– Кто-нибудь еще? Доктор Скарпетта? – Доктор Маркус говорит медленно, осторожно, чтобы не назвать ее по имени. – Приходилось сталкиваться с чем-то подобным?
– К сожалению, да.
– Расскажите нам, – вежливо предлагает он. – В чем здесь проблема?
– Прежде всего нужно понимать, что бить беременную женщину – преступление, я бы назвала смерть плода умышленным убийством.
– Интересно. – Доктор Маркус обводит взглядом сидящих за столом и снова нацеливается на нее. – Итак, вы написали бы в отчете, что речь идет об умышленном убийстве. Не слишком ли смелое заявление? Определять умысел – задача полиции, а не наша, не так ли?
Сукин сын, думает Скарпетта, еще язвит.
– Наши обязанности определены законом и состоят в определении причины смерти. Если помните, в конце девяностых формулировку закона изменили после того, как один мужчина выстрелил женщине в живот и она осталась в живых, но ребенок умер. В предложенном сценарии, доктор Маркус, вам придется исследовать плод. Проводите вскрытие, оформляйте все по правилам, с присвоением номера дела. В свидетельстве о смерти с желтой каймой, в графе «причина смерти», сделайте запись такого содержания: внутриматочная смерть плода вследствие физического насилия в отношении матери. Желтым свидетельством пользоваться нужно потому, что плод не родился живым. Копию сохраните, потому что через год таких свидетельств уже не будет.
– А что мы делаем с плодом? – уже без улыбки спрашивает доктор Маркус.
– Это решает семья.
– Плод не достигает и десяти сантиметров. Фактически и хоронить нечего.
– Сохраните его в формалине. Передайте семье. Окончательное решение за родственниками.
– И назовите это убийством, – холодно добавляет он.
– Новая формулировка закона, – напоминает Скарпетта. – В Виргинии нападение с целью убийства членов семьи, родившихся или нет, считается преступлением, караемым смертной казнью. Если нельзя доказать умысел, обвинение формулируется как злоумышленное нанесение ран матери. Наказание по этой статье то же, что за убийство. Дальше оно уже может быть квалифицировано как непредумышленное убийство и так далее. Важно то, что умысел здесь не главное. Плод даже не обязательно должен быть жизнеспособным. Важно, что имело место насильственное преступление.
– Замечания? – обращается к подчиненным доктор Маркус. – Вопросы?
Все молчат. Даже Филдинг.
– Тогда разберем еще один пример, – с натянутой улыбкой говорит доктор Маркус.
«Давай, – думает Скарпетта. – Валяй, ненасытный ублюдок».
– Молодой мужчина в хосписе умирает от СПИДа. Просит доктора отключить систему жизнеобеспечения. Если доктор выполнит просьбу и пациент умрет, как мы квалифицируем случившееся? Будет ли это умышленное убийство? Что скажет наш эксперт? Врач совершил убийство?
– Если только врач не выстрелил пациенту в голову, речь может идти исключительно о смерти вследствие естественных причин.
– Ага. То есть вы защищаете эвтаназию.
– Согласие, основанное на полученной информации, – понятие туманное. – Кей вовсе не собирается отвечать на смехотворное обвинение. – У пациента нередко бывает депрессия, а в состоянии депрессии люди не способны принять решение, основанное на полученной информации. В общем-то это вопрос социальный.
– Позвольте пояснить, что именно вы имеете в виду.
– Пожалуйста.
– Пациент в хосписе говорит: «Думаю, я хотел бы сегодня умереть». Как должен поступить врач? Помочь ему?
– Дело в том, что пациент в хосписе уже имеет такую возможность. Он в состоянии это решить, в хосписе дают морфий, и больной может попросить побольше, уснуть и умереть от передозировки. Он может носить браслет с надписью «Не оживлять». Итак, он умирает, и скорее всего никакие последствия никому не грозят.
– Но должны ли мы им заниматься? – требует ответа доктор Маркус, и лицо его уже белое от злости.
– Люди оказываются в хосписах, потому что хотят контролировать боль и умереть в мире и покое, – говорит она. – Люди, которые принимают осознанное решение носить браслет, хотят, по сути, того же. Передозировка морфия, отключение системы жизнеобеспечения, ношение браслета – все это не наши вопросы. Если вам предложат заниматься таким случаем, доктор Маркус, надеюсь, вы от него откажетесь.
– Вопросы? – сухо спрашивает доктор Маркус, собирая в стопку бумаги и собираясь уходить.
– У меня, – подает голос Марино. – Не пробовали составлять вопросы для «Своей игры»?
Глава 5
Бентон Уэсли прохаживается от окна к окну в своем большом городском доме в Аспене. Сигнал то появляется, то исчезает, и голос Марино то доносится ясно, то пропадает.
– Что? Извини, я не расслышал. Повтори, пожалуйста. – Бентон отступает на три шага и замирает.
– Я сказал, это еще далеко не все. Ситуация куда хуже, чем ты думал. Можно подумать, он только для того ее и позвал, чтобы взгреть на глазах у всех. Или хотя бы попытаться. Подчеркиваю, попытаться.
Бентон смотрит на снег, улегшийся в развилках тополей и скопившийся на коротких иголках черных елей. Утро солнечное и ясное, впервые за несколько дней, и сороки резво перескакивают с ветки на ветку, слетают суетливо на землю и отряхиваются от снежинок. Наблюдая за длиннохвостыми пичугами и их акробатикой, Бентон пытается вычислить причину их столь бурной активности, как будто это имеет какое-то значение.
– Пытается, да. Пытается. – Бентон улыбается, представляя, что за этим кроется. – Но ты должен усвоить, что он пригласил ее не потому, что сам так решил. Ему приказали. За его спиной шеф департамента здравоохранения.
– А ты откуда знаешь?
– Достаточно было одного звонка после того, как она сказала, что едет.
– Плохо, что с Aспe… – Связь прерывается.
Бентон переходит к другому окну. В камине за спиной у него потрескивают дрова и прыгает пламя. Он смотрит через стекло на кирпичный дом с открытой дверью, что стоит на другой стороне улицы. Из дома выходят одетые для прогулки мужчина и мальчик. Их дыхание поднимается белыми облачками замерзшего пара.
– Теперь она все понимает, – говорит Бентон. – Понимает, что ее используют. – Он достаточно хорошо знает Кей, чтобы с относительной уверенностью предсказать дальнейший ход событий. – Она понимает, что там политика. К сожалению, дело не только в политике. Ты меня слышишь?
Мужчина и мальчик берут лыжи и палки. На ногах у них лыжные ботинки. Бентону прогулки сегодня не видать – нет времени.
– Ха. – В последнее время Марино часто употребляет это междометие, и Бентону это уже начинает надоедать.
– Ты меня слышишь?
– Да, теперь слышу. – Марино возвращается, и Бентон догадывается, что он тоже не стоит на месте, а ходит, ловя лучший сигнал. – Старается все на нее свалить, как будто только для того и пригласил. Больше сказать нечего. Вот узнаю побольше… Я имею в виду, о девочке.
Бентон знает о Джилли Полссон. Ее загадочная смерть еще не стала темой общенациональных новостей, но кое-что уже есть в Интернете, и к тому же у Бентона имеются свои возможности для получения конфиденциальной информации. Джилли Полссон используют, и если тебя хотят использовать некоторые люди, быть живым вовсе не обязательно.
– Я снова тебя потерял? Черт! – Связь была бы намного лучше, если бы он перешел на обычную, наземную, линию, но сделать это Бентон не может.
– Слышу, босс. – Голос звучит сильно и четко, как будто Марино где-то рядом. – Почему ты не пользуешься наземной линией? Это решило бы половину наших проблем, – говорит он, словно читая мысли собеседника.
– Не могу.
– Думаешь, прослушивается? – Марино вовсе не шутит. – Это можно выяснить. Обратись к Люси.
– Спасибо за предложение. – В услугах Люси Бентон не нуждается, и беспокоит его вовсе не то, что линия может прослушиваться.
Думая о Джилли Полссон, он наблюдает за мужчиной и мальчиком. Мальчик примерно того же возраста, что и Джилли. Лет тринадцати-четырнадцати. Только Джилли никогда не вставала на лыжи. Никогда не бывала в Колорадо или где-то еще. Она родилась в Ричмонде и там же умерла, а большую часть своей короткой жизни страдала. Поднимается ветер, и сметенный с деревьев снег заполняет лес, как дым.
– Передай ей вот что, – говорит Бентон, делая ударение на «ей», чтобы показать – речь идет о Скарпетте. – Ее преемник, если можно так выразиться… – он не хочет произносить имя доктора Маркуса, не хочет как-то его обозначать, не хочет даже думать о том, что кто-то, тем более такой червяк, как Джоэль Маркус, сменил Кей, – личность интересная. Когда она будет здесь, – добавляет он, – я обо всем поговорю с ней лично. А пока будьте очень, крайне осторожны.
– Что значит – «когда она будет здесь»? Она вполне может и застрять тут на какое-то время.
– Ей нужно позвонить мне.
– Крайне осторожны? – бормочет Марино. – Так и знал, что ты скажешь что-нибудь в этом роде.
– Пока она там, будь с ней рядом.
– Ха!
– Оставайся с ней, понятно?
– Ей это не понравится.
Бентон смотрит на крутые заснеженные склоны, на всю эту красоту, созданную суровыми, обжигающими ветрами и грубой силой ледников. Деревья – щетина на ликах гор, окружающих бывший шахтерский городишко подобно краям чаши. На востоке, далеко, за хребтом, на пронзительно-голубое небо наплывают серые тучи. К вечеру, наверное, опять пойдет снег.
– Да ей никогда не нравится.
– Сказала, что у тебя какое-то дело.
– Верно. – Обсуждать это Бентон не хочет.
– Жаль, жаль. Быть в Аспене и вот так… У тебя дело. У нее теперь тоже. И что? Останешься там и будешь работать, так?
– Пока да.
– Должно быть, что-то серьезное, если ты занимаешься им в отпуске да еще в Аспене, – закидывает удочку Марино.
– Рассказать не могу.
– Ха! Чертовы телефоны. Люси надо бы придумать что-нибудь такое, чтобы их нельзя было прослушивать. Загребла бы кучу бабок.
– Думаю, она и так уже загребла кучу бабок. Может быть, даже не одну кучу.
– Кроме шуток.
– Будь осторожен, – говорит Бентон. – Если я не позвоню в ближайшие дни, позаботься о ней. Прикрывай спину. И ее, и свою.
– Как будто я не знаю, – ворчит Марино. – Ты сам не расшибись, когда будешь играть в снежки.
Бентон заканчивает разговор и возвращается к дивану, стоящему напротив окон, около камина. На низеньком кофейном столике – блокнот и «глок». Достав из нагрудного кармана джинсовой рубашки очки для чтения, он присаживается на подлокотник дивана, открывает блокнот и начинает читать. Почерк такой, что постороннему в записях не разобраться. Страницы пронумерованы, в правом верхнем углу стоит дата. Бентон потирает подбородок и вспоминает, что не брился уже два дня. Щетина вызывает ассоциацию с колючими ветками замерзших деревьев. Он обводит кружком слова «коллективная паранойя», слегка отклоняется и смотрит через очки на кончик своего прямого тонкого носа.
На полях появляется приписка: «Сработает, когда заполним пробелы. Серьезные пробелы. Продолжаться не может. Настоящая жертва – Л., а не Г.Г. – нарцисс». Он трижды подчеркивает «нарцисс» и переворачивает страницу. Вверху заголовок – «Посттравматическое поведение». Бентон прислушивается к шуму бегущей воды и удивляется, что не слышал его раньше. «Критическая масса. Не позднее Рождества. Невыносимое напряжение. Убьет к Рождеству, если не раньше». Он ощущает ее присутствие прежде, чем слышит шаги, и поднимает голову.
– Кто это был? – спрашивает Генри. Генри – сокращенное от Генриетта. Она стоит на лестничной площадке, положив тонкую, изящную руку на перила. Генри Уолден смотрит на него с другой стороны гостиной.
– Доброе утро, – говорит Бентон. – Вы не в душе? Кофе готов.
Генри запахивает поплотнее скромный красный фланелевый халат. Зеленые глаза еще сонные, но уже настороженные, и смотрит она на Бентона изучающе, как будто между ними стоит прерванный спор или даже стычка. Ей двадцать восемь, и она по-своему привлекательна. Черты лица далеки от идеальных из-за слишком выразительного и, как ей представляется, слишком большого носа. Зубы тоже отнюдь не верх совершенства, но в данный момент никто не убедит Генри, что у нее чудесная улыбка и что она обворожительна и соблазнительна, даже когда не пытается пустить в ход свои чары. Бентон, впрочем, убеждать ее не пытался и не собирается – слишком опасно.
– Я слышала, вы с кем-то разговаривали. С Люси?
– Нет.
– О… – Уголки губ разочарованно опускаются, глаза зло вспыхивают. – Ладно. А кто звонил?
– Частный разговор, Генри. – Он снимает очки. – Мы говорили с вами о границах. Мы говорим об этом каждый день, верно?
– Знаю. – Она по-прежнему стоит на площадке, держась за перила. – Если не Люси, то кто? Ее тетя? Люси слишком много говорит о своей тете.
– Ее тетя не знает, что ты здесь, – терпеливо повторяет Бентон. – Об этом знают только Люси и Руди.
– Я знаю про вас. Вас и ее тетю.
– О том, что вы здесь, известно только Люси и Руди.
– Тогда это был Руди. Что ему нужно? Я всегда знала, что нравлюсь ему. – Генри улыбается, и на ее лице появляется особенное, неприятное, выражение. – Руди – красавчик. Надо было подцепить его. Я могла бы. Когда мы выезжали на «феррари». На «феррари» я могла заполучить любого. И Люси могла бы мне его не покупать – нашлись бы другие.
– Границы, Генри, – говорит Бентон, отказываясь мириться с поражением, с тем, что перед ним темное пятно и ничего больше и что пятно это только и делает, что темнеет и расширяется с того дня, как Люси доставила Генри в Аспен и вверила его заботам.
«На тебя я могу положиться, – сказала тогда Люси. – На других нет. Другие для нее опасны, другие воспользуются ситуацией и выведают у нее все обо мне и о том, чем я занимаюсь».
«Я не психиатр», – сказал Бентон.
«Ей нужен не психиатр, а судебный консультант-психолог, который поможет снять посттравматический стресс. Ты же этим занимаешься. У тебя получится. Ты можешь выяснить, что случилось. Нам обязательно нужно знать, что случилось», – говорила Люси, и она была сама не своя. Люси никогда не паникует, но тогда она паниковала. Люси убеждена, что Бентон может расколоть кого угодно. Но если даже и так, это еще не значит, что всех можно вылечить. Генри не заложница и не пленница и вольна уйти в любое время. Его очень беспокоит, что она не проявляет ни малейшего желания уходить и даже, похоже, получает удовольствие от пребывания здесь.
За те четыре дня, что они провели вместе, Бентон многое узнал о Генри Уолден. Генри – типичный случай характеропатии.2 И началось расстройство еще до попытки убийства. Если бы не фотографии с места преступления и не факт проникновения постороннего в дом Люси, Бентон, наверное, усомнился бы в том, что покушение действительно имело место, и о чем думала Люси, когда с ней знакомилась? А она и не думала, отвечает он на свой вопрос. Возможно, это самый правильный ответ.
– Люси позволяла вам пользоваться ее «феррари»?
– Только не черным.
– Значит, серебристым?
– Не серебристым. Этот цвет называется «калифорнийский голубой». А машину я брала, когда хотела. – Она смотрит на него сверху вниз с лестничной площадки, держа руку на перилах – длинные волосы в беспорядке, глаза томные от сна, – словно позирует для мужского журнала.
– Вы сами водили машину, Генри? – Ему нужно знать точно. Пока остается непонятно, как именно нападавший вышел на Генри, а в то, что нападение было случайным, Бентон не верит. Уж слишком велико совпадение – красивая молодая женщина, чужой особняк, чужая машина и не самое подходящее время.
– Я же вам говорила. – Лицо у нее бледное и невыразительное. Только глаза живые, только в них энергия, и эта энергия смущает и беспокоит. – Черную она никому не доверяет, для себя бережет.
– Когда вы в последний раз ездили на голубом «феррари»? – Бентон задает вопрос спокойным, мягким тоном. Он знает, как добывать информацию, и умеет это делать. Сидит Генри в кресле или стоит на лестничной площадке, положив руку на перила, не важно. Как только что-то появляется, всплывает, Бентон старается как можно скорее забрать это у нее, пока оно не уплыло, не утонуло. Не важно, что случилось с ней тогда или происходит теперь, Бентону нужно знать, кто и с какой целью проник в дом Люси. К черту Генри, говорит он себе. Его забота – Люси.