белая рука дернулась к телефону – да так и распласталась морской звездой на полпути.
Когда он отпер дверь, квартира, по обыкновению, была темна. Зайцев заглянул на кухню. В кухне стояла светлая ночь. Еще светлей она казалась от развешенного на веревках белья. Зайцев на всякий случай щелкнул светом и тотчас погасил желтую лампочку. Сектанток-странниц, «кухарки» да «няньки», в кухне видно не было.
С кем бы ни связалась Паша, устало подумал он, мозги ей еще не полностью отшибло: она была осторожна. Не сверкала своим новым hobby перед соседями.
В комнате он повесил пиджак («спинджак») на стул, бросил кепку на стол. Сел на кровать. Раздеваться не стал. Быть арестованным и голым не хотелось. Одеваться, прыгая на одной ноге, попадая другой в штанину, – перед оловянными буркалами гэпэушных молодцов? Нет, увольте.
Расстегнул только ворот рубахи и повалился на бок.
Глава 4
Зайцев увидел за окном серенькое, влажное утро. Потом ощутил тесноту одежды, в которой проспал всю ночь. И только потом понял, что проснулся сам, а не был разбужен требовательным стуком в дверь.
Никто за ним не пришел.
За окном слышалось шкряб, шкряб: Паша уже мела тротуар своей колючей метлой.
Не в эту, по крайней мере, ночь.
– На Шпалерной, – объяснила телефонная трубка. – Казармы.
От слова «Шпалерная» у Зайцева во рту появился мерзкий привкус, а перед глазами – кислый зелено-коричневый цвет тюремных коридоров. Их цвет, неровную поверхность – «Лицом к стене!» – он хорошо изучил.
Можно всю жизнь жить в Ленинграде и не бывать, скажем, на Загородном проспекте. Обычно люди снуют по одним и тем же маршрутам каждый день. И хотя по вызовам бригада моталась по всему городу, на Шпалерной Зайцев не был с того самого дня, вернее ночи, когда его вывезли из тюрьмы ГПУ в теплом, кожей и бензином пахнущем брюхе черного «Форда». Уже не арестованного, но еще не понятно кого.
– Знаю, где это. Ага. – Он повесил трубку.
А еще на Шпалерной, помимо тюрьмы ГПУ, как выяснилось, помещался ККУКС. Курсы усовершенствования командного состава. В одной из трех К содержалось указание на то, что курсы эти были кавалерийские, но может, что красноармейские. В прошлой своей – императорской – жизни ККУКС был Высшей офицерской школой.
– Чего лыбишься? – поинтересовался Самойлов.
– Да адрес один – в центре города. Думал, за город трехать придется.
Самойлов не стал спрашивать куда, уткнулся обратно в газету, хотя раньше спросил бы. Зайцев тоже не стал спрашивать, чего это он здесь расселся, как в библиотеке, хотя раньше бы не преминул. «Так и живем», – кисло подумал он, снова набрасывая пиджак.
– Пока, Самойлов.
– И тебе не болеть, – донеслось из-за шуршащего листа.
Он удивился, что Розанова отвела глаза. Вообще-то ее ничем было не пробить, даже если бы свой вопрос Зайцев задал, стоя перед ней совершенно голым. А тут – скосилась в угол, откуда на обоих добродушно посматривал гипсовый Ленин.
– Да я ничего, – тут же пошел Зайцев на попятную. Загонять Розанову в угол было нельзя, даже в такой, задрапированный красной тканью и с бюстом Ленина. – Я просто сигнализирую: томится хороший работник, перспективный кадр, комсомолец. Без настоящей работы.
– Мы разберемся, товарищ Зайцев. Спасибо за сигнал.
«Интересно, говорила она уже с Коптельцевым? Или с кем?» – беспокойно думал он, сбегая по лестнице. Все это было как-то не похоже на обычную Розанову, от которой Коптельцев прятался. Даже Крачкин при ней терял свою ироническую броню и начинал визжать тенорком: «Натравили на меня комсомольцев!»
Бывшие Аракчеевские казармы ничуть не изменились со времен господ офицеров, разве что обветшали. Да мало какие старые фасады в Ленинграде блистали свежим ремонтом.
Длинное приземистое здание с рядом мелких узких окошек тянулось до самого Смольного собора. Зайцев, щурясь, залюбовался на ходу. Золотые луковицы-купола на нарядных голубых башенках плыли вдалеке. Распогодилось, и казалось, башенки собора были отлиты из того же материала, что солнечное и чистое майское небо, а купола – из обрезков, после того как выкроили солнце.