— Вот таких отцов надо судить, как смертоубийц, — тихо говорит Анискин. — Если бы я был Верховный Совет, я бы им самую строгую статью определил…
Участковый поднимается, сцепив пальцы рук на животе, несколько раз прогуливается по тесной комнате. Он напряженно, до полного отключения от окружающего, думает. Проходит несколько томительных секунд, прежде чем Анискин вспоминает о том, где он находится. Трудно прокашлявшись, участковый говорит:
— Вот глядите, что получается, граждане… За пьянство и невыходы на работу Опанасенко Василий Гаврилович полтора года назад был исключен из колхоза. Потом — опять же за пьянство и прогулы — уволен со сплавного участка. Тогда он поступает в геологическую партию, но продолжает пьянствовать и прогуливать. Хуже того, граждане, ранее смирный в пьяном виде, Опанасенко три дня назад учиняет драку в райцентре. По этому поводу составляется протокол, в котором… — Он быстро выхватывает из планшетки бумаги. — Составляется протокол, в котором…
Участковый прерывает речь, привлеченный поведением Витьки и Опанасенко-младшего. Дело в том, что, увидев протокол, оба мальчишки делают невольное движение вперед, а Витька даже удивленно открывает рот. Анискин тоже замирает, и по его лицу и фигуре видно, что он не может понять, отчего так бурно реагируют на протокол Фантомас и его помощник. Дело кончается тем, что Анискин пожимает плечами и озабоченно почесывает переносицу. Наконец он берет себя в руки и продолжает: — В то время, когда гражданин Опанасенко Василий Гаврилович пьянствует и прогуливает, его родной сын Петр Опанасенко получает четверки, иногда и тройки… Я правильно говорю, Яков Власович?
— Вы совершенно правы! — горячо откликается директор школы. — За последний год талантливый математик Петр Опанасенко стал заниматься значительно хуже…
— …Стал заниматься значительно хуже, — подхватывает Анискин, — а двадцать шестого августа, то есть сегодня, в сообщничестве с учеником Виктором Матушкиным ограбил кассира сплавного участка, применив для этой цели оружие, позднее оказавшееся игрушечным пистолетом… Грабители взяли три тысячи семьсот рублей государственных денег.
Кажется, что в комнате разорвалась бомба. Обхватив голову руками, рыдая, катается по кровати мать Петьки, директор школы делает шаг к участковому, но сразу же отступает назад; Опанасенко-старший, словно протрезвев, со стоном бросается к сыну. Спокоен только один человек — Фантомас-Петька.
— Поклеп! — негромко говорит он. — Напраслина!
Усмехнувшись, Анискин подходит к мальчишкам, сделав внушительную паузу, внезапно выхватывает из кармана два коротко обрезанных капроновых чулка.
— Напраслина? — спрашивает он. — А это что?
— Нашли! — вскрикивает Витька. Анискин прячет чулки в карман..
— Товарищ директор школы-десятилетки Яков Власович, — внушительно говорит он, — будьте свидетелем, что Виктор Матушкин при виде капроновых чулок моей дочери Зинаиды закричал «Нашли!». Этим самым он признался в совершении ограбления.
— Не думал, что доживу до такого горького часа! — говорит Яков Власович, — Ученики нашей школы — грабители! Позор! Ужас!
А участковый украдкой наблюдает за Петькой, который, думая, что Анискин не замечает этого, впивается сильными пальцами в плечо товарища.
— Дурак! Слюнтяй! — шепчет он. — Если ты произнесешь еще хоть одно слово…
Слышен горький женский плач.
Кабинет Анискина. Участковый, потирая руки, садится за стол, передвигает бумажки, карандаши, чернильницу — видимо, наводит привычный порядок.
Петька и Витька сидят на двух табуретках, директор школы обращается к Анискину:
— Федор Иванович, считаете ли вы допустимым мое присутствие на дознании? Ей-богу, я не сомкну глаз, пока…
— Оставайтесь, оставайтесь, — деловито отвечает Анискин. — Ваше присутствие обязательно.
Анискин ведет себя так, словно в комнате кроме него никого нет. Опять что-то передвигает на столе, открывает ящик, достает из него стопку бумаги, взяв ученическую ручку, рассматривает на свет перо. Оно ему не нравится, и он берет другую ручку — шариковую. Наконец Анискин откидывается на спинку стула, бесстрастно поглядев на молчащих мальчишек, нарочито усталым голосом произносит:
— После того как вы, Опанасенко и Матушкин, признались в совершении ограбления кассира сплавного участка, возникает такой вопрос. Где деньги? Вот ты, Виктор Матушкин, сообщи, где находятся деньги, — уверенный в том, что мальчишка ответит, Анискин подносит к бумаге кончик шариковой ручки. — Отвечай, Виктор Матушкин, где находятся деньги.
— Ни про какие деньги мы не знаем, — отвечает за товарища Петька. — Никакого кассира мы не грабили.
Анискин от удивления роняет ручку.
— То есть как не грабили? — обиженно восклицает он. — А признаниё?
— Какое признание? Никакого признания не было!
— Как не было? Витька, я тебя спрашиваю: ты кричал «Нашли!»? Витька молчит, а Петька снисходительно улыбается.
— Вы нам голову не морочьте, товарищ участковый, — говорит он. — Вся деревня знает, что грабители были в чулках, вот Витька и обрадовался, что грабителей нашли… Так было дело, Витька?
Витька согласно кивает, а участковый все еще не верит в свое поражение. Он суетливо вскакивает из-за стола, подбежав к Витьке, заглядывает в лицо.
— Ты почему молчишь?
В ответ на это мальчишка стискивает зубы, поднимает лицо и смотрит на Анискина такими глазами, какими, наверное, смотрел в лицо смерти Галилей.
— Никого мы не грабили, ни про какие деньги не знаем! — победно заявляет Петька. — Вы еще ответите, товарищ Анискин, за клевету.
Вернувшись на свое рабочее место, Анискин несколько мгновений сидит молча, потом начинает навзрыд хохотать.
— Это что же делается, друзья-товарищи, — приговаривает он, — это что же делается?
В ночи ярко светится красный флаг на высокой буровой вышке; гудит мотор, лязгает металл, раздается негромкая гортанная песня, которую поет рабочий-азербайджанец. Прожектор освещает легкие ажурные конструкции вышки, в километре от которой величаво течет широкая Обь, пересеченная лунной полосой. На берегу пошумливают кронами три старых осокоря. Над рекой тоже слышна гортанная песня буровика. А слева — по широкому плесу — идет пассажирский пароход, освещенный огнями так, что кажется похожим на солнечную виноградную гроздь. Ночь, ночь.
В деревне тихо, где-то приглушенно лают собаки, попискивает гармонь; жена участкового сидит на крылечке спокойно, прислонившись спиной к точеной балясине, смотрит на луну. Она не меняет положения, когда скрипит калитка и муж проходит по двору. Стараясь не стучать сапогами, он садится на крыльцо, подняв голову, вместе с женой глядит на полную луну. Несколько секунд проходит в молчании, потом Глафира осуждающе произносит:
— Это же надо целый день ничего не есть! Жду его на обед — его нету, жду к ужину — его обратно нету. Это ты чего же? Не знаешь, кто кассира ограбил?
— Знать-то я знаю, — задумчиво отвечает Анискин, — да вот одного понять не могу: кто ребятишек на это дело подбил? Не могут же они сами на такое позорное дело сподвигнуться.
Глафира долго и сосредоточенно думает.
— В этом деле я с тобой согласная, — наконец говорит она. — Да и народ в деревне думает, что ребятишками взрослый жулик распоряжался… Ты кого подозреваешь?
Участковый смотрит на жену внимательно, ласково: видно, что ему хорошо сидеть на крыльце рядом с ней, слушать ее напевный по-сибирски голос.
— Подозреваю я одного человека, — вздохнув, говорит он, — да подхода к нему пока нету… Меня, мать, другое дело тревожит… Отчего это Витька с Петькой запрыгали, когда я протокол из планшетки вытащил? Чего они оба-то всполошились?
— Это какой протокол, отец? — спрашивает Глафира.
— А тот, что в районе составили на Ваську Опанасенко за хулиганство. Ребятишки, как увидели его, так воробьями запрыгали…
Глафира опять задумывается.
— Про этот протокол, отец, в деревне слух идет, что его будто тебе сплавконторская кассирша, которую ограбили, везла. Об этом Сузгиниха слышала от Маренчихи…
Анискин пораженно вскакивает.
— Ах, ах! — восклицает он. — Так это же все дело меняет. Ну, мать, за такую весть тебе надо большой подарок поднести.
Глафира улыбается.
— Ты лучше, Федор, всех карасей съешь, вот и будет мне подарок.
— Съем! — бурно радуется Анискин и осторожно обнимает жену за плечи. — Ну, мать, ты у меня просто — райотдел милиции… Мне ведь протокол на Ваську по почте прислали!
И опять утро — прозрачное, солнечное, августовское; еще стоит на дворе лето, но уже чувствуется приближение осени. Шагающий по тротуару Анискин останавливается возле какого-то палисадника, встав на цыпочки, срывает слегка пожелтевший черемуховый лист. Затем участковый идет дальше — проходит мимо школы, на воротах которой висит алое полотнище «Добро пожаловать! С новым учебным годом, ребята!». Здесь Анискин тоже останавливается, рассматривает лозунг, хмыкает, наконец идет дальше.
Сегодня Анискин движется по деревне неторопливо, словно бесцельно; сорванный черемуховый лист он взял в зубы, руки заложил за спину. Прошагав еще метров сто, Анискин садится на пустую лавочку — легкомысленный такой, ленивый, похожий на скучающего курортника. Он даже напевает что-то сквозь зубы и внешне остается безучастным, когда в пяти метрах от него раздается скрип тесовых ворот; из них выглядывает мужчина средних лет, в соломенной шляпе и светлых брюках. Не замечая Анискина, он до конца открывает ворота и возвращается во двор; через две-три секунды слышно, как он заводит мотоцикл.
По-прежнему не замечая притихшего Анискина, мужчина выезжает на улицу, остановив мотоцикл, идет назад, чтобы закрыть ворота. Повернувшись к мотоциклу, он видит возле него радостно улыбающегося Анискина.
— Здорово, здорово, Григорий Петрович! — по-родственному вскрикивает участковый и так держит руки, словно хочет обнять мужчину. — Вот за что я тебя, Григорий Петрович, уважаю, так это за дисциплинированность. Вся деревня говорит, что ты выезжаешь из дому ровно в семь часов, и вот тебе — пожалуйста! Сейчас тютелька в тютельку семь часов. Ну, не человек, а прямо хронометр! Здорово еще раз, товарищ киномеханик Голиков!
Анискин крепко пожимает руку киномеханику, смотрит на него восхищенными глазами; взгляд у Анискина по-прежнему такой, словно он готов расцеловаться с Голиковым.
— А ведь я тебя давно жду, Григорий Петрович, — продолжает Анискин. — Ты на все руки мастер, а я без радио — не жилец. Сделай любезность, Григорий Петрович, погляди ты мое радио, чего это оно молчком молчит. Ты только на него, Григорий Петрович, одним глазком глянь — чего оно молчит, проклятущее? Помоги Христа ради, голубчик!
Киномеханик смеется.
— Да чего вы, Федор Иванович, меня так долго уговариваете? Сломался приемник — посмотрим, если сможем — починим.
— Во! Во! Починить его надо, починить.
Анискин вдруг проворно забирается в коляску мотоцикла, радостно машет рукой:
— Поехали, Григорий Петрович, радио-то у меня в милицейском кабинете, будь оно трижды проклятое, это радио!
Мотоцикл набирает скорость, мчится по главной улице деревни, затормаживает возле милицейского дома. Улыбающийся Голиков выключает мотор, вслед за участковым, за его широкой спиной проходит в кабинет и поэтому не сразу замечает, что в комнате сидят на табуретках Петька и Витька.
В дальнейшем сцена выглядит так… Анискин быстро отходит в сторону и, убедившись в том, что Голиков и мальчишки увидели друг друга, откровенно прямо наблюдает за ними. Киномеханик только на мгновенье замедляет шаги, Витька от неожиданности зажмуривается, Петька делает обычное — задирает подбородок.
— Вы только, Григорий Петрович, на мальчишек внимания не обращайте, — упрашивает Анискин. — Не обращайте никакого внимания, Григорий Петрович… А радио? Вот оно радио!
Действительно, в кабинете участкового стоит большой, вышедший из моды приемник, которого еще вчера здесь не было, как и тумбочки, на которой он установлен.
— Вот оно, радио-то, вот! — суетится Анискин. — А на мальчишонок вы внимания не обращайте. Это не мальчишонки — это жулики. Вот, понимаете, взяли вчера да и ограбили сплавконторского кассира. Три тысячи семьсот рублей денег увели, а я без радио с ними разговаривать не могу. Мне, Григорий Петрович, когда я дознание веду, беспременно должен «Маяк» играть.
Слушая участкового, Голиков улыбается по-прежнему весело, укоризненно качает головой, когда узнает, что мальчишки ограбили кассира, и одновременно с этим ловкими привычными движениями открывает заднюю крышку приемника. Анискин уже стоит рядом с ним, делает вид, что пытается заглянуть в нутро приемника, но на самом деле искоса смотрит в полуоткрытую створку окна, в которой отражаются Петька и Витька. Понятно, что все это заранее подготовлено. Анискин видит, как Петька стремительно наклоняется к Витьке, не спуская глаз со спины Анискина, шепчет что-то, показывая на киномеханика. Витька согласно кивает и принимает вчерашний вид: стискивает зубы, напрягается лицом, как бы говорит: «Хоть режьте на кусочки, ничего не скажу!».
— Ну, как приемничек-то? — театрально волнуется Анискин. — Что с ним приключилось, если мне «Маяк» не поет?
Выпрямившись, киномеханик Голиков ставит на место крышку приемника; на несколько секунд замирает — заметно, как каменеют его спина, плечи, шея.
— Этот приемник работать не будет, — замедленно повертываясь к участковому, говорит Голиков. — У него нет ни одной лампы, трансформатора и половины конденсаторов…
— Батюшки! — всплескивает руками Анискин. — Да неужто их за ночь скрали? Вчера же вечером мне «Маяк» пел. Как сейчас помню: русские народные песни пел.
Голиков спокойно глядит на участкового, выражение лица у него профессионально-бесстрастное:
— Вы ошибаетесь, Федор Иванович! «Маяк» вчера работать не мог, и детали никто не воровал. Приемник внутри весь затянут паутиной… Его лет десять не открывали.
— Матушки! — еще раз всплескивает руками Анискин и панически-суетливо бросается к приемнику. — Это, выходит, всю музыку переменили… Батюшки! Так и есть! Этот приемник чужой. На моем вот тутоньки царапина была… ах, ах, кругом воровство!
— Вранье! — презрительно говорит Петька. — Мы видели, как вы утром тащили этот приемник по деревне.
Петька обращаешься к Анискину, но, закончив говорить, бросает на киномеханика молниеносный выразительный взгляд. Мальчишке, наверное, кажется, что участковый этого не заметит, но Анискин вдруг широко и радостно улыбается. Успокоенный, замедлившийся Анискин садится на свое рабочее место, сцепив руки на животе, безмятежно глядит на Голикова. Ему интересно, как сейчас будет действовать киномеханик, и Анискин даже повертывается к нему ухом, чтобы — не дай бог! — не пропустить и словечка.
Киномеханик ведет себя безукоризненно: тщательно и спокойно вытирает носовым платком пальцы, прячет его в карман. Затем обаятельно и добродушно улыбается.
— Я требую, чтобы вы извинились, Федор Иванович! — говорит он. — Всей деревне известно, что вы шутник, но надо знать границы. Извольте извиниться!
Анискин поднимается — высокий, подтянутый, официальный. — Извините! — трубным басом произносит он и снова садится. Теперь Голикову предстоит сделать самое трудное — уйти из кабинета, и он опять поступает наилучшим образом. Учтивым кивком он принимает извинение участкового, еще раз обаятельно улыбнувшись, легкой беззаботной походкой выходит из кабинета. Когда наступает тишина, слышен птичий гомон, протяжный пароходный гудок. Прямой, надменный, опасный, Анискин молчит, затем резко поднимается, напевая «Держись, геолог, крепись, геолог…», молодцеватым чеканным шагом выходит. Витька Матушкин с ужасом глядит ему вслед.
На том же месте проселочной дороги, где произошло ограбление кассира, людно: Анискин, шофер, кассир, Петька и Витька, шестеро незнакомых мальчишек. Участковый инспектор продолжает свое дознание. По команде Анискина шестеро незнакомых мальчишек, Петька и Витька удаляются направо, в кедрачи шофер и кассирша занимают в автомобиле свои места. Через две-три секунды в сопровождении Анискина из-за деревьев выходят шеренгой восемь мальчишек в серых халатах с капроновыми чулками на головах, босые.