Гиблое место. Служащий. Вероятность равна нулю - Пеев Димитр 32 стр.

— Как вы думаете, вашу мать он тоже любил?

Она вздохнула.

— Вам лучше исходить из того, что папа́ вообще никого никогда не любил.

— И разумеется, неудовлетворенная материнская любовь сосредоточилась на вас двоих?

— Да, — сказала Эрика, — временами это бывало невыносимо. Но у нее все всегда шло от сердца.

— В таком случае ваши отношения с мачехой после новой женитьбы отца должны были быть весьма скверными?

— Мы обе были замужем, когда все произошло. Это затронуло нас лишь косвенно.

— Ну, не скажите, фрау Брабендер, — возразил Кеттерле, — огромное состояние, которое вдруг уплывает в другие руки, это ведь не из разряда тех вещей, что затрагивают лишь косвенно.

Эрика, задумчиво глядевшая в окно, вспомнила вдруг, что ее муж находится в следственной тюрьме, и обратила лицо к комиссару.

— Вы ведь говорили о любви, — сказала она. — Состояние — совсем другое дело. Все было, конечно, нелепо, но в этом весь папа́.

— Ваш отец утверждал, что никто не знал содержания его завещания.

Быстрая улыбка Эрики была почти торжествующей.

— Ему так казалось. Однако он заключил в свое время с мамой договор о наследстве, и расторжение его потребовало огромной юридической переписки. Естественно, мама первая по секрету ввела нас в курс дела.

— Ваш муж знал об этом?

— Разумеется. Тем самым улетучились его мечты открыть когда-нибудь большую частную клинику. Он ненавидел Сандру и как наследницу, и как человека.

— А почему вы так откровенно говорите об этом со мной?

— Потому что абсолютно убеждена: Реймар не имеет никакого отношения к ее смерти, господин комиссар. Если б я пыталась что-то скрыть, это только привело бы вас к ошибочным выводам.

Кеттерле кивнул.

— У вас есть дети? — спросил он неожиданно.

— Пока нет, — сказала Эрика, — но скоро это время настанет. Родители не должны быть слишком старыми для своих детей. Реймар уже начал собирать статьи по данному вопросу.

— Так-так, — сказал Кеттерле и принялся рассматривать медную подставку, из которой торчали бамбуковые рукоятки всевозможных совочков, лопаточек, грабель для ухода за домашними цветами.

— Ваш муж часто не бывает дома?

Инстинкт подсказал Эрике, что тут начинается главное.

— Не очень часто, — сказала она. — Иногда ему нужно на конгресс, иногда на заседание, чтобы встретиться со знаменитым хирургом. Примерно раз в квартал.

— А в Бремене он бывает регулярно?

— Нет. Сказать, что регулярно, нельзя. Он весьма боялся по поводу своего алиби. Если полиция узнает о завещании папа́, так ему казалось, всем нам необходимо алиби. И, естественно, у всех нас его нет, мы ведь были в собственной постели. Это же смешно, сказала я ему... Ни один человек и не должен находиться нигде, кроме собственной постели, и не только потому, что в этот момент кого-то убивали.

— Это проблема, которой занимаются полицейские всего мира со времен Хаммурапи, фрау Брабендер, — сказал Кеттерле. — Но если дело обстоит так, то эти постели, по крайней мере, должны быть очевидными, как божий день. В гостинице это выяснить намного легче, чем дома. Гараж, портье, телефонные разговоры, чистильщик обуви, официант, подавший утром в номер завтрак. Мы как раз проверяем его показания. Но пока они не подтвердятся, я не могу, к сожалению, его отпустить.

— А он рассказывал об этом? Я уж боялась... Я думала... все ведь возможно, вы понимаете?..

— Ах это, — пробормотал Кеттерле, — увы, бывает и такой вариант. Нам часто приходится сталкиваться с подобным. Конечно, вам это не доставило бы приятных минут.

Эрика встала и поправила складки на безупречно висящих гардинах. Потом бессильно опустила руки и выглянула в сад.

— Лучше уж что-нибудь в этом роде, чем вообще никакого алиби.

— А в принципе у вашего мужа есть склонность к супружеским изменам?

Она оглянулась.

— Еще когда мы только поженились, я заявила ему четко и ясно, что прочную интимную связь на стороне буду рассматривать как оскорбление и повод для развода. Но почему вы спрашиваете, если в данном случае все обстоит по-другому?

Кеттерле тоже встал.

— Прошу меня извинить, фрау Брабендер, — сказал он, — но это был личный интерес, я допускаю, что совершил бестактность. Скажите, а от кого, собственно, вы узнали об этом деле?

— От папа́, — сказала она. — Вы ведь были там, когда он звонил. Я сама подошла к телефону.

— А как воспринял известие ваш муж?

— Он был в ужасе и очень подавлен. Позже у меня даже создалось впечатление, будто он чего-то боится.

— Когда позже?

— Не сразу. Позже. Я не знаю, как это объяснить...

Комиссар повернулся к ней.

— Может, вы все-таки постараетесь вспомнить?..

Как часто слышала Эрика эту фразу в детективах, хороших и плохих! И вот теперь она тоже должна постараться вспомнить. Да возможно ли вообще такое? В течение десяти минут она напряженно рылась в памяти, перебирала сказанные тогда фразы.

— Да, — сказала она затем и распахнула дверь в прихожую, — думаю, что его испугало место, где она исчезла. Я в этом абсолютно уверена, господин комиссар.

Комиссар отказался пройти в операционную, где врачи судебно-медицинского института обычно проводили вскрытия. Вместе с Хорншу он дожидался в облицованной кафелем комнатке, служившей для написания отчетов, переодевания и мытья рук. Оба изучали надписи на рекламном календаре какой-то фармацевтической фирмы. Затем Кеттерле подробно осмотрел содержимое стеклянного шкафчика с пришедшим в негодность инструментом и наконец, широко расставив ноги, уселся в кожаное кресло возле письменного стола.

Но прошло еще добрых четверть часа, прежде чем доктор Штёкель наконец отворил дверь и сразу же направился к умывальнику. Один из санитаров стянул с него резиновые перчатки.

Комиссар бросил взгляд в распахнутую дверь. Накрытое простыней безукоризненной чистоты до самого подбородка, тело лежало на высоко поднятом операционном столе, потонув в зеленовато мигающем неоновом свете. Это был сенатор Рихард Робертс, которого его противники прозвали толстяком. Кто же из тех, что прозвали его толстяком, нанес этот удар, подумал Кеттерле. И самым плохим было то, что удары готовились в ближайшем окружении.

— Ею я занимался сегодня утром. Она, безусловно, утонула. Возможно, в лаборатории уже исследовали пробы воды из легких. А с Робертсом с самого начала все было ясно: сердечный приступ.

Он вытер руки и набрал номер телефона.

— В остальном вы были правы. Она была беременна, примерно на втором месяце, — сказал он, держа в руках телефонную трубку. — Алло? Штёкель. Уже готовы? Ну и как? Нет, скажите только главное. Полиция все равно потом получит отчет.

Несколько минут врач слушал, что ему говорили по телефону, изредка перебивая говорившего короткими вопросами или же непонятными «так-так» и «да-да». Потом положил трубку.

— Выходит, соли там нет, Кеттерле, — сказал он, — это установлено точно. Сомнения исключены. Соленая и пресная вода отличаются при анализе друг от друга как святая вода из кропильницы от ямайского рома. Вода в легких пресная. Частично она соответствует консистенции той воды, в которой мы ее обнаружили, однако имеются незначительные примеси соды и натрия. Все другие примеси вполне могут содержаться и в воде Альстера. Но сода и натрий могли выделиться только из остатков мыла.

— Значит, можно утверждать, что в воде, обнаруженной в легких, имеются остатки мыла? — спросил комиссар.

— В смысле юридического доказательства, нет. Вы должны это понять, Кеттерле. Достоверно лишь то, что исследованная субстанция содержит некую составную часть, которая одновременно является составной частью мыла, конкретнее, ядрового мыла.

Комиссар встал.

— Можно ли утверждать, что данная вода находилась в каком-то объемном сосуде, в котором имелись, пусть незначительные, остатки мыла? — спросил он.

— Не исключено, — сказал врач и с удовольствием закурил сигарету, извлеченную им из ящика письменного стола. — Однако в минимальных количествах сода и натрий могут появиться еще и оттого, что выше по реке стирали белье, как раз когда она наглоталась той же воды.

— Я не верю, что кто-то в верховьях Альстера стирает белье, — сказал Хорншу. — Мы можем спокойно исключить этот вариант.

— Допустим. Я тоже в это не верю. Думаю, вы можете с соответствующими оговорками исходить из того, что в любом случае здесь действительно замешана какая-то большая посудина с остатками мыла. Но я еще раз обращаю ваше внимание на то, что не отпадает и другой вариант: воды Альстера в момент, когда она утонула, были по неизвестным причинам насыщены частицами соды и натрия. Понятно, что в тех пробах воды из Альстера, которые мы взяли, эта насыщенность была бы уже недоказуема.

— И не доказана?

— Нет.

Комиссар, у которого за весь день так и не было времени побриться, взглянул на себя в зеркало.

— А что такое ядровое мыло? — спросил он врача, однако выглядело это так, будто он задает вопрос собственному отражению в зеркале.

— Ядровое мыло? Ну, химически объяснить это сложно. Ядровое мыло является твердым хозяйственным мылом в противоположность мылу жидкому или туалетному.

Кеттерле обернулся.

— Один совсем уж бредовый вопрос, доктор, — сказал он. — Вы случайно не помните, каким мылом мыли руки сегодня ночью в лодочном сарае?

Штёкель затянулся сигаретой, потом поднял ее вверх, чтобы видеть сквозь дым лицо комиссара.

— Это был кусок ядрового мыла, он лежал рядом с раковиной, — сказал он. — Помню абсолютно точно. Но в конце концов после этого я тщательно сполоснул руки, так что следы не могли остаться.

— А вы полагаете, что, кроме вас, там никто больше не моет рук?

— Значит, все-таки ее связали? — заметил Хорншу.

— Брабендер был в Бремене. При условии что его показания подтвердятся.

— А Новотни?

Кеттерле откашлялся.

— У Новотни сейчас самое надежное алиби в мире. Он был в «Клифтоне» и держал там в руке стакан.

— Но разве он не мог... Ведь каким-то образом, черт возьми, она должна была попасть с побережья сюда.

— Теперь я уже почти готов поверить, что Новотни прибыл в «Клифтон», когда ее там уже не было. Он подождал, а когда она не появилась, уехал обратно.

— А телеграмма?

— Телеграмма? Вспомните, что в Половине десятого вечера сенатор еще раз позвонил Новотни, чтобы сообщить, что не нуждается в нем в воскресенье. Стало быть, до этого Новотни рассчитывал, что в воскресенье может понадобиться сенатору. Вы помните, Сандра Робертс спрашивала о телеграмме, когда приехала в «Клифтон»?

— Каким же образом Новотни мог попасть в ее комнату?

— Через окно. Окно было открыто, когда я впервые увидел Кадулейта. Ему нужно было только вскарабкаться с вымощенного участка двора. И это вполне объяснимо, поскольку они встречались в большой тайне.

Комиссар подумал.

— Возможно, это было так, Хорншу, — сказал он после паузы, — сначала он дал телеграмму с отказом. Потом, узнав, что на следующий день не будет нужен сенатору, все-таки поехал. Но прибыл позже, чем она его ждала, ведь о телеграмме она еще ничего не знала. Поэтому она уже стерла всю косметику и собралась ложиться спать. По тут по вымощенному участку двора к окну подошел убийца и договорился с ней о встрече на пляже. Она снова оделась, пошла к тому месту и... Н-да, а что произошло потом, все еще покрыто глубоким мраком. Во всяком случае, это был кто-то, кого она знала. Кстати, Новотни мог побывать в ее комнате и после этого.

— Мог? И вы полагаете, что Новотни с ходу нашел нужное ему окно? Особенно если в комнате никого не было? — возразил Хорншу. — До сих пор я не верил в колдовство. Но вот уже в который раз любые наши разумные рассуждения обрываются на том месте, где обрывается след.

— Колдовства не бывает, — сказал врач, погасив сигарету.

— И тем не менее это так, — сказал Кеттерле, надевая шляпу. — Пришлите мне ваши отчеты, как только будут готовы.

Они уже прошли почти весь длинный коридор, когда доктор Штёкель снова открыл дверь.

— Санитару при вскрытии бросилось в глаза, что босоножки у нее были надеты не на ту ногу. Может, это для вас важно? — крикнул он вслед уходящим.

Комиссар оглянулся.

— Может быть, — сказал он. — Большое спасибо, доктор.

На улице он внезапно остановился. Хорншу обернулся.

— Но ведь когда она шла по пляжу, босоножки на ней были надеты правильно, — сказал комиссар и покачал головой. — Это же неоспоримый факт.

Из судебно-медицинского института они зашли пообедать в пивную Хайнриксена. Потом заглянули в парикмахерскую и, откинув головы на мягкие валики, по очереди побрились.

Дожидаясь своей очереди, Кеттерле пробежал в дневных газетах сообщения о таинственном убийстве. Большинство содержало самые немыслимые домыслы. Арест известного терапевта Реймара Брабендера всюду подавался крупным шрифтом.

«Врач подозревается в убийстве» — напечатано было аршинными буквами в десятипфенниговой «Бильд»[5], далее следовало:

— Это еще счастье, что есть газеты, которые открыто пишут о таких вещах, — сказал парикмахер, натачивая на ремне бритву.

— Да, — сказал комиссар, — большое счастье. Пожалуйста, с теплой водой и без царапин.

Пока парикмахер намыливал ему лицо и быстрыми, нежными движениями водил бритвой по щекам, комиссар, закрыв глаза, размышлял.

Обычно бывало так: из всех многочисленных, разнонаправленных показаний и элементов следствия складывалась в итоге цельная картина, необходимо было лишь мысленно выбрать нужную дистанцию, создать нужное пространство обзора, и в этом пространстве уже не представляло труда выбрать нужное направление, а направление давало след. При заранее спланированных убийствах, естественно, не бывает свидетелей, так как план убийцы и нацелен главным образом на то, чтобы всех возможных свидетелей исключить. Точно так же не бывает, как правило, и прямых улик, обеспечивающих надежные доказательства. Но в деле Робертс он до сих пор не располагал даже косвенными уликами, дававшими хоть какую-нибудь зацепку. Сам момент убийства связан был здесь с таким клубком неопределенных предположений, что любое из них тут же отпадало вовсе, стоило лишь за него ухватиться.

Мотивы были у многих, однако стоило заняться конкретным человеком, и уже невозможно было отыскать в его характере жестокость, хладнокровную готовность к преступлению. По опыту своему комиссар знал, что общее количество совершенных убийств есть только минимальная часть всех тех убийств, что могли бы совершиться, если б не было сдерживающих физических или психических факторов, если б возможности были благоприятны и риск сведен до минимума. Если же отбросить в сторону мораль, то возможных убийств следовало предположить намного больше, чем совершалось в действительности.

Новотни? Кеттерле уже как-то привык к мысли, что шофер обожествлял красивую и при обычных обстоятельствах совершенно недосягаемую для него Сандру Робертс. Сам Новотни не знал, конечно, мнения комиссара, однако, и не зная его, он на всех допросах не бросил на нее ни малейшей тени. А может, напротив, он все точно рассчитал? Но если предположение комиссара правильно, тогда шофер и в самом деле должен был встретиться с ней в «Клифтоне», чтобы обсудить ситуацию, в которой оба оказались. Невероятно трудно и в то же время очень важно было понять, мог ли в таком человеке, как Новотни, для которого отношения с Сандрой Робертс были явно не престижным адюльтером, но какой-то крохой пусть даже очень горького счастья, мог ли в таком человеке страх перед последствиями оказаться настолько сильным, чтобы он решился на убийство, решился быстро и без колебаний. Кеттерле не мог в это поверить.

А Брабендер? Гибкий интеллект, настойчивый характер, весьма шаткие сословные представления о чести и морали, достаточная осмотрительность и изворотливость. Ради одной только надежды на миллионное наследство Брабендеру пришлось бы поставить на карту свою карьеру, собственное благополучие и счастье семьи, свою общественную репутацию, деятельность, которая приносила ему удовлетворение. Тут важно было решить: чему больше поддался бы врач в такой ситуации — собственному неуемному честолюбию и магической притягательности богатства или же доводам разума, всевозможным сдерживающим факторам и морали? А была ли у доктора Брабендера мораль? И если да, то какая? Сандра Робертс благоразумно скрыла от Брабендера, от кого ее ребенок. В противном случае она совершила бы самую большую ошибку в своей жизни. Кеттерле продумал все возможные мотивы Брабендера, в логике его рассуждений не было изъяна. Кроме самого важного, начального пункта. А не продумал ли все точно так же в свое время и сам Брабендер?