– Выхожу из дома с именем Аллаха на устах и вверяю себя ему. Нет никого сильнее и могущественнее его, нет никого, кто был бы так свободен от недостатков, надеюсь только на его помощь.
Старик не уставал говорить о том, что истинное его призвание – быть муллой: и отец его, и дед, и даже прадед – все были священнослужителями. Сложись все иначе, возможно, и он легкой походкой зашагал бы по избранному пути, и не было бы для него большей благодати, чем нарекать новорожденных божественными именами, а усопшего отправлять в последнее пристанище. И если бы не происки шайтана, прожил бы Заки Зайдулла жизнь в святости и в согласии с самим собой. Последние пять лет он чувствовал, что особенно грешен перед Аллахом, а потому, кроме обязательных пяти молитв, читал еще одну, в которой каялся в содеянном и просил Всевышнего уберечь его от соблазна и козней шайтана.
Для молодых зеков, пришедших из малолеток, старый Мулла казался таким же древним, как холм, поросший соснами, возле лагеря, да и поведение его выглядело необычным – разве нужно здороваться по нескольку раз в день с человеком, которого уже видел, и так ли уж обязательно мыть уши и нос, прежде чем прочитать обыкновенную молитву. Однако насмехаться над стариком никто не смел: он отмотал в сумме почти пятидесятилетний срок, который отбыл в разных лагерях и колониях. К тому же Мулла был одним из первых коронованных воров России и сумел взрастить не одно поколение законников. Даже такие крупные авторитеты уголовного мира, как Ангел и Дядя Вася, гордились тем, что он дал им рекомендацию в «законники».
Мулла не представлял себе иной жизни, чем заключение, и распахнутые ворота тюрьмы его пугали. За колючей проволокой он состарился, просидел три войны, пережил несколько кремлевских переворотов, хоронил старые традиции и встречал новые, а волю знал только по рассказам недавно осужденных и по книгам и газетам, которые проглатывал, словно пилюли. Несколько раз он попадал под амнистию, и начальству едва ли не силком приходилось выпроваживать его из ворот тюрьмы. Но на воле он всякий раз оставался недолго и уже через месяц-другой возвращался к размеренной и привычной для него жизни российского зека. Однажды он вернулся в тюрьму через день после освобождения, когда на глазах у десятка свидетелей вытащил у нерасторопной бабули кошелек с мелочью. Подобные поступки он совершал намеренно, тоскуя о скупой арестантской пайке, и ликовал по-ребячьи, когда вновь попадал под присмотр строгого караула, не забывая при этом благодарить Аллаха за заботу.
Только здесь, на зоне, и нужна была его жизнь. А смерти более благородной, чем на шконке, он и не представлял. Это куда лучше, чем помирать где-нибудь на грязном вокзале под безразличными взглядами бродяг, которых он презирал всю свою жизнь. Начальство хоть и не позволит обмывать, но в саване не откажет, а большего правоверному и не полагается.
Несмотря на благообразный вид, этот старик был очень крупный и закаленный многими невзгодами вор, которого не сумела сломать ни послевоенная сталинская диктатура, ни безжалостная мясорубка андроповского КГБ, а нынешние мальчики из ФСБ ему и вовсе казались младенцами. Он сумел пережить в лагерях «сучью войну», несколько больших восстаний, да и сам с десяток раз организовывал крупные бунты. Мулла был колот, пытан, но не бит, и это обстоятельство позволяло ему снисходительно относиться не только к зеленым уркам, стремившимся к злобному самоутверждению над равными, но даже к начальнику колонии и кумовьям, которые загнулись бы и от десятой доли тех испытаний, что выпали на его сморщенную, выбритую гладко голову.
Мулла оставался одной из живых легенд арестантского мира, его неувядаемым символом, своеобразным талисманом. Уже не одно поколение воров сошло в могилу, а он продолжал жить, словно воплощение бессмертия. Этот величественный осколок давно ушедшей эпохи продолжал хранить чистоту воровских традиций так же бережно, как пустынник бережет чистоту святого колодца. Ради воровской идеи он мог сцепиться со всем остальным миром, который стал бы ему перечить. Такая схватка для него была сродни войне за веру, он вступал в нее с именем Аллаха, который одаривал его не только силой, но и бесстрашием, и Мулла всегда знал, что если ему придется умереть в этом сражении, то его душа непременно обретет покой и поселится в раю. А умрет он как святой – без мук и непременно с улыбкой.
Мулла не признавал компромиссов и не жаловал серого цвета: он предпочитал белое и черное и точно так же разделял всех на людей и врагов, причем с последними расправлялся безжалостно.
До сих пор вспоминают случай, когда он стал инициатором бунта в одной из сибирских зон лишь из-за того, что одному из заключенных не разрешили свидание с женой. Тогда убили двоих офицеров охраны, а с десяток активистов зарезали заточками. Совсем невероятным выглядело зрелище, когда шестидесятипятилетний старик, не уступая в злобе молодым, полным силы быкам, неистово набрасывался на солдат срочной службы.
Мулле добавили срок, и вместо положенных семи лет он теперь мотал пятнадцать. Для его возраста это было равносильно пожизненному заключению, что вызвало у старого зека довольную улыбку. Лучшей доли для себя он и не желал. Ведь если придется помирать на нарах, то найдется пара заботливых рук, что развернет его ногами в сторону Каабы да подложит под голову что-нибудь мягкое.
Однако, как выяснилось, не «пятнашка» была самым страшным наказанием – хуже всего то, что его переправили из воровской зоны в «сучью», да не куда-нибудь, а к подполковнику Беспалому. Воры всего севера называли это учреждение «плавилкой», потому что во время отсидки даже самый стойкий человек-кремень превращался в шлак или, в лучшем случае, в оплавленный комок нервов.
Все зоны России делились на воровские и «сучьи», в каждой из которых существовали свои традиции и порядки. И если в первых красный цвет не был в почете, то во вторых им часто бравировали, и зеки, составляющие лагерную элиту, нашивали красные лычки на бушлаты.
«Сучья» идеология разъедающей ржавчиной прошлась по некогда крепкому телу воровских традиций, и в лагерях, где раньше пелись блатные песни, зазвучали бравурные марши, прославляющие эпоху. Хуже всего, думал Мулла, то, что молодежь принимала заведенные порядки за исконно воровские традиции и начинала в них верить как в религию.
Воровские и «сучьи» зоны различались не только по цветам. В воровских, как правило, царил порядок, установленный на авторитете паханов, в «сучьих» зонах господствовал его величество кулак!
Блатные, побывавшие в «сучьих» зонах, вспоминали о месте былой отсидки с особой неприязнью. «Сучьи» зоны губительны были тем, что, как правило, там действовали порядки администрации, которая могла не только затравить неугодного ей «отрицалу», но – с помощью «актива», прозванного среди осужденных «козлами», – даже сровнять с землей самых больших авторитетов уголовного мира.
Не один «законный», попав в «сучью» зону, уже через полгода бывал оплеван «активом» и обесчещен подрастающей шпаной, имеющей весьма смутное представление о настоящих авторитетах. «Сучьих» зон боялись – они больше напоминали минное поле, и нужно было обладать неимоверным чутьем и осторожностью, чтобы не попасть в заготовленную ловушку. Частенько под неугодного авторитета подводили «косяк», после которого он мог оказаться не только в «мужиках», но и превратиться в лагерный шлак.
В последние годы в «сучьих» зонах участилась дурная практика – пидораса, проигравшегося в карты, заставляли целовать неисправимого «отрицалу», после чего последний попадал в разряд отверженных. Страшны были «сучьи» зоны и «активом», который рвался в досрочное освобождение и мог выполнить любое желание администрации. Воров старались перековать, согнуть, сломать, но многие из них, будучи верными учениками-последователями, предпочитали скорее умереть в муках, чем отречься от своей веры.
Вот и Мулле, на старости его тюремных лет, довелось угодить на «сучью» зону. И Мулла, за свою нелегкую и длинную жизнь научившийся философски переносить тяготы бытия, «переварил» и «сучью» зону. Более того, хотя старик мог бы, пользуясь своими воровскими связями, добиться перевода в другое место, он, преследуя какие-то свои цели, и по сей день оставался в этой гнилой яме и, похоже, неплохо себя чувствовал. Не особенно «высовываясь» и не обладая какой-либо видимой властью в лагере, старик тем не менее имел среди зеков непререкаемый авторитет, а большего ему и не требовалось.
Высовываться и лезть в «передовые» ближе по духу и по душе было другому обитателю зоны, которого зеки называли не иначе как Щеголь.
ГЛАВА 37
Свою карьеру пахана колонии Стась Ерофеев по кличке Щеголь начал лет десять назад после разговора с тогда еще капитаном Беспалым.
В то время Стась ходил в «гладиаторах» у одного из авторитетов зоны и был обязан душить всякое сопротивление в стане мужиков. Несмотря на средний рост и щупловатую фигуру, его побаивались – был он резок и непредсказуем и, не раз случалось, одним ударом опрокидывал даже двухметровых верзил.
Самое большее, чего он желал тогда в своей воровской карьере, так это сделаться одним из авторитетов зоны или, во всяком случае, добраться до подпаханника и жировать вместе с блатными за одним столом. Место же пахана ему не светило по одной причине – Щеголь был «химиком», то есть «заряжал» дешевенький коньячок отравой для тараканов и подливал случайному собеседнику, охочему до дармовой выпивки. Куш обламывался большой, когда удавалось выйти на «лоха», следующего транзитом с далекого севера на теплый морской берег, чтобы распарить на жарком солнышке застуженные косточки. Но чаще выручка была невелика и ее едва хватало на то, чтобы раз в неделю посидеть в приличном ресторане. К тому же существовала опасность, что дозировка будет несколько завышенной, и тогда придется повесить на свою шею «мертвяка», а это не шло ни в какое сравнение с такой безобидной забавой, как «заряженное» питие. В этом случае менты не стали бы смотреть сквозь пальцы на миленькие шалости «химика», при первом же удобном случае цапнули бы его за шиворот.
Сам Щеголь давно хотел поменять свою «химическую» профессию на какую-нибудь более достойную. Он даже однажды навязался к корешам брать квартиру какого-то оперного певца из Большого театра, где, со слов наводчика, добра было больше, чем в Оружейной палате. Но когда уже был сложен в портфель необходимый инструмент, Стась раздумал, – слишком рискованным показался ему визит в опустевшую хату. Иное дело родное ремесло – подсыпал отравы в стакан, и «клиент» спекся. Риск минимальный, а без куша никогда не остаешься. Главная же хитрость состояла в том, что все делалось в открытую и никто из соседей даже не подозревал, что происходит раскручивание «лоха», и незатейливый выпивон воспринимался дружеским застольем старых приятелей.
Щеголь скоро осознал, что к другому воровскому бизнесу он просто не приспособлен. Быть «химиком» ему суждено на роду. Втайне он даже считал, что профессия «химика» – высший пилотаж воровского искусства. Разве это просто – вычислить в толпе «лоха» с большими деньгами? На это требуется невероятное чутье, а потом даже и этого маловато – надо его разговорить, найти слабую душевную струну и постараться, чтобы он принял тебя не за искусителя-змея, думающего о чужом тугом кошельке, а за друга, на которого можно вывалить бремя своих горестей и переживаний.
С ментами, как и всякий вор, Щеголь всегда Держался «на стрёме» и общался с ними строго по Делу, прекрасно осознавая, что подобное знакомство для многих блатных заканчивается не только загубленной карьерой, но иногда даже преждевременной смертью. Если и возникали между ментами и ворами какие-то приятельские отношения, то прочие уголовники посматривали на такую дружбу косо, полагая, что от нее веет ядовитым запашком измены.
Однако с капитаном Беспалым у Стася вышло совсем иначе. Капитан умел расположить к себе: держался непривычно просто, весело и заразительно хохотал и умело рассказывал похабные анекдоты. С такими талантами, как у Беспалого, нужно было обольщать девок или плести крепкую агентурную сеть, а не сидеть в глуши, начальником зачуханной колонии. Позже Стась убедился в том, что совсем не напрасно в лагере говорили, будто бы в каждом отряде у Беспалого свои люди и о жизни на зоне он осведомлен не хуже, чем сам пахан. С ним полагалось держаться особенно осмотрительно – за напускной маской простака прятался неимоверно изворотливый, расчетливый и гибкий ум. Такие люди, как Александр Беспалый, способны одним своим обаянием заморочить голову кому угодно. Если бы не знать, что он носит форму офицера внутренней службы, то его вполне можно было бы принять за блатного, который «чалился» едва ли не во всех зонах России-матушки. Во всем облике Беспалого угадывалось что-то от авторитетного вора, знающего себе цену и силу своих слов. Возможно, характерные жесты и слова к нему прилипли сами, от общения с подопечным контингентом, но всего вероятнее, что, будучи потомственным тюремщиком, он неосознанно скопировал линию поведения блатных еще в далеком детстве.
Щеголь не сомневался в том, что если бы судьба Александра Тимофеевича надломилась в середине юношеского пути, то вместо офицера внутренних войск из него вышел бы крепкий пахан. Даже сейчас, попади он в колонию, сумел бы не опуститься: именно такие верховодят в «ментовских» зонах, «поносят» судей и держат за проституток бывших прокуроров.
В тот раз, пять лет назад, разговор проходил необычно и совсем не был похож на дружескую беседу, какой Беспалый удивлял даже осужденных. Увидев Щеголя в своем кабинете, капитан с ухмылкой обронил:
– А ведь ты запачкан, Стасик!
Стась Ерофеев выделялся среди заключенных почти болезненной чистоплотностью. Перед едой он подолгу мыл руки, чем напоминал хирурга, готовящегося к операции, а с тюремной робы так тщательно смахивал каждый приставший волосок, будто готовился пройтись по подиуму топ-моделью на глазах у миллионов телезрителей. Именно поэтому его и прозвали Щеголем.
Осужденные говорили о том, что даже в кишащем вшами и тараканами следственном изоляторе он умудрялся выглядеть безукоризненно чистым, а на суде появлялся в выглаженных брюках и белоснежной рубашке и больше напоминал жениха перед свадьбой, чем будущего арестанта.
– И где же? – удивленно воззрился Щеголь на свои брюки, на которых отчетливо вырисовывались стрелки.
– Стась, – с нарочитым недоумением воскликнул Беспалый, – да ты не туда смотришь! Ты не спереди смотри, а сзади. Не видишь, – сочувственно вздохнул капитан. – А впрочем, такое сразу не разглядишь... Чтобы резьбу на заднице заметить, нужно сначала штаны снять. Может, тебе лучше к зеркалу подойти?
Стасю Ерофееву не однажды приходилось слышать о том, как Беспалый вербует агентуру, – под тяжестью обличительных фактов склонялись даже самые непримиримые блатные, но он никогда не думал, что это может быть так страшно. Он понял, что Беспалому стало известно о самой сокровенной его тайне, которой он ужасно стыдился, опасаясь, что однажды она станет достоянием блатных и тогда прежние приятели-бойцы распнут его на полу барака, подобно тому, как это делали римские гладиаторы с обесчещенной жертвой.
...Это произошло с ним во время «малолетки», когда один из старших воспитанников – по кличке Дрозд – заманил его в туалет и, накрыв своим огромным телом, наиздевался над ним, как над девкой. А потом, надев штаны, довольно изрек:
– Теперь ты мой и будешь обслуживать меня по первому разряду.
А когда Дрозд повернулся и пошел к двери, Стась пырнул его в печень заточенной отверткой.
Щеголю добавили тогда срок, а Дрозда он больше никогда не видел. Говорили, что тот месяц провалялся в лазарете и только молодость не позволила ему рано повстречаться с безносой старухой.
...На мгновение Стась почувствовал, как его парализовало, а потом, сглотнув горькую слюну, произнес:
– Что надо?
– Ты не бойся, все останется между нами, – усмехнулся Беспалый. – Я ведь и не такие тайны с собой ношу. А твоя она – тьфу! Пустяк! Если бы я тебе рассказал все, что знаю, так ты бы мне просто не поверил. Но на это я не имею права, иначе я бы не был опером. Сболтнешь лишнего, а потом человека пырнут, как ты в свое время Дрозда. Милый ты мой, я знаю много таких, которые обслуживали воров, будучи «пацанами», а потом сами становились законными. Возможно, некоторые и знают про них, да молчат, а слово одно лишнее скажут, так им – чирик по горлу, и поминай как звали! А твой случай – это сущая безделица... Ты не держи на меня зла – что поделаешь, работа у меня такая сволочная. Думается мне, что мы с тобой еще подружимся.