Пропавшая - Плотников Сергей Александрович 13 стр.


– Они невинны.

– И ты хочешь отнять это у них?

– Нет. Ни за что.

– Ты хочешь их обнять… прикоснуться к ним.

– Не так. Не в дурном смысле.

– Наверное, Микки смеялась над тобой. Неуклюжий старик-сосед.

На этот раз его голос звучит громче:

– Я не прикасался к ней!

– Ты помнишь «Убить пересмешника»[46]?

Он промолчал, с недоумением глядя на меня.

– Страшила Рэдли, живший через дорогу, был жутким типом с изуродованным лицом. Его боялись все дети. Они кидали камни в крышу его дома и подбивали друг друга залезть к нему во двор. Но в конце именно Страшила спасает Глазастика и Джима от настоящего злодея. Он становится героем. Ты этого ждал, Говард, – возможности спасти Микки?

– Вы меня не знаете. Вы ничего обо мне не знаете.

– Да нет, знаю. Я точно знаю, кто ты такой. Для таких, как ты, есть название: преступник-педофил. Ты выбираешь жертву. Выделяешь ее из толпы. Знакомишься с родителями. Постепенно проникаешь в ее жизнь, пока она не начинает тебе доверять…

– Нет.

– Что ты сделал с Микки?

– Ничего. Я к ней не прикасался.

– Но хотел.

– Я просто делал снимки. Я никогда бы не обидел ее.

Он хотел сказать что-то еще, но я поднял руку и перебил его:

– Знаю, ты не из тех парней, которые подобные вещи планируют. Ты не такой. Но иногда случается непредвиденное. К такому не готовятся. Просто ситуация выходит из-под контроля. Ты видел ее в тот день?

– Нет. Я не прикасался к ней.

– Мы нашли отпечатки пальцев и волокна одежды.

Он отчаянно трясет головой.

– Они были у тебя в фургоне, Говард. И в твоей спальне.

Перегнувшись через его плечо, я тычу пальцами в разные фотографии.

– Мы обязательно найдем твоих «моделей», Говард, эту, и эту, и эту. И мы спросим всех этих девочек, что ты с ними сделал. Мы узнаем, прикасался ли ты к ним и какие еще фотографии делал…

Мой голос стал низким и хриплым. Я наклоняюсь и, упершись в плечо Горварда, выталкиваю его со стула.

– Я не оставлю тебя, Говард. Мы оказались здесь вместе – как сиамские близнецы, у которых одно бедро на двоих, но только вот здесь разное. – Я стучу себя по голове. – Помоги мне понять.

Он медленно повернулся, ища сочувствия в моих глазах. И вдруг попятился, забился угол и упал на колени, прикрывая голову руками.

– Не бейте меня! Не бейте меня! – закричал он. – Я скажу вам все, что вы хотите…

– Что ты устраиваешь? – прошипел я.

– Только не по лицу! Не бейте меня по лицу!

– Поднимайся. Прекрати это!

– Пожалуйста! Не надо! А-а-а!..

Я открыл дверь, чтобы позвать дежурных. Двое уже бежали по коридору.

– Поднимите его. Усадите его обратно.

Говард словно растекся по полу. Это было все равно что собирать желе. Едва его поднимали и усаживали на стул, он тут же соскальзывал обратно, дрожа и стеная. Дежурные переглянулись, потом посмотрели на меня. Я знал, о чем они думали.

В конце концов мы оставили его лежать под столом. В дверях я обернулся. Я хотел кое-что сказать. Хотел предупредить его, что это только начало.

– Вы меня не запугаете, – тихо произнес он. – Я специалист. Меня запугивали всю жизнь.

Я сижу в той самой комнате спустя три года, но история еще не закончена. Звонит мобильный. В голосе профессора сквозит облегчение:

– Как ваши дела?

– Нормально, но мне нужно, чтобы вы приехали за мной. Меня хотят опять отправить в больницу.

– Может, это неплохая мысль?

– Вы поможете мне или нет?

В участке пересменка. На дежурство заступают новые группы. Кэмпбелл сидит где-то наверху, перебирая бумажки или другим сходным образом отрабатывая свою зарплату. Проскользнув по коридору мимо гардероба, я добираюсь до выхода на парковку. Порыв ветра выносит меня на улицу.

Электрические ворота приходят в движение. Спрятавшись в тени, я наблюдаю, как на территорию въезжает «скорая». Это за мной. Ворота закрываются. В последний момент я проскальзываю в узкую щель. Поворачиваю направо, иду по тротуару и, еще дважды свернув в ту же сторону, возвращаюсь на Харроу-роуд.

На этой улице есть паб под названием «Гончая» – прокуренное место с музыкальным автоматом и непременным пьянчужкой в углу. Я занимаю столик и глотаю еще одну капсулу с морфином. К приезду профессора я уже парю в синтетических облаках. У греков был бог по имени Морфей – повелитель снов. Кто сказал, что в изучении мифологии нет смысла?

Джо просовывает голову в дверь и нервно озирается. Вероятно, он забыл, как выглядели настоящие английские пабы до тех пор, пока континентальная культура кафе не превратила их в светлые помещения, где подают непомерно дорогое пиво.

– Вы принимали лекарство?

– У меня болела нога.

– И сколько приняли?

– Недостаточно.

Он дожидается более подробного объяснения.

– Я начал с двухсот миллиграммов, но в последнее время глотаю их, как «Тик-Так». Боль все не проходит. От меня гораздо больше толку, если я не думаю о боли.

– О боли? – Он не верит своим ушам. – До чего вы дошли! Переживаете и нервничаете. Не едите и не спите.

– Со мной все в порядке.

– Вам нужна помощь.

– Нет! Мне нужно найти Рэйчел Карлайл.

Мои слова звучат отрывисто и резко. Джо отгоняет какие-то неприятные мысли и меняет тему. Я рассказываю ему о том, как повидал Говарда и арестовал Алексея Кузнеца.

– Он так и не рассказал мне о выкупе.

– О каком выкупе?

Джо не знает о бриллиантах, и я не собираюсь ему рассказывать. Ему это ничего не даст, а я и так уже поставил под угрозу жизнь Али. За последние несколько часов ничего не прояснилось, но по крайней мере у меня появилась цель – отыскать Рэйчел.

– Как Алексей вас нашел?

– Не знаю. От больницы он за мной не следил, и никто не знал, что я поеду в «Уормвуд-Скрабз». Возможно, кто-то позвонил ему из тюрьмы.

Я закрываю глаза и мысленно воспроизвожу недавние события. У меня кружится голова, но я в состоянии мыслить трезво. Ко мне возвращаются обрывки разговоров.

«Господь освободит меня», – сказал Говард.

Если Говард потребовал выкуп, то почему он так долго ждал? Он мог бы подбросить эту фальшивку во время процесса или в любой другой момент. Ему бы потребовалась помощь извне. Кто это был?

В главном офисе хранятся записи обо всех визитах в тюрьмы ее величества. Старшая сестра Говарда навещает его раз в несколько месяцев, приезжая из Уоррингтона и останавливаясь в местной гостинице. А кроме нее приходит только Рэйчел.

В первые несколько месяцев заключения он получил кучу писем. Многие из них пришли от женщин, которых тронуло его одиночество и его преступление. Одна из них, Беттина Галлахер, судебный секретарь из Кардифа, особенно популярна у отбывающих пожизненное заключение. Она посылает им свои порнографические фото и дважды вступала в переписку со смертниками из Алабамы и Оклахомы.

Говарду разрешено отправлять одно бесплатное письмо в неделю, но он может купить сколько угодно марок и конвертов. Каждому заключенному дается индивидуальный телефонный код, который они должны вводить при каждом звонке. Педофилам и растлителям малолетних разрешается звонить лишь по заранее определенным номерам. За звонками и перепиской следят.

Эти детали грохочут в пустоте. Я не понимаю, как Говард мог бы организовать передачу выкупа – особенно из камеры.

– Дай шанс глазам, – говаривал мой отчим, когда морозной ночью мы искали новорожденных ягнят. Очень трудно увидеть белое на белом. Иногда приходится заглянуть за грань, прежде чем по-настоящему что-то увидишь.

Был один хороший комик, который называл себя Носмо Кинг. Я годами смотрел его выступления, прежде чем до меня дошло, откуда взялось его имя[47]. Вот почему всегда надо держать глаза открытыми. Ответ может быть прямо перед тобой.

Профессор открывает портфель и вытаскивает фотоальбом. Его обложка в лохмотьях, корешок поела моль. Я его смутно припоминаю.

– Я навестил вашу мать, – говорит он.

– Что вы сделали?!

– Я ее навестил.

Стиснув зубы, я вглядываюсь в его невозмутимое лицо.

– Вы не имели права.

Не обращая на меня внимания, он поглаживает пальцами альбом. Вот опять началось: восстановить мое прошлое, изучить мое детство, семью, отношения. Что это доказывает? Ничего. Как чужой человек сможет оценить мою жизнь и обстоятельства, сформировавшие мою личность?

– Вы не хотите об этом говорить?

– Нет.

– Почему?

– Потому что вы суете свой нос в мои дела и копаетесь в моей голове.

И тут я понимаю, что кричу на него. К счастью, поблизости нет никого, кроме бармена и спящего пьянчужки.

– Кажется, ваша мама не очень счастлива в богадельне.

– Это не богадельня, а пансионат.

Он открывает альбом. На первой фотографии изображен мой отчим, Джон Фрэнсис Руиз. Сын фермера из Ланкашира, он одет в форму ВВС и стоит на крыле бомбардировщика «Ланкастер». Он уже начал лысеть, и из-за высокого лба его глаза кажутся более широкими и живыми.

Я помню эту фотографию. Она двадцать лет стояла на камине рядом со снимком «Сильвер Джубили»[48] в рамке и дешевым стеклянным шаром, внутри которого был собор Святого Павла[49].

Джон Руиз пропал без вести в небе над Бельгией 15 июля 1943 года, вылетев на бомбардировку моста в Генте. Его самолет был подбит немецкими силами ПВО и, взорвавшись в воздухе, рухнул, как огненная комета.

«Не вернулся из боя. Вероятно, погиб», – было сказано в телеграмме. Только он не погиб. Он пережил немецкий лагерь для военнопленных, вернулся домой и обнаружил, что будущее, за которое он так отчаянно сражался, сбежало, выйдя замуж за американского сержанта интендантской службы и переехав в Техас. Никто не винил ее, и он меньше всех.

А потом он встретил Софию Эйснер (или Джамилю Пуррум), «портниху-еврейку» с маленьким сыном. Она шла по холму из Голден-грин под ручку с двумя подружками и смеялась.

– Не забудьте, – закричала старшая из них, – сегодня мы встретим тех, за кого нам суждено выйти замуж.

Возле кинотеатра у подножия холма стояли в очереди несколько молодых людей. На одном из них был однобортный пиджак с V-образным воротником, застегнутым на все три пуговицы.

Джамиля прошептала подругам:

– Который из них мой?

Джон Руиз улыбнулся ей. Через год они поженились.

Джо перелистывает страницы. Старые фотографии словно въелись в бумагу. Вот снимок фермы – коттедж с маленькими окошками и такой низкой дверью, что отчиму приходилось наклоняться, чтобы пройти. Мама набивала комнаты всякими безделушками и сувенирами, убеждая себя в том, что они достались ей в наследство от погибшей семьи.

Снаружи простирались вспаханные поля цвета молочного шоколада, дым, выходивший из трубы, трепетал, словно белый флаг. В конце лета на склонах холма, подобно маленьким замкам, поднимались стога сена.

Иногда я до сих пор вспоминаю, как там пахло утро: подгоревшими тостами, крепким чаем, тальком, которым отчим посыпал ноги, прежде чем надеть сапоги. Когда он выходил во двор, собаки поднимали лай и прыгали у его ног.

На ферме я узнал все о жизни и смерти. Я кастрировал новорожденных ягнят, пережимая им яички. Засовывал руку глубоко в брюхо кобылы, нащупывая матку. Я убивал телят и хоронил собак, которые были для меня скорее родственниками, чем рабочими животными.

Фотографии не запечатлели повседневной жизни фермы. Альбом хранит только особые случаи: свадьбы, рождения, крестины, первое причастие.

– Кто это? – Джо показывает на фотографию Люка в матросском костюмчике, сидящего на крыльце. Его непослушный светлый вихор трепещет на ветру, как стрелка на счетчике старого такси.

У меня в горле встает комок. Зажав рот ладонью, я пытаюсь помешать алкоголю и морфину говорить, но слова будто вытекают через поры.

Люк всегда был мелковат для своего возраста, но зато не в меру шумен и надоедлив. Я проводил большую часть жизни в школе, поэтому видел его только на каникулах. Даж всегда просила меня присматривать за братом, а ему наказывала не мешать мне, потому что он все время тащил меня играть или смотреть мои футбольные карточки.

В самый разгар зимы, когда выпадал снег, я катался на санках с холма, стартуя от крыльца и останавливаясь у пруда. Люк был слишком мал, поэтому катался со мной. Когда санки подскакивали на бугорках, он пищал от смеха, цепляясь за мои колени.

Дорожка спускалась и упиралась в забор из сетки, провисший на столбах из-за того, что в него многократно въезжали ботинками.

Отчим поехал в город за термостатом для котла. Даж пыталась перекрасить мои простыни в более темный цвет, чтобы не были видны следы спермы. Я не помню, что делал я. Не странно ли? Все остальные детали я помню так отчетливо, словно несколько раз просматривал кассету.

Когда пришла пора мыться, мы заметили, что его нет. Заведя мотор трактора и включив прожектор, осмотрели пруд, но пролом во льду уже затянулся.

Я не спал всю ночь, пытаясь усилием воли вернуть Люка к жизни. Я хотел, чтобы он оказался спящим в своей кровати, сопя и ворочаясь, как собака, которой снятся блохи.

Утром его обнаружили подо льдом. Его лицо посинело, а губы посинели еще больше. На нем были мои старые штаны и мои старые ботинки.

Из окна в спальне я смотрел, как его уложили на одеяло и укрыли другим. Стояла «скорая» – заляпанная грязью, с открытыми дверями. Когда они подняли носилки, я вылетел из дома и заорал на них, чтобы они оставили моего брата в покое. Отчим поймал меня у ворот. Он поднял меня в воздух и обнял так крепко, что я чуть не задохнулся. Его лицо посерело и вытянулось. В глазах стояли слезы.

– Его больше нет, Винс.

– Я хочу, чтобы он вернулся.

– Мы его потеряли.

– Дай мне посмотреть.

– Возвращайся в дом.

– Дай мне посмотреть.

Подбородок отчима упирался мне в голову. Даж упала на колени рядом с Люком. Она кричала, раскачивалась, гладила его волосы и целовала в закрытые веки.

Теперь она будет меня ненавидеть. Я это знал. Она будет ненавидеть меня вечно. Это я виноват. Я должен был за ним присматривать. Я должен был помогать ему пересчитывать футбольные карточки и играть в его детские игры. Меня никто никогда не упрекнул – никто, кроме меня самого. Я знал правду. Это была моя вина. Я был в ответе за это.

«Мы его потеряли», – сказал мне отчим.

Потеряли? Можно потерять вещь за спинкой дивана или из-за дыры в кармане, можно потерять нить рассуждений и счет времени, можно даже потерять надежду. Но ребенка потерять нельзя.

Все это я произнес вслух. Я вытираю мокрые глаза и смотрю на профессора. Зачем он начал этот разговор? Разве он знает о том, что такое вина? Ему не приходится каждый день видеть ее в зеркале, соскребать щетину с ее намыленной кожи, видеть ее отражение в глазах матери. Я превратил Даж в алкоголичку. Она стала пить с призраками своих родных и своего сына. Она пила до тех пор, пока у нее не начали трястись руки, а мир не расплылся, подобно пятну от помады на краю ее стакана. У алкоголиков нет близких – только заложники.

– Пожалуйста, довольно об этом, – шепчу я, желая, чтобы он прекратил.

Джо закрывает альбом.

– Ваша амнезия стала результатом психологической травмы.

– Я был ранен.

– Снимки не показали никаких нарушений, ушибов или кровоизлияний у вас в мозгу. У вас даже шишки не вскочило. Вы не потеряли некоторые воспоминания, а вытеснили их. И я хочу знать почему.

– Люк умер более сорока лет назад.

– Но вы каждый день думаете о нем. Вы все размышляете, могли ли вы его спасти, так же как и о том, могли ли вы спасти Микки.

Я не отвечаю. Я хочу, чтобы он замолчал.

Назад Дальше