— Друг моего друга — мой друг, — сказал Кулер. — Фамилия ваша мне, конечно же, известна.
— От Гарри?
— Я большой любитель вестернов, — ответил Кулер, и Мартинс поверил ему, как не поверил Курцу.
— Мне хотелось бы услышать от вас — вы ведь были на месте происшествия, — как он погиб.
— Ужасная история, — сказал Кулер. — Я стал переходить к нему на другую сторону улицы. Они с Курцем стояли на тротуаре. Может, если бы я не пошел через дорогу, Гарри остался на месте. Но он увидел меня и направился навстречу, а тут «джип» — это было ужасно, ужасно! Водитель затормозил, но тщетно. Выпейте шотландского, мистер Мартинс. Глупо, конечно, но при этом воспоминании меня всего трясет. — Добавляя в стаканы содовую, он сказал: —До этого я ни разу не видел, как гибнут люди.
— А кто еще находился в это время вместе с вами? — перебил его Мартинс.
Кулер отпил большой глоток и смерил оставшееся в стакане добрым, усталым взглядом.
— Кого вы имеете в виду, мистер Мартинс?
— Мне сказали, что там был еще один человек.
— Не знаю, кто мог вам это сказать. Все подробности можно найти в материалах дознания. — Он налил в оба стакана щедрые порции виски. — Нас было там только трое — я, Курц и водитель. Да еще, конечно же, врач. Наверное, вы имеете в виду врача?
— Человек, с которым я разговаривал, оказывается, глядел в окно — он живет рядом с квартирой Гарри — и говорит, что там было три человека и водитель. Врач появился уже потом.
— Он не показывал этого на суде.
— Не хотел впутываться.
— Этих европейцев никогда не научишь быть хорошими гражданами. Дать показания было его долгом. — Купер задумался, хмуро уставясь в свой стакан. — Как ни странно, мистер Мартинс, два свидетельства о несчастном случае никогда полностью не совпадают. Да что там, даже мы с Курцем разошлись в некоторых деталях. Такие вещи происходят внезапно, до катастрофы никому в голову не приходит схватывать подробности, а потом приходится все вспоминать, восстанавливать. Наверно, этот человек слишком уж старался припомнить, что было до, что после, и перепутал нас четверых.
— Четверых?
— Я считаю и Гарри. Что он еще видел, мистер Мартинс?
— Ничего особенного — только утверждает, что Гарри был мертв, когда его вносили в дом.
— Умирал — разница не столь уж существенная. Выпьете еще, мистер Мартинс?
— Нет, пожалуй, довольно.
— Ну а мне еще глоток будет кстати. Я очень любил вашего друга, и рассказывать об этом тяжело.
— Давайте, я выпью тоже — за компанию, — сказал Мартинс. И пока виски еще пощипывало язык, спросил:
— Знаете вы Анну Шмидт?
— Подружку Гарри? Встречался один раз, и все. Честно говоря, он выправил ей документы с моей помощью. Постороннему я бы в этом не признался, но иногда приходится нарушать правила. Гуманность — это тоже долг.
— Что у нее приключилось?
— Говорят, она венгерка, дочь нациста. Опасалась, что русские ее арестуют.
— Русские? С какой стати?
— Документы у нее были не в порядке.
— Вы передали ей какие-то деньги от Гарри, не так ли?
— Да, но говорить об этом я бы не хотел. Это она вам сказала о деньгах?
Зазвонил телефон, и Кулер допил свое виски.
— Алло, — сказал он. — Да, да. Это я. — Потом, держа трубку возле уха, с безрадостной, терпеливой миной слушал чей-то голос издалека.
— Да, — однажды произнес он. — Да.
Взгляд его был обращен на лицо Мартинса, но казалось, он смотрит куда-то вдаль; блеклые, усталые добрые глаза глядели словно откуда-то из-за моря.
— Правильно сделали, — сказал он одобрительным тоном, а потом чуть раздражительно — Конечно, их доставят. Даю вам слово. До свидания.
Положив трубку, устало провел рукой по лбу, словно вспоминая, что нужно сделать. Мартинс спросил:
— Слышали вы что-нибудь про махинацию, о которой говорит полиция?
— Прошу прощенья. Вы о чем?
— Говорят, Гарри был замешан в какой-то грязной махинации.
— Нет, — сказал Кулер. — Это немыслимо. У Гарри было высоко развито чувство долга.
— Курц, похоже, думает, что мыслимо.
— Курцу не понять англосакса, — ответил Кулер.
9
Было уже почти темно, когда Мартинс шел вдоль канала: на другом берегу виднелись полуразрушенные купальни Дианы, а вдали над развалинами, в парке Пратер, неподвижно чернело большое колесо обозрения. За серой водой находилась вторая, советская зона. Собор святого Стефана вздымал над Старым городом свой громадный поврежденный шпиль. Проходя по Кертнерштрассе, Мартинс миновал освещенную дверь здания военной комендатуры. Четверо солдат международного патруля усаживались в «джип», русский сел рядом с водителем, потому что его стране предстояло «председательствовать» до конца месяца, англичанин, американец и француз — сзади. Третий стакан неразбавленного виски кружил Мартинсу голову, и он вспомнил женщину из Амстердама, женщину из Парижа: одиночество шло рядом с ним по людному тротуару. Миновав улицу, на которой находился отель Захера, он пошел дальше. Ролло возобладал над Мартинсом и направлялся к единственной женщине, которую знал в Вене.
Я спросил, как ему удалось найти Анну.
— А, — ответил он, — перед сном я изучал карту и отыскал тот дом по взятому накануне адресу.
Свои городские маршруты Ролло изучал по картам, названия улиц и перекрестки запоминались ему легко, потому, что в одну сторону он всегда ходил пешком.
— В одну сторону?
— К женщине — или к другу.
Ролло, конечно, не знал, что застанет Анну, что она не занята в вечернем спектакле, или, может, ему запомнилось и это — из афиш. Так или иначе, она была дома, сидела в нетопленой комнате, кровать была сложена как диван, на шатком экстравагантном столике лежала отпечатанная на машинке роль, открытая на первой странице, потому что мысли Анны блуждали далеко от «дома». Он робко сказал ей (и ни Мартинс, ни даже Ролло не могли бы сказать, насколько робость была наигранной):
— Решил зайти, проведать вас. Видите ли, я шел мимо…
— Мимо? Куда?
От Старого города до границы английской зоны добрых полчаса ходьбы, но у Ролло всегда бывал заготовлен ответ:
— Мы с Кулером выпили слишком много виски. Мне нужно было пройтись, и я случайно оказался здесь.
— Спиртного у меня нет. Могу предложить чай.
— Нет, нет, спасибо. Вы заняты, — сказал он, глядя на роль.
— Дальше первой реплики у меня дело не пошло.
Взяв роль, он прочел: «Луиза (входит). Я слышала детский плач».
— Можно посижу у вас немного? — спросил он с любезностью, идущей скорее от Мартинса, чем от Ролло.
— Буду рада.
Он грузно опустился на диван и, как потом рассказал мне (потому что влюбленные, если удается найти слушателя, рассказывают все до последней мелочи), что только тут толком разглядел Анну. Она стояла, чувствуя себя почти так же неловко, как он, в старых фланелевых брюках, плохо заштопанных сзади: стояла твердо, широко расставив ноги, словно противостояла кому-то и твердо решила не сдавать позиций — невысокая, несколько приземистая, будто припрятала свое изящество для профессионального применения.
— Скверный выдался день? — спросил он.
— Сейчас все дни скверные, — ответила она. И пояснила — Гарри часто приходил ко мне, и при вашем звонке у меня мелькнула мысль…
Потом села на жесткий стул напротив Мартинса и сказала:
— Не молчите, пожалуйста. Вы знали его. Расскажите что-нибудь.
И он стал рассказывать. Тем временем за окном потемнело. Некоторое время спустя он заметил, что их руки соприкасаются. Мне он сказал:
— Я вовсе не собирался влюбляться в подружку Гарри.
— Как же это произошло? — спросил я.
— Было очень холодно, и я встал задернуть шторы. Что моя рука лежала на руке Анны, я заметил только, когда снимал ее. Встав, я поглядел сверху вниз на Анну, а она снизу вверх на меня. Лицо ее не было красивым — вот в чем дело. Обыденное, будничное лицо. Я всегда считал, что в женщинах любят красоту. У меня возникло такое чувство, будто я оказался в незнакомой стране, языка которой не знаю. Стоя у окна, я не спешил задергивать шторы. Мне было видно только свое отражение, глядящее на Анну. Она спросила: «А что тогда сделал Гарри?», и у меня чуть не сорвалось: «К черту Гарри. Его больше нет. Мы оба любили его, но он мертв. Мертвых нужно забывать». Вместо этого я ответил: «Как бы вы думали? Просто насвистывал свою старую мелодию как ни в чем не бывало»— и насвистал ее, как только сумел. Я услышал, что Анна затаила дыхание, обернулся и, не успев подумать, верный ли это ход, та ли эта карта, сказал:
— Он мертв. Нельзя же вечно хранить о нем память. Анна ответила:
— Да, но прежде, чем я забуду его, многое может произойти.
— Что вы имеете в виду?
— Может, начну другую жизнь, может, умру, мало ли что.
— Со временем забудете. И влюбитесь снова.
— Знаю, но мне этого не хочется. Неужели не понятно? Тут Ролло Мартинс отошел от окна и снова сел на диван. Полминуты назад оттуда вставал друг Гарри, утешавший его подружку, теперь же это был мужчина, влюбленный в Анну Шмидт, которая любила его покойного приятеля Гарри Лайма. В тот вечер Мартинс больше не вспоминал о прошлом, а стал рассказывать, с кем повидался в Вене.
— Про Винклера я поверю чему угодно, — сказал он, — но Кулер мне понравился. Из всех друзей только он вступился за Гарри. Однако если Кулер прав, то Кох ошибается. А я был так уверен, что напал на след..
— Кто такой Кох?
Мартинс рассказал Анне о своем посещении Герра Коха и передал разговор о третьем.
— Это очень важно, — сказала она, — если только все правда.
— Из этого ничего не следует. Кох ведь уклонился от дознания, неизвестный тоже мог так поступить.
— Я не о том, — сказала Анна. — Выходит, они лгали. Курц и Кулер.
— Может, не хотели подводить человека, если то был друг.
— Еще один друг — на месте катастрофы? Где тогда честность вашего Кулера?
— Как же нам быть? Кох отказался продолжать разговор и выставил меня из квартиры.
— Меня не выставят, — сказала она, — ни Кох, ни его Ильза.
Путь к дому оказался долгим: снег прилипал к подошвам, и они шли медленно, словно каторжники в кандалах. Анна спросила:
— Еще далеко?
— Не очень. Видите толпу? Примерно там.
Толпа казалась кляксой на белом фоне, она текла, меняла очертания, расплывалась. Когда они подошли поближе, Мартинс сказал:
— Кажется, это тот самый дом. А что там, политическая демонстрация?
Анна Шмидт остановилась.
— Кому вы говорили о Кохе?
— Только вам и Кулеру. А что?
— Мне страшно. Вспоминается… — Анна неотрывно смотрела на толпу, так и не сказав Мартинсу, что из ее сложного прошлого всплыло у нее в памяти.
— Уйдемте, — взмолилась она.
— Ну что вы, мы ведь пришли по делу, немаловажному.
— Узнайте сперва, чего все эти люди… — И сказала странные для актрисы слова: — Ненавижу толпу.
Мартинс неторопливо пошел по липкому снегу один. Там был не политический митинг, потому что никто не произносил речей. Мартинсу показалось, что люди оборачиваются и смотрят на него так, словно он был тем, кого они ждали. Подойдя к толпе, он убедился, что дом тот самый. Какой-то человек сурово глянул на него и спросил:
— Тоже из этих?
— Кого вы имеете в виду?
— Полицейских.
— Нет. Что они здесь делают?
— Шастают весь день туда-сюда.
— А чего все дожидаются?
— Хотят посмотреть, как его увезут.
— Кого?
— Герра Коха.
У Мартинса промелькнула мысль, что раскрылось умышленное уклонение от дачи показаний, хотя вряд ли это могло служить причиной ареста. Он спросил:
— А что случилось?
— Пока никто не знает. Полицейские никак не решат, то ли самоубийство, то ли убийство.
— Герра Коха?
— Ну да.
К собеседнику Мартинса подошел ребенок и подергал за руку.
— Папа, папа. — В шерстяном колпаке мальчик походил на гнома, лицо его заострилось и посинело от холода.
— Да, мой милый, в чем дело?
— Через решетку я слышал, как они говорят, папа.
— О, хитрый малыш. Что же ты слышал, Гензель?
— Как плачет фрау Кох, папа.
— И все, Гензель?
— Нет, еще слышал, как говорил большой дядя.
— Ну и хитрец ты, маленький Гензель. Расскажи папе, что он говорил.
— Он сказал: «Вы не сможете описать этого иностранца, фрау Кох?»
— Вот, вот, видите, они думают, что это убийство. Да и как же иначе? С какой стати герру Коху резать себе горло в подвале?
— Папа, папа.
— Да, Гензель?
— Я глянул в подвал сквозь решетку и увидел на куче кокса кровь.
— Ну и ребенок! С чего ты взял, что там кровь? Это талая вода, она всюду подтекает. — Мужчина повернулся к Мартинсу. — У ребенка такое живое воображение. Может, станет писателем, когда вырастет.
Ребенок угрюмо поднял заостренное личико на Мартинса.
— Папа, — сказал он.
— Да, Гензель?
— Это тоже иностранец.
Мужчина громко засмеялся, кое-кто из толпы обернулся к нему.
— Послушайте его, послушайте, — гордо сказал он. — Малыш считает вас убийцей, потому что вы иностранец. Да, сейчас иностранцев здесь больше, чем венцев.
— Папа, папа.
— Что, Гензель?
— Они выходят.
Группа полицейских окружила прикрытые носилки, которые осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, несли вниз. Мужчина сказал:
— Из-за развалин санитарной машине сюда не подъехать. Придется нести за угол.
Фрау Кох в холщовом пальто, с шалью на голове вышла последней. На краю тротуара она упала в сугроб. Кто-то помог ей подняться, и она сиротливым, безнадежным взором обвела толпу зевак. Если там и были знакомые, то, скользя взглядом по лицам, она не узнавала их. При ее приближении Мартинс нагнулся и стал возиться со шнурками ботинок, а когда взглянул вверх, увидел прямо перед собой недоверчивые, безжалостные глаза гнома — маленького Гензеля.
Возвращаясь к Анне, Мартинс оглянулся. Ребенок дергал отца за руку, и было видно, как он шевелит губами, словно твердя рефрен мрачной баллады: «Папа, папа».
— Кох убит, — сказал Мартинс Анне. — Пошли отсюда. Шли они быстро, как только позволял снег, срезая где можно утлы. Настороженность и подозрительность ребенка, казалось, расплывалась над городом, как туча, — они не успевали вырваться из-под ее тени. Анна сказала:
— Значит, Кох говорил правду. Там был кто-то третий, — и чуть погодя: — Выходит, им нужно скрыть убийство. Из-за пустяков не стали бы убивать человека, — но Мартинс пропустил ее слова мимо ушей.
В конце улицы промелькнул обледенелый трамвай: Мартинс и Анна вышли опять к Рингу. Мартинс сказал:
— Возвращайтесь-ка домой одна. Нам лучше не показываться вместе, пока все не прояснится.
— Но вас никто не может заподозрить.
— Там расспрашивают об иностранце, заходившем вчера к Коху. Могут возникнуть временные неприятности.
— Почему бы вам не обратиться в полицию?
— Я не доверяю этим ослам. Видите, что они приписали Гарри? Да я еще хотел ударить Каллагана. Этого мне не простят. В самом лучшем случае, вышлют из Вены. Но если буду вести себя тихо… выдать меня может лишь один человек. Кулер.
— Ему нет смысла выдавать вас.
— Если он причастен к убийству, конечно. Но в его причастность мне что-то не верится.
На прощанье Анна сказала:
— Будьте осторожны. Кох знал так мало, и его убили. А вы знаете все, что было известно ему.
Об этом предупреждении Мартинс помнил до самого отеля: после девяти часов улицы пустынны, и всякий раз, едва заслышав за спиной шаги, он оглядывался, и ему мерещилось, что третий, которого так тщательно оберегали, крадется за ним, будто палач. Русский часовой у «Гранд-отеля», казалось, совсем окоченел, но это был человек, у него было лицо, честное крестьянское лицо. Третий не имел лица: лишь макушку, увиденную из окна. В отеле администратор сказал:
— Сэр, приходил полковник Каллоуэй и спрашивал вас. Очевидно, вы найдете его в баре.
— Минуточку, — бросил Мартинс и пошел к выходу: ему нужно было подумать. Но едва он шагнул за дверь, к нему подошел солдат, козырнул и твердо сказал:
— Прошу вас, сэр.
Распахнув дверцу окрашенного в защитный цвет грузовика с английским флажком на ветровом стекле, он твердой рукой подсадил Мартинса. Мартинс молча покорился; ему было ясно, что рано или поздно допроса не миновать; перед Анной Шмид он просто разыгрывал бодрячка.
Водитель, не считаясь с опасностью, гнал грузовик по скользкой дороге, и Мартинс запротестовал. В ответ он услышал недовольное ворчание и неразборчивую фразу, в которой прозвучало слово «приказ».