- Я знаю, батюшка, полковника двадцать лет.
(Уже лестно.)
- Отказов его не принимайте: решенье организации.
ПОЛКОВНИК ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ.
Никто не знает.
(Седые усы. Обрюзгший. Отекший. В синем мундире. Проехал верхом, только и видели.)
Теперь из Консистории во двор бегают люди:
- По распоряжению полковника... -
- По приказанию... -
- Послать взвод -
- По решению Штаба: господам офицерам образовать из своей среды ударный отряд для штурма инструкторской школы.
- Поручик Крамаренко, возьмите человек 20 к губернскому комитету большевиков. Туда требуют подкрепления.
- Слушаюсь.
Чокнул шпорой.
Уходя показал капитану Солоимову на полковника: молодец - старик.
- Еще не сдаются?
- Никак нет.
- Много арестованных?
- Не считали. Полная гауптвахта. Некоторых помяли сильно.
- Не жалко.
- Так точно, господин полковник.
По пыльным морщинам мостовой, оступаясь проходят арестованные, рассекая рыхлые массы любопытствующих.
Те же на лицах толстые, сурмленные, приговоренные брови.
- Вид у "коммуниров" - роковой, хе-хе. Бледноваты.
В Штабе гнездится горячий остро-пахучий выпот, струясь с лиц, покрытых мокрой пылью; и тонко пронзает пороховой дымок тяжкую ткань жары и влаги: все это от уличной перестрелки; выходя из перестрелки, г.г. офицеры удачно тщатся хранить иронический выбритый вид; г.г. офицеры хрупко крошат савельевские шпоры, звенящие на вежливых: лаковых и шевровых сапогах. Впрочем, все пылится.
И остроумно:
- Перепроизводство офицеров.
А в Кремлевской (бывшей епархиальной) типографии скачут проворные шрифты, из черных пальцев прыгая в тесные верстатки. А там и на корректурный лист:
Братьям-казакам
Станичники!
Советская власть угнетателей народа в родном городе Вашего славного Войска НИЗЛОЖЕНА.
Объявлена власть Учредительного Собрания.
Вы - испытанные защитники народовластия - немедленно должны прислать войска для защиты, создавшегося усильями верных сынов России, порядка.
Искры летели с посыльной мачты радиотелеграфа, жадно оседали на приемники.
Поверх митингующих групп летает по площади облегчающая весть:
- Надо продержаться: завтра придут казаки.
- Вы будете распущены домой, как придут казаки.
- О всех событиях сообщено куда следует.
"Куда следует: в Ставку".
Офицеры тщательно следили, как высказывались, как обсуждали приход казаков мятежники. Речи выступавших мобилизованных были тонкоголосы, сиплы и однообразны: долой большевиков, обещали мир, а дали войну. От этого стержня пушилась вся аргументация.
Полковнику докладывали:
- Известье о скором приходе казаков имеет определенно благоприятное влияние на мобилизованных. Воззвание поддерживает в них веру в победе над большевиками.
- Чужими руками... -
Полковник усмехнулся:
- Нет, господа, на мобилизованных надежда плоха. Они не помощники в нашей героической борьбе за родину. Вы скажете, что нельзя говорить холодно и смотреть трезво во время сраженья. Понимаю. Но в наше время обо всем говорят. Все оголяют. Господа, надейтесь только на себя. Мятеж произошел помимо нашей воли, т.-е. я хочу сказать, что не мы его организовали, а только приняли. Я понимаю... Мы только хотели... Теперь наша обязанность... Больше упорства, спокойствия, твердости, и победа за нами.
Он замолчал. Все вышли. Старик оглядел себя. Как облако на него нашла внезапная темнота: он устал, хотел есть (поесть было покуда нечего, до и не до того), он сидел с ощущением своей забывчивости. Что забыл... "Ах, да. С таким настроением не побеждают". Внутри, под мускулами живота, пробегала твердая мокрая дрожь. "Да, не побеждают. Катя в обмороке. Послать некого. Сижу как в щели".
Пять-шесть человек держались не гуще кремлевских толп, а жались они к стенам. Это те же: мобилизованные, друг с другом незнакомые, кое-кто из города, некоторые из деревень. Они даже больше помалкивали. Таких молчаливых было несколько, становилось немного больше; редкие отбивались от народа туда, где пореже, темную, вероятно, носили мысль.
"В январе дрались не на жизнь, а на смерть. Теперь призывают. Тогда их прогнали. Теперь сами зовем. Некоторые волости соседствовали со станичниками... У них скотины сколько. По двадцать волов".
Рассказ побежал.
- Зимой этой, когда здесь война была, они мальчишку одного зарубили. Обойму нашли у него: "Ты, говорят, красногвардеец". Девяти лет. А потом, когда на них рабочие наперли, - только лампасы сверкали.
- Воители.
- Как можно одним казакам устоять.
- Вон на Кубани они иногородних мобилизуют.
Коляска одна выскочила дребезжать без передка.
- Стой!
- Держи их!
- Стрелять будем. Стой!
Сразу после остановки закрытого верха пролетки выросли на мостовой лошадь в мыле и извозчик.
- Кто такие?
- Рассказывай - "коммерсанты".
- Знаем мы таких купцов.
- Это комиссар по разгрузке: я - таскаль - его видел.
Увели.
- Много их расплодилось с января месяца, как грибов в дождливое лето.
- В Кремль повели.
- Там: стенка.
- Пущай, они извозчику заплатят. Небось, сколько казенного добра накрали.
Чмокнула пуля лоб мостовой
- это - инструктора - по поверхности шапок расходятся медленные круги; пули ложатся чаще, выбивая легкую пыль; по земле - воронки; толпа разбегается, залегая за выступы домов.
За углом остановилось несколько молодых парней в полушубках.
Рассказывают подбежавшим и выжидающим перерыва в перестрелке:
- В Комиссариате, в этим, военном наши ребята одну ораторшу прихватили. Она сначала как сомлела, очухалась, когда ее уж под руки взяли вести. Ну, конечно, тут не до обыска. А она сразу отпрянула, моментально становится к стенке, выхватывает в момент браунинг, такой капельный, и прямо себе... В грудь метила, в сердце, да дрогнула, или об стенку, неудобно, повыше пуля пошла, как будто к плечу.
- Мы ее знаем, она к нам в волость приезжала, речь говорила.
- Вы сами чьи? - - - Бой-баба. -
- Мы Высоковской волости. - - Да, уж!..
- Упрямая, должно быть, стерва.
- Откуда же она браунинг взяла? - - - Такой маленький, говоришь?
- Им всем выдают, партийные.
- Все что угодно: самозащита. - - У них бомбы есть.
- На Козьем Бугре ихнего рийенного председателя поймали. В клочья изорвали подлеца.
- Ну, плакать не будем. Нас самих, мобилизованных на смерть, хотели гнать.
Стихло.
Прошел взвод.
- Золотые погоны - впереди!
- Смотри-ка-сь, как саранча налетели.
- Тоже, братцы, - хищные вороны.
- Ну, этих - мы лучше большевиков знаем.
- А инструкторская школа не сдается. Молодцы-ребята.
- Не сдается - выжигать будут.
- Выжигать?
- Обязательно будут как тараканов.
Господин какой-то храбро засиял панамой.
- Выжигать - испытаннейшее средство в нашей гражданской войне.
В январе от этого средства сгорела треть центральной части нашего города.
Здесь только успели обсудить известие, а уж кулебякоподобный огромный дом - гостиница "Виктория" - в кровь разбит шелестящими кулаками пожара, как будто не дым, а багровые кровоподтеки вспухают на коричневых стенах. Там внутри рвутся выстрелы, они кажутся умирающими внутри.
С улицы стоят мобилизованные и офицерский отряд.
Пулеметы глотали за лентой ленту, обводя тонким носом по черным впадинам вытекающих дымом окон: хорошо работают Максимы.
Залп из окон сорвал вдалеке листья: улице встретился городской сад; вдоль по улице шли пули, ломаясь у каменного фундамента ограды и дробясь по огромной глыбе какого-то памятника.
Дом задыхается дымом; комья удушья - гуще и гуще; гуще с шумом вырываются кверху клубы.
Залп
по листьям, по камням
и взрыв одиночных выстрелов.
Неистовому небу пламя грозит тяжкими кулачищами, выласкивая крышу, тлея по стропилам чердака. Оно уже томится целый час, рвясь и толкаясь, не в состоянии прошибить необходимую брешь.
Залп.
Это - агония. Выстрелы и в самом деле рвутся внутри, не пробивая дымной брони, не ложась по булыжникам.
- Те-те-те! Это ведь они друг по другу.
- Передайте капитану Дуклееву: он фанатиков не видал, не верит.
Штабс-Капитан Дуклеев окончательно к ответу высох и сообщил:
- Недурно пляшут египтянки.
- Г-гаспада офицеры! - раздалась команда.
Вдруг на углу обгорелое окно исступленной судорожной рукой - какая-то фигура, обезумев, мелькнула в дыму - швырнуло охнувшую бутыль бомбы, от которой в озверелый шорох пожара (пожар озлился гуще) ворвался дребезг и лязг: лопались стекла; булыжники метнулись к стеклам.
- Берег голубчик на дессерт.
С грохотом оторванных у пламени выстрелов пожар тучнеет. Он пухнет, как Бахус, шатаясь над крышей, мгновенно пухлые выпуклости жирных мускулов резануло пламя; над крышей воцарилось зыблющееся множество дымов.
- Кончаются.
- Снимать пулеметы!
Отряд офицеров уходил к Кремлю, ведя впереди вооруженных мобилизованных.
- Этих голыми руками не возьмешь.
- А раньше-то? Их брали голыми руками?
- Как бы на другие дома не перемахнуло.
- Перемахнет!
Перемахнет. Перемахивает.
Горячкой и горячечной сыпью искр заражается побагровевший угол соседнего дома, сухие языки лакомо облизывают стены, на которых уже появляется легкое написанье дымков, пропадающих как симпатические чернила.
- Ну, теперь пойдет!
Оборачиваются; впереди кремлевские ворота.
- А все равно не жить. Пускай горит.
Визжал:
- Это черт знает... Кто приказал?
Капитан Дуклеев высыхал.
- Не могу знать. Кому в голову пришло? Подожгли, господин полковник.
Седьмая
С тыла Кремлю, там, где он горбом выставил зубчатую башню на взлете холма, вдоль реки пролегла садами Приречная улица, украшенная как бусами беспрерывным рядом пристаней.
В воротах пристани, теперь превращенной в военную выкатился полый желтый ком стали: автоброневик "ГРОМОБОЙ", принадлежащий морскому ведомству. В ворота его выставили на руках: мотор броневика был непоправимо испорчен; выписали из Петрограда новые части, но покуда не получили.
- Если бы он исправный был, этого бы не было.
Рядом с мертвым броневиком стыл усиленный матросский караул, сжимая прогретые потными руками винтовки.
Окружные сады тихи; тихи предместья; пристани ближние замерли совершенно; такой тишины здесь не было лет двести; так тихо бывает только на опушке огромного бора. Падавший из города шум глох в садах. Но броневик "ГРОМОБОЙ" недоверчиво поворачивал изредка в башенке, над черепом и скрещенными костями, пугливое дуло малокалиберного орудия.
Двор пристани уже с июля месяца охраняется от посторонних; на дворе безлюдно: нет и матросов; непривычное безлюдье настораживает; во двор со всех углов натыканы пулеметы; воздух кажется разреженным.
Сейчас осторожно сгружают второй батальон Советского имени Марата полка (это тот батальон, что был отправлен на пароходе). Небольшой пароход, везший красноармейцев, подошел незамеченным из города; город и Кремль были расположены вниз по течению реки, пароход пришел сверху; да и не до того. Но такова была сила этой духоты, разреженности, душившей и жегшей, что говорили хриплым шопотом, каким разговаривают в церквах старосты у свечного ящика. Сгружаясь, сбивались в закрытых помещениях: в складах, в конторе пристани, полурота осталась даже в каютах, дрожащих вместе с жаркой работой машинного отделения.
Красно-зеленая масса красноармейцев густо приправлена синими матросскими воротниками.
Повесть:
- "Утром приходила делегация от офицеров. Завели музыку: "Вы за что? Вы за кого?". Нас матросов мало. Некоторые сдрейфили было. Офицеры, конечно, заливают, что все рабочие против Советской власти и хотят Учредительное Собрание".
- Ну, а вы что?
- "Нас, матросов, мало. Мы - ничего. Сказали, что как рабочие, так и мы. Прямого, конечно, ничего не дали понять, но сказали, что против рабочего класса мы не пойдем. Потребовали, чтобы нынче вечером разрешили собрание союза металлистов на заводе, мы там устроим совещание".
- Ну, что же, разрешили?
- "Сначала они закобенились. Но у нас в морской коллегии член товарищ Болтов, так тот их вокруг пальца обвел. "Да вы, - говорит, - не бойтесь". Те конечно: "Мы и не боимся. У нас сила". Ответа они прямого не дали, не запретили, а раз не запретили, то значит, можно собрание".
Красноармейцы куражатся.
- Значит, то да се, а так сказать, ничего особенного, в сущности говоря.
- Ну, теперь, конечно.
- "Что "конечно". У нас тут нашлись сачки, провокаторы, человечка три. Баломутят братву: нас мало, рабочие за них, надо итти присоединяться. А тут мы еще военного комиссара в трюме спрятали. "Так его, говорят, надо выдать". Подлецы. Ну, с ними долго Болтов не разговаривал. Их взяли и отвезли на баркасе к морю".
- Зачем?
- "Плавать учиться. В мешки еще здесь зашили, чтобы видели и не шебаршили. Баркас еще обратно не приходил".
Остро разнесся запах гретых консервов.
Сели обедать.
Шопот.
Проклятья:
В Бога.
В веру.
В крест.
В красной лакированной кают-кампании вооруженного судна "Молния" бело, как в ацетиленовом фонаре, от бледных лиц, волненья, тика и того пониженного шопота, который бьется во всех углах пристани, а главное от льющейся в иллюминаторы свинцовой сырости, которую сообщает солнечным лучам речная гладь.
- Придут опять или не придут до вечера?
- Забыли.
- Нет, не придут теперь. Третий час. Засуматошились. Не так-то легко взять одну инструкторскую школу.
- Эх, товарищи, что делает наша дезорганизация. Ведь нас, благодаря этому факту, голыми руками берут. Прежде всего надо держать связь. Ведь мятежники скопом нас одолели. А не соберись они скопом... Или мы бы были организованы...
Из трюма, спрятанный там с утра, пришел губвоенком Лысенко, он сбрил бороду, отчего стал малорослым и малолицым до неузнаваемости.
- Надо, товарищи, спасать положение.
Он твердо упирается в привинченный к полу стол.
- Завтра будет поздно. Войска, обещанные Калабуховым, пришли. Сегодня ночью надо, во что бы то ни стало, пробиться в Кремль.
- Легко вам говорить, тов. Лысенко. Как пробиться? Это не то, что, имея гарнизон, коммунистический отряд, роту чрезвычайной комиссии и инструкторскую школу, до мятежа довести город.
- Тов. Болтов, сейчас не пререкаться надо.
- Есть. Замолчал.
- Пробиться нужно и пробиться можно. Надо снять белогвардейский караул у ворот. Матросов могут пропустить, - ну, сказать, что они делегация, что ли. Их как своих считают.
- Я пойду, - сказал Болтов.
Еще никто не видит ночи. Поэтому все слова падают как пустые, полые, несбыточные. Но говорить о словах кто же будет?
- Э-э! Эге!
Мятеж закурился.
Мятеж вышибает за садами, поверх клубящейся зелени, синие мягкие шары дыма, вот уже раза два багровое пламя проливалось в голубое половодье осеннего неба.
- В чем дело?
Из города прибежали разведчики.
- Выжигают инструкторов.
Солнце уже свисало вправо, уже у обрубленных теней стали появляться ноги и из-за косого плеча вырастала голова; день от дикого, бешеного побеления, что было в полдне, стал наполняться какой-то густотой и до того раскалился, что начал рыжеть, при чем явно было, что он скоро охладеет, ибо так продолжаться дальше не может. В воздухе появился липкий и сухой запах, напоминающий смолу, смолой обесцвечивалась рыжеватость: пожары разыгрывались.