Сударев лежал на спине, заложив руки за голову. Окно, затененное деревьями, выходило на запад, и закат давал достаточно света. Клебановский мог увидеть, что его гость лежит с открытыми глазами. Тогда он осмелился — распахнул дверь настежь и вошел со словами:
— Как отдыхалось? Пора бы уж и вставать.
— Благодарю, отлично, — вежливо ответил Сударев. Он поднялся ловким и сильным движением корпуса, сел на кровати, отыскивая ступнями ботинки.
Клебановский дотянулся до выключателя и зажег лампочку, висевшую на голом шнуре без абажура под низким потолком, вышел и прикрыл дверь.
Одеваясь, Сударев смотрел на картины. Сейчас их было лучше видно, так как днем света на эту стену падало маловато. Русские пейзажи не понравились Судареву. Он понимал в живописи — письмо было действительно неплохое, но уж очень чужды были сюжеты и настроение, владевшее художниками. А вот альпийские луга хороши. Эдельвейсы…
Сударев слышал, как в домике захлопывались ставни. Закрылись створки и на его окне, по деревянным доскам ударила железная полоса, и в дыру колоды окна просунулся металлический стержень с ушком для запора изнутри.
Выйдя в кухню, Сударев сразу заметил разительную перемену в обстановке. Пол был чисто подметен, а может быть, даже и вымыт. Следов кутежа не оставалось нигде. В ярком электрическом свете кухня-столовая имела вполне приличный вид. Обеденный стол застилала камчатая скатерть. На пестром чистом полотне стояли два прибора, один против другого. К столу были приставлены два стула, а остальные в чинном порядке выстроились вдоль стен. На середине стола — закуски, прикрытые белой салфеткой.
Преобразился и сам хозяин маленького домика. Он облачился в синюю пиджачную пару из хорошей шерстяной материи, солидную, хорошего покроя, сшитую по фигуре. Серый изящный галстук был повязан щеголеватым двойным узлом. Гладко выбритое лицо с припудренными круглыми щеками и расчесанными усами уже не казалось опухшим, но честно свидетельствовало о сытой жизни. Изменились и манеры Клебановского. Держался он уверенно, деловито.
Нельзя все время кричать на людей, одергивать их. Политика палки и пряника — система более разумная. Совершив для начала «хорошее вливание» Клебановскому, Сударев никак не собирался систематически третировать нужного человека. Сударев знал, что каждое сказанное слово осталось, произвело и будет производить действие. Повторение могло лишь ослабить эффект. И Клебановскому был протянут пряник. Гость пожелал хозяину доброго вечера, подошел к картинам, сделал несколько уместных комплиментов вкусу Клебановского.
— Прошу за стол, — пригласил хозяин, когда тема искусства оказалась исчерпанной. Он вежливо отодвинул стул для своего гостя.
— Посмотрим, что вы приготовили, — сказал Сударев, усаживаясь.
Решетчатое сиденье гнутого стула скрипнуло под тяжестью его крепкого тела.
Клебановский с шиком сбросил салфетку, открыв чисто и даже с некоторым изяществом приготовленную закуску: тонко нарезанный белый и черный хлеб на длинном блюде, масло, паюсную икру, зернистую икру, колбасу, сыр. В центре стояли две высокие бутылки вина, уже откупоренные, с толстыми пробками, торчащими из горлышек.
Хозяин налил в тонкие бокалы на высоких ножках желтое, ароматное, крепкое вино среднеазиатского виноделия.
Сударев пил маленькими глотками, по-любительски, оценил марку и похвалил выбор хозяина. После закусок Клебановский переменил тарелки и подал жаркое — противень с парой аппетитно подрумяненных уток в гарнире из сморщенных печеных яблок.
— Замечательно по виду! А как на вкус? — поинтересовался Сударев тоном, лестным для хозяина.
На десерт хозяин предложил гостю ломоть спелого сахарного арбуза и поставил на стол вазу с грушами, яблоками и сливами.
Одобрительные замечания Сударева и ответные реплики Клебановского разделялись интервалами молчания, которое, казалось, нисколько не стесняло сотрапезников. Сударев ел охотно и много, наслаждаясь процессом еды. Клебановский без излишней поспешности и с тактом выполнял обязанности радушного хозяина, удовлетворенного отменным аппетитом гостя.
Полакомившись крупными сливами, зеленовато-желтыми и темно-синими с белым налетом, гость положил себе на тарелку прозрачное яблоко и пару груш, которые тщательно выбрал, и поблагодарил хозяина:
— Отлично, право же, отлично! Давно не приходилось есть так вкусно. Ваши утки были прямо изумительно запечены!
Клебановский поклонился. Убрав все со стола, он уселся, отдыхая. Сударев спросил:
— А что у вас за друзья здесь?
Помедлив, Клебановский ответил:
— Народ, как говорится, ничего. Я днем сходил, одного предупредил. Сегодня вы его увидите. Остальных покажу завтра, послезавтра. Как будет удобно и когда вы захотите.
— Хорошо, хорошо! — одобрил Сударев. — А кого я увижу сегодня? Расскажите…
Прежде чем ответить, Клебановский достал папиросу из металлического портсигара с вытисненным на крышке изображением Кремля, закурил и положил открытый портсигар перед смаковавшим сочную грушу гостем. Затем доложил:
— Перед самой войной он был осужден за хулиганство в общественном месте — избил администратора кино. Отбывал наказание. Был досрочно освобожден и призван в ряды армии. Отстал от эшелона, умышленно, — был судим, получил десять лет с заменой фронтом. На фронт все же попал и был ранен… — Здесь Клебановский внушительно поднял брови. — Сам помог случаю. Как говорится, самострел, но с умом. Попал под подозрение, но ничего доказать не смогли. После войны был демобилизован, конечно. В Ростове-на-Дону участвовал в шайке, привлекался по делу крупного ограбления швейной мастерской. По недостатку улик, хотя при нападении было убито два сторожа, в основном вывернулся: отделался двумя годами с запрещением проживать в крупных центрах. В городе работает слесарем ремонтной артели.
— Трус, уголовник, — заключил Сударев.
— Не судите так просто, — возразил Клебановский. — Он, как говорится, натура широкая. Тесновато ему, жить хочется, а со всех сторон жмет. Я его изучил, подкармливаю два года. С оружием он обращаться умеет отлично. Держать язык за зубами учить не приходится. В остальном — будете судить сами.
— Слесарь… А на здешний завод вы его не пробовали пристроить?
Клебановский с некоторой досадой махнул рукой с папиросой:
— Не вышло. По совести сказать, он сам не пожелал. В артели с дисциплиной повольнее — удается погулять, когда очень захочется. На заводе у меня информатор имеется.
— Не слишком хорошо он информирует, ваш «информатор»! — чуть-чуть показал зубы Сударев, чтобы Клебановский не забывался.
Хозяин не принял вызова, и гость, считая упрек достаточным, сказал:
— Кто же еще у вас?
— Дальше примерно так… Есть один из крымчаков, высланных за связь с немцами. Думается мне, что избежал он куда худшего. За что точно — не знаю. Человек молчаливый, твердый — кремешок. Есть еще очень бывалый мужчина — из бывших богатых, потомок, можно сказать. Теперь катится по жизни колобком. Сумел сам имя переменить — за ним были лихие делишки по хозяйственной части. Он здесь пристал, спутав следы…
— И все? — спросил Сударев.
— Да, видите ли, в зависимости от чего… — протянул Клебановский. — Эти, как говорится, свои, проверенные. А так, вообще, есть и еще знакомые. У нас городок славится тихим. По народной мудрости, — съязвил Клебановский, — в тихом омуте черти водятся. Действую я с осторожностью, учить не приходится, слава богу. Да ведь и вообще народ ученый. Маскируются дружки, а я принюхиваюсь, чем пахнет. Сердце не камень — прорывается, человек показывает, что у него под кожей.
Клебановскому, естественно, хотелось поскорее узнать, с каким делом прибыл Сударев. И он пустил пробный шар:
— Те трое, о которых я рассказал, — народ свой, на все пригодны, люди решительные и злые. А в остальном придется судить в зависимости от задания, какая операция намечается.
Но Сударев ничего не сказал.
За обедом и за докладом Клебановского подошла ночь. Сударев поглядывал то на свои часы, то на часы-ходики, висевшие на стене. И когда стрелки начали приближаться к девяти, спросил:
— Не пора ли на вокзал?
— За вашими вещами? Не беспокойтесь, время есть, я рассчитал, — возразил Клебановский.
Сударев встал:
— Хорошо. Но я не могу таскать с собой портфель. Где его спрятать?
— Найдется надежное место.
В углу комнаты Клебановский приподнял за кольцо крышку. Под полом был устроен погреб, как это бывает обычно в маленьких домах. Хозяин пригласил гостя спуститься первым.
— Нет, показывайте дорогу, — вежливо отказался Сударев.
В пустом погребе стояли ящики для овощей и сильно пахло сыростью. Стены погреба были сложены из вертикально поставленных дубовых кругляшей. Клебановский светил сильным электрическим фонарем. Он передал его Судареву, сам достал из-под гнилой соломы, наполнявшей до половины один из ящиков, короткий ломик с плоским загнутым концом и демонстративно обошел все четыре стены, выстукивая их. Повсюду толстое ослизлое дерево отвечало одинаковым звуком — глухим, влажным, полным.
Взглянув на Сударева, словно ожидая одобрения, Клебановский поддел ломиком снизу один кругляк, приподнял и вынул. Соседний он вытащил руками. В отверстие пришлось протискиваться боком. Дальше оказалось длинное, низкое помещение под сферическим сводом тесаного камня и с полом из очень крупных буро-красных кирпичей. Клебановский пояснил:
— По рассказам старожилов, был когда-то на берегу монастырек, выведенный за штат еще до революции. Здесь неподалеку есть часовенка, которую по закону поставили на месте алтаря, когда разбирали монастырскую церковь. Часовенка после революции развалилась, только стены торчат…
Остаток не то части монастырского подвала, не то подземного хода — монастырь входил когда-то в систему укреплений острога, выстроенного для охраны от кочевников, — кончался завалом битых кирпичей, камня и земли. Воздух здесь был очень тяжелый, душный, прелый.
Клебановский нашел на стене примету — остаток съеденного ржавчиной железного крюка — и отсчитал несколько шагов. Разметя щебень, он всмотрелся в пол, вставил конец ломика в шов между кирпичами и нажал. Соединенные крепким раствором в монолит, кирпичи отвалились одной плитой, открывая доску с кольцом. Под доской обнаружился тайник, в котором лежали длинные предметы, запеленатые в куски промасленной ткани, — это было оружие. Клебановский достал резиновый мешок.
— Сыро очень, — пояснил он, укладывая в мешок портфель Сударева. — А так — за целый год не успеет отсыреть, не то что за какой-нибудь месяц.
На обратном пути Клебановский в нескольких словах пояснил, что тайна погреба известна лишь ему. Он наткнулся на остатки монастырского подвала случайно, нащупывая, где устроить похоронку. До Клебановского дом переходил из рук в руки. Конечно, тот, кто первым рыл подвал, знал секрет. Но это было давно. А за год до покупки дома Клебановским у последнего хозяина был по какому-то случаю обыск. Раскройся секрет — соседи-понятые разгласили бы на всю улицу. А тайничок в полу устраивал сам Клебановский.
Когда они вышли во двор, Бурый загремел цепью и, несмотря на присутствие хозяина, сердито зарычал. Подходя к калитке, Сударев слышал, как в темноте собака натягивала цепь. Давая свободу сторожу, Клебановский задержался. Собака бросилась к воротам и калитке, шумно обнюхивая землю, по которой ступали ноги нового человека, глухо рычала, втягивая воздух, и старалась просунуть голову в подворотню. Поведение Бурого не удивило Сударева. Он не любил животных, и они обычно платили ему тем же.
На вокзал Клебановский провел гостя ближним путем, минуя парк, откуда доносились звуки оркестра, — по слабо освещенным улицам поречной части городка. Время он рассчитал точно: они подошли к камере хранения как раз после прихода вечернего пассажирского поезда.
Не понравившийся Судареву слишком любопытный и разговорчивый старик сменился. Вещи получала и выдавала молодая, сильная женщина. Она спешила обслужить только что прибывших пассажиров и не обратила внимания ни на тяжелые чемоданы, ни на их владельца.
Так же быстро был получен и третий чемодан, прибывший багажом. Как это требуется железнодорожными правилами, он был обшит мешковиной. Чемодан весил сорок девять килограммов, то есть имел почти предельный вес для одного места, сдаваемого по билету.
Обратно Клебановский и Сударев пошли через темный, безлюдный базар, между длинными рядами пустых высоких столов. Это был еще более короткий путь на улицу Веселую. У выхода с базара из темного проулка навстречу тяжело нагруженным пешеходам вышел высокий человек. Видимо, он дожидался здесь.
— Здорово, друг! — сказал он Клебановскому и обратился к Судареву: — С приездом вас! Давайте-ка подмогну, — и на ходу перехватил чемоданную ручку.
Сударев оценил распорядительность Клебановского, сумевшего подготовить носильщика.
В темноте Сударев не мог различить лицо, но голос показался знакомым. Шли молча. У ворот, при свете фонаря над номером дома, Сударев узнал меткого стрелка, замеченного им в парковом тире.
В доме меткий стрелок вел себя весьма скромно. От предложенного Клебановским «за труды» стакана виноградного вина он не отказался, но мужественно воздержался от второй порции.
— Нет, повторять не буду, хватит и вчерашнего. И так уже с утра опохмелялся, — сказал он, кладя на стол руки в синих татуировках. На правой не хватало мизинца и четвертый палец был искривлен.
Уловив взгляд Сударева, высокий сказал:
— Да, и мы воевали!
Повернув руку ладонью вверх, он показал длинные, глубокие шрамы и с откровенным цинизмом продолжал:
— Воевать-то мне было не за что. Вот и пришлось самому себе блат устраивать. Иные на перевязках орали, а я посмеивался. Налог уплатил — и баста, четыре сбоку, ваших нет! Не хочу и не буду под мессеры да под мины лезть. А эта штука, однако же, Саньке Фигурнову ничуть жить не мешает… — И он продемонстрировал отличную гибкость ладони и послушность оставшихся пальцев.
Сударев без нарочитости, но внимательно приглядывался к новому человеку. Фигурнов, отлично понимая, что его оценивают и взвешивают, держался несколько натянуто, перескакивал в разговоре с одного на другое, и в голосе его звучала смесь робости и наглости. Наконец Сударев спросил, хорошо ли он знаком с окрестностями города и вообще со степью. Фигурнов оживился:
— Много мест знаю, и под городом, и подальше… Мы с ним, — он кивнул на Клебановского, — где только не бывали, куда не забирались! Вы не смотрите, что он брюшко отращивать начал, — он в ходьбе любого за пояс заткнет! — похвалил Фигурнов приятеля. — И стрелять умеет… А я, — начал хвастаться Фигурнов, — по здешнему союзу охотников числюсь в лучших стрелках. Снайпер. По тарелочкам всегда беру призы. А здесь, в городишке этом, каждый второй человек дома ружье держит, так что даром приза? не схватишь, — самодовольно подчеркнул Фигурнов. — На птицу я, правда, не так люблю ходить. Стрелять интересно, но немая она. Лучше зайца нет! Этот такую музыку, бывает, разведет… — Косоватые глаза Фигурнова замаслились, и он продолжал с увлечением: — За это я длинноухих бью в любое время года. Здесь ведь, если отъехать к востоку, степь пустая, гуляй, играй, делай что хочешь. Правда, правилами воспрещается, так что я летних зайцев бросаю, в город не вожу, чтобы не было пустых придирок. Только для удовольствия стреляю… Люблю я в степи, когда на раздолье!
Сударев больше не задавал вопросов. Клебановский подмигнул меткому стрелку. Тот понял и поднялся.
— Ну, отдыхайте! Приятных вам снов, — обратился он к Судареву. — Так, значит, я… — Он замялся, не находя подходящего выражения. — Словом, вот он… — И Фигурнов махнул на хозяина. — Он меня знает… В любое время готов. Как штык!
В следующие дни хозяин маленького дома на окраине представил Судареву еще надежных людей, своих «проверенных» друзей.