– Я не могу продать ее, – с сожалением объяснил он, – потому что не знаю, кому она принадлежит, но, – его лицо просветлело, – она уже так долго стоит здесь, что, можно считать, стала моей… как невостребованная утерянная собственность. Я спрошу в полиции.
Без всяких понуканий с моей стороны он рассказал о «ягуаре», как его бросили поперек дороги и как фирма забрала машину сюда.
– Но кто-то ведь мог видеть, как водитель выходил из машины?
– Полиция думает, что его занесло в кювет, и он решил: мол, машина не стоит того, чтобы вытаскивать.
– Сколько вы за нее хотите?
– Вам, сэр, – он широко улыбнулся, – я бы отдал ее за сто фунтов.
Сто фунтов. Я попрощался с ним и пошел к «мини-куперу». Хотел бы я знать, неужели Кемп-Лоуру стоило сто фунтов сломать Питера Клуни? Неужели его одержимость, его ненависть к жокеям настолько сильны? Но ведь сто фунтов для Кемп-Лоура, размышлял я, наверно, значительно меньше, чем для меня.
Станция Тимберли находится почти в четырех милях от поворота на дорогу, ведущую к деревне Питера, то есть в часе быстрой ходьбы. Питер наткнулся на «ягуар» в одиннадцать часов, машину бросили поперек дороги за несколько секунд до того, как Питер поднялся на холм. Перед моим мысленным взором живо возникла картина, как Кемп-Лоур останавливается у поворота, где дорога, извиваясь, идет вниз, как в бинокль наблюдает за домом Питера, вот он увидел, что Питер вышел, сел в машину и отправился на скачки. У Кемп-Лоура оставалось мало времени, чтобы поставить машину на задуманную позицию, запереть дверь и исчезнуть. Времени немного, но достаточно.
И потом, было одно важное обстоятельство не в пользу Кемп-Лоура. Слава. Его лицо так хорошо знакомо почти всему населению Британии, что он не мог надеяться уехать отсюда незамеченным. Наверняка в этом малонаселенном районе, подумал я, можно найти человека, который его видел.
И я решил найти его. Я начал со станции. Касса была закрыта, я нашел кассира в багажном отделении дремавшим возле горячей плиты с расписанием скачек в руках. Когда я вошел, кассир сразу проснулся и сказал, что следующий поезд в час десять.
Мы поговорили о стипль-чезе, но я ничего не узнал. Морис Кемп-Лоур никогда (к большому сожалению, сказал кассир) не садился в поезд на станции Тимберли. Если бы такое случилось не в его смену, утверждал кассир, он бы все равно узнал. А он как раз дежурил в тот день, когда сюда притащили «ягуар». Отвратительная история. Разве можно разрешать людям быть такими богатыми, чтобы бросать старую машину в кювет, будто окурок.
Я спросил кассира, много ли пассажиров садилось в поезд на станции в тот полдень.
– Много ли пассажиров? – грустно повторил он. – Здесь никогда не бывает больше трех или четырех, кроме тех дней, когда в Челтнеме скачки…
– Интересно, – равнодушно заметил я, – мог ли тот тип, что бросил «ягуар», уехать в то утро с этой станции поездом.
– С этой – не мог, – уверенно сказал кассир. – Потому что, как и всегда, все пассажиры, садившиеся в поезд, были леди.
:– Леди?
– Да, женщины. Они ездят в Челтнем за покупками. В рабочее время у нас здесь не садится ни один мужчина, конечно за исключением дней скачек.
Я сообщил ему свежую информацию о скачках в Бирмингеме, и, когда уходил, он за государственный счет звонил своему букмекеру (как я потом с.удовольствием узнал, он выиграл).
В деревенском пабе в Тимберли мне сказали, что Кемп-Лоур никогда не осчастливливал их своим присутствием.
В двух кафе для водителей вдоль главной дороги никогда не слышали от своих ребят, чтоб они подсаживали его.
В гаражах в округе диаметром в десять миль никогда не видели его.
Местная служба такси никогда не возила его. Он никогда не садился в местный автобус.
Куда бы я ни приходил, мне легко удавалось перевести разговор на Кемп-Лоура, но это требовало времени. К тому моменту, когда дружелюбно настроенный водитель автобуса рассказывал мне на автовокзале в Челтнеме, что ни один из его товарищей никогда не возил такого знаменитого человека, было уже семь часов.
Если бы не моя твердая, необоснованная уверенность, что именно Кемп-Лоур бросил «ягуар», мне пришлось бы сдаться перед фактом, что, если никто не видел его, значит, он тут не был. И хотя я потерпел неудачу, но не считал, что мои розыски напрасны.
Военная цистерна, перегородившая дорогу, оказалась там случайно, это ясно. Но у Питера было столько неприятностей из-за опоздания, что оружие само шло в руки врага. Достаточно всего лишь заставить Питера опоздать еще раз, полунамеками распространить слухи о его ненадежности, и дело сделано. Ни доверия, ни работы, ни карьеры.
Подумав, я решил, что не асе потеряно и мне удастся раскопать что-нибудь еще, поэтому я снял номер в челтнемской гостинице и провел вечер в кино, чтобы отвлечь внимание от еды.
Тик-Ток, когда узнал, что я оставляю его без машины еще на день, по телефону показался мне более сочувствующим, чем сердитым. Он спросил, какие у меня успехи, я сообщил, что никаких. Он сказал: «Если вы правы насчет нашего друга, то он очень коварный и хитрый. Вам не удастся легко найти его следы».
Без особой надежды утром я пошел на вокзал в Челтнеме. Используя как пропуск фунтовую купюру, я вышел на человека, проверявшего билеты у пассажиров, приехавших из Тимберли в тот день, когда был брошен «ягуар».
Мы с ним немного поболтали, и оказалось, он никогда не видел Кемп-Лоура, кроме как по телевидению. Хотя он словно бы сомневался, когда это говорил.
– Что вас смущает?– спросил я.
– Понимаете, сэр, я его никогда не видел, но, мне кажется, я видел его сестру.
– Как она выглядела?
– Она очень похожа на него, сэр, конечно, иначе как бы я узнал, что это она. И одета она была как жокей. Такие узкие брюки, не знаю, как они называются. И шарф на голове. Хорошенькая, очень хорошенькая. Сначала я не мог вспомнить, кого она мне напоминает. И только потом до меня дошло. Я не разговаривал с ней, понимаете? Я только взял у нее билет, когда она проходила. Вот и все. Я хорошо помню, как взял у нее билет.
– А когда вы видели ее?
– О, я не могу сказать. Просто не знаю. До Рождества. Незадолго до Рождества. В этом я уверен.
В четверг утром я одевался и брился с особенной тщательностью, потому что предвидел, какой прием меня ожидает. Шесть дней как я не участвовал в скачках. Шесть дней, за которые клочки моей репутации были окончательно растоптаны и выброшены за ненадобностью.
Жизнь в раздевалке шла быстро: важно то, что сегодня, еще важнее, что будет завтра, но вчера – мертво. Я принадлежал к вчерашним событиям и стал устаревшей новостью
Даже мой гардеробщик удивился, увидев меня, хотя я написал, что приеду.
– Вы сегодня работаете? – спросил он. – А я хотел узнать, не продадите ли вы седло… тут есть парень, он только начинает, и ему нужно седло.
– Пока я его сохраню, – заметил я. – Я работаю с Тэрниптопом в четвертом заезде. Цвета мистера Эксминстера.
Странный день. Хотя у меня не было чувства, что я заслуживаю сочувствующих взглядов, которые меня сопровождали, я обнаружил, что меня все еще жалеют, но, к великому облегчению, это больше не огорчало, более того, я хладнокровно воспринял успех бывших моих лошадей в двух первых заездах. Единственное, что меня занимало, как поступит Джеймс с сахаром и что у него на сердце.
Он давал инструкции участникам других заездов, и за всю первую половину дня мы обменялись лишь несколькими словами. Когда я вышел на парадный круг, он стоял один возле Тэрниптопа и задумчиво глядел вдаль.
– Морис Кемп-Лоур тут, – коротко бросил он.
– Да, знаю. Я видел его.
– Он уже дал сахар нескольким лошадям.
– Что? – воскликнул я.
– Я спрашивал у многих… Морис в прошедшие несколько недель скармливал сахар большинству лошадей, не только тем, с которыми работали вы.
– О, – тихо выдохнул я. Хитер, как дьявол, Тик-Ток правильно предсказывал.
– Ни одна из лошадей, с которыми вы работали, не проходила обычную проверку на допинг, – продолжал Джеймс. – Но другие лошади, которым Морис давал сахар, проходили. Результаты у всех отрицательные.
– Он давал сахар с допингом только моим лошадям. Остальным – для камуфляжа. Так что ему чертовски повезло, что ни одна из моих лошадей не проходила проверку, – сказал я.
Джеймс покачал головой.
– Вы… – начал я, не надеясь. – Он… Кемп-Лоур… пытался дать Тэрниптопу сахар?
Джеймс сжал губы и смотрел на меня. Я затаил дыхание.
– Он пришел в бокс, где седлают, – ворчливо проговорил Джеймс, – и восхищался линиями лошади.
Тэрниптоп прошел иноходью, излучая великолепное здоровье, но Джеймс не успел договорить, как к нему подошел один из распорядителей, и я так и не узнал, чем кончилось дело с сахаром, потому что пора было выходить на старт.
Уже у второго препятствия я знал, что Кемп-Лоур не давал лошади сахар. Свинцовые гири, которые замедляли движение моих последних двадцати восьми лошадей и которые, как я вынужден был поверить, появились в результате моего неумения, исчезли.
Тэрниптоп взлетал, и прыгал, и мчался вперед, будто несущийся поезд, он рвался к финишу, почти не нуждаясь в поощрении. Мне хотелось громко кричать от облегчения. Тэрниптоп прыгал небрежно, скорее с энтузиазмом, чем с расчетом, такой стиль не грозил особыми неприятностями, когда он имел дело с заборами, но сейчас, на своем первом стипль-чезе, он с таким же пренебрежением относился и к серьезным препятствиям. Есть огромная разница между легко падающим от ударов копыт забором толщиной в одну доску и препятствием шириной в три фута, прочно построенным из березовых бревен, да если еще за ним ров с водой. Но молодой, горячий и неосторожный Тэрниптоп не хотел ее замечать.
Обстоятельства сложились так, что в этой скачке мне надо было убедить Джеймса, и мое настроение, должен признаться, будто передалось Тэрниптопу. Мы заражали друг друга безрассудством и неоправданно рисковали, но нам удавалось избегать опасности.
Я постоянно держал его с краю скаковой дорожки, проскальзывая вперед в любой открывавшийся проход, и он прыгал и брал все препятствия, встречавшиеся на пути. Если он подходил к препятствию в правильной позиции, он легко перелетал через него, если в неправильной – переползал и опускался где придется. Наш стиль напоминал скорее спуск с американских горок, чем благоразумную, хорошо рассчитанную скачку, предписанную Джеймсом. Но такой стиль учил упрямого Тэрниптопа избегать неприятностей даже больше, чем спокойная проездка в стороне от препятствий. Подходя к предпоследнему препятствию, я больше всего боялся, что мы победим. Боялся, потому что знал: Джеймс хочет продать лошадь, и если она выиграет стипль-чез для новичков, то будет стоить меньше. Несомненный парадокс: слишком ранняя победа помешает ему войти в группу лучших новичков стипль-чеза в будущем сезоне.
Я знал: гораздо лучше прийти вторым. Если он покажет, на что способен, но не выиграет, это прибавит к цене за него сотни фунтов. Но мы начали скачку на слишком высокой скорости, и у предпоследнего препятствия наша ненужная победа казалась неизбежной. Где-то вблизи шла одна уставшая лошадь, и я не слышал других за спиной.
Тэрниптоп прыгнул или, вернее, упал случайно. Несмотря на мое понуждение сделать еще шаг, он оттолкнулся слишком далеко и приземлился, безнадежно увязнув задними ногами во рву, его передние ноги подогнулись от напряжения, и он упал на колени. Мой подбородок уперся в его правое ухо, а руки сомкнулись вокруг шеи. Даже тут упрямое чувство равновесия спасло его, и он встал на ноги, мощным броском плеч швырнул меня снова в седло и, покачивая головой, будто от отвращения, устремился вперед. Теперь впереди была лошадь, что шла рядом, и еще две, которые брали препятствие, пока мы там барахтались, так что к последнему препятствию мы подошли четвертыми.
Во время падения я потерял стремена, и мне не удалось вдеть в них ноги к моменту прыжка, так что мы взлетели, звякая и лязгая железом в воздухе. Я обхватил его круп ногами и слегка поощрял, и Тэрниптоп довел игру до конца, он обогнал двух лошадей и финишировал вторым.
Джеймс ждал в боксе, где расседлывают лошадей. С его лица было старательно стерто всякое выражение. Лицо игрока в покер. Я спрыгнул с седла.
– Вы никогда не будете так работать для меня, как сегодня, – сказал он.