Ростовцев не знал ответа на поставленные себе вопросы и поэтому молча смотрел на висящую в кабинете картину «„Интеграл“ строится».
Молчал и Банипартов.
Аркадий Павлович встал, подошел к огромному окну, задраенному наглухо: в другом, поменьше, торчал ящик кондиционера. И хотя в кабинет с улицы не проникала предгрозовая духота, Ростовцев ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, словно его душило.
Аркадию Павловичу ни в коем случае нельзя было дать его пятидесяти двух лет. Гладкое круглое лицо с овальным подбородком, голубые глаза и родинка возле уха молодили генерального директора. И даже несколько прядей седых волос в темно-русой шевелюре не старили. Наверное, оттого, что держался Аркадий Павлович очень уверенно, ходил прямо, не сутулясь. Еще молодила Ростовцева крепкая, по-юношески сложенная фигура.
По сравнению с ним Банипартов выглядел просто пожилым, хотя прожил на три года меньше. Он был высок, жилист. Морщины избороздили щеки и лоб Василия Васильевича. Но больше всего прибавляла ему годы длинная, в складках шея с резко выпирающим кадыком. У него была короткая аккуратная бородка, бакенбарды. Банипартов всегда носил дымчатые очки. И что бы он ни надевал — а коммерческий директор любил дорогие вещи, — все сидело на нем мешковато…
— Что говорят? — не оборачиваясь от окна, спросил Ростовцев.
Он смотрел на потемневшее небо, прорезаемое молниями. В кабинет то и дело доносились громовые раскаты.
— Разное, — сказал Банипартов. — Чего только не выдумывают! — Василий Васильевич усмехнулся. — Конечно, язык — он без костей… Мели, Емеля…
— А что именно? — повернулся к нему генеральный директор.
— Одни говорят, что Баулина того… из-за женщины…
— Ерунда! — отрезал Аркадий Павлович, но после минутного размышления добавил: — Хотя… Евгений Тимурович, прямо скажем, ангелом не был.
— Народная молва, — развел длинными руками Банипартов. — Еще болтают, что хотели с него часы снять, а он начал сопротивляться. Ну и…
Ростовцев покачал головой:
— Как-то не верится, что в наше время из-за часов…
— Знаешь, кое-кто уверяет, что на профессора наверняка покушался псих. Ну, из его больных.
— Один из пациентов? — хмуро произнес генеральный директор.
— А что, вполне возможно, — сказал Василий Васильевич. — Психи, они ведь не ведают, какие дела творят… Говорил я Баулину: зачем ему связываться с шизами? Лечил бы всяких там склеротиков, ревматиков… Нет, надо было еще и ненормальных принимать в клинику!
— Еще что говорят? — спросил Ростовцев.
— Один гнусный слушок ходит, Палыч, — неуверенно начал Банипартов и замолчал.
— Какой? — насторожился генеральный директор.
— Да нет, — отмахнулся Банипартов, — Не стоит…
— Договаривай, договаривай, — настаивал Ростовцев.
— Действительно, уж лучше тебе знать… Будто бы не обошлось без тебя… Мол, не хочешь премию делить пополам…
Ростовцев выпучил глаза, качнулся с носков на пятки и нервно рассмеялся. Банипартов сначала смотрел на него с изумлением, затем тоже начал посмеиваться.
— Кто же это так ненавидит меня? — сказал Ростовцев, погрустнев. — После всего, что случилось с Баулиным, вопрос о премии вообще может осложниться!.. Ну откуда у людей такая злость?
— Зависть, Палыч, — страшная штука, — авторитетно заявил Банипартов. — Уж поверь мне, от нее вся мерзость и идет.
— Если бы знали, что́ я готов отдать, лишь бы Баулин выкарабкался! — в сердцах воскликнул Ростовцев. — Столько планов, идей, и нате вам!.. Да и чисто по-человечески жалко Евгения…
— Верно, верно, — сочувственно закивал Банипартов. — Жаль мужика… И все очень не ко времени. Новую рецептуру «Бауроса» осваиваем… Клиника без руководителя осталась… А кого вместо Баулина?
— Да-да, — словно встряхнувшись, произнес Ростовцев. — Надо думать… Рудик слишком строптив, боюсь, не сработаемся… Может, Анатолия Петровича?
— Голощапова? — Банипартов с сомнением покачал головой. — Он всего лишь кандидат. Да и доцентского звания нет.
— Нет — так будет! Я позвоню ректору мединститута, чтобы они форсировали присвоение ему звания доцента, — решительно сказал Ростовцев.
— Но это зависит не только от них. Утверждают, насколько мне известно, в Москве, в ВАКе…
— Ради дела можно постучаться и в ВАК.
— К Григорию Семеновичу?
— Он уже ушел оттуда. Но мы найдем кого-нибудь другого.
Ростовцев сделал пометку в перекидном календаре.
Снаружи донесся шум дождя. Он все усиливался, переходя в яростный гул. По стеклам окон неистово стегали тугие струи.
— А насчет Голощапова не сомневайся, — сказал Аркадий Павлович. — Он, как говорится, папее папы. Предан идеалам Баулина едва ли не сильнее самого профессора. И здорово разбирается. Здесь мы не ошибемся.
— Хозяин — барин, — развел руками коммерческий директор. — Да, Палыч, забыл сказать, Рэм Николаевич звонил. Сетовал, что съемки сорвались… А может, пусть все-таки приедут телевизионщики? Жизнь, она продолжается…
— Нет, нет, — категорически заявил Ростовцев. — Сейчас не до них… Ты поинтересовался у Мелковского, как там переговоры с киностудией?
— В ажуре. В плане на следующий год. Две части. Режиссер — класс! — Банипартов хмыкнул. — Рэм Николаевич свое дело туго знает. Сказал, что уже есть… — Коммерческий директор защелкал пальцами, вспоминая. — Ну, как это… вер… вер…
— Верстка моей монографии?
— Она самая.
— Это хорошо, — одобрительно кивнул Ростовцев.
Речь шла о научно-популярном фильме и очередной книге, в которых должны быть показаны достижения «Интеграла».
— Рэм Николаевич спрашивал, когда ему приехать, — сказал Банипартов.
— Позвони и скажи, пусть прилетает. Он мне нужен. Понял?
— Сегодня же свяжусь, — пообещал Василий Васильевич.
— И еще у меня просьба. — Аркадий Павлович снова потер виски. — Надо будет встретить Регину Эдуардовну…
Это была жена Баулина.
— Когда она будет?
— Не знаю. Послали срочную телеграмму, осторожно подготовили, просили прилететь. — Ростовцев глянул на часы. — Телеграмму она должна уже была получить. Уверен, даст знать о вылете. — Он посмотрел на Банипартова, хмуро вертевшего в длинных пальцах авторучку. — Только не думай, что я спихиваю на тебя не очень-то веселую миссию, а сам…
— Встречу, конечно, о чем разговор! — даже обиделся Василий Васильевич. — Жена Баулина не кто-нибудь. — Он поднялся. — Я тебе больше не нужен? А то у меня встреча с одним деятелем… Полезен нам…
— Иди, иди… А я еще посижу.
— Ждешь московских следователей? — спросил коммерческий директор, берясь за ручку двери.
— Нет, — буркнул Ростовцев. — Надо подписать срочные бумаги.
Он немного кривил душой, надеясь, что следователи все-таки нанесут ему сегодня визит. Хотя бы из вежливости.
Без стука вошла Эмма Капитоновна, везя перед собой столик на колесиках.
— Аркадий Павлович, — произнесла она тоном, не терпящим возражений, — бутерброды и чай.
— А что, — оживился Ростовцев, — Очень кстати.
Он хотел спросить, не звонили ли ему московские следователи, но воздержался.
Дежурный по Березкинскому поселковому отделению милиции повел Чикурова на второй этаж.
— Рогожин в кабинете начальника, — пояснил он. — Товарищ майор в отпуске, вот мы и решили…
— А что, в камере нет мест? — усмехнулся Игорь Андреевич.
— Никак нет, товарищ следователь по особо важным делам, — поспешно произнес дежурный. — В камере только один задержанный… Товарищ Макеев сказал, что гражданин Рогожин депутат, а потому… Вы не беспокойтесь, все меры приняты.
Какие приняты меры, он объяснить не успел, так как подошли к кабинету начальника отделения. Лейтенант открыл дверь ключом, пропустил вперед Чикурова.
В комнате не было света. Дежурный щелкнул выключателем.
— Что же это вы сидите в потемках, Юрий Юрьевич? — спросил Чикуров у мужчины, прикорнувшего на диване.
Кажется, тот дремал. От яркого света Рогожин зажмурился, недоуменно посмотрел вначале на Чикурова, потом на лейтенанта.
— Следователь по особо важным делам при прокуроре РСФСР Игорь Андреевич Чикуров, — представился Чикуров.
Задержанный зачем-то провел по вороту рубашки, оправил ее.
Рогожину было лет сорок пять. Густые, чуть вьющиеся волосы, карие глаза, тонкий с небольшой горбинкой нос.
Игорь Андреевич посмотрел на дежурного, давая понять, что тот свободен. Лейтенант вышел.
— Давайте побеседуем, — сказал Чикуров, устраиваясь за столом начальника отделения. Он обратил внимание, что в комнате не было ни одного телефонного аппарата. — Садитесь, пожалуйста, поближе, — кивнул Игорь Андреевич на один из стульев.
Рогожин пересел и не очень весело произнес:
— Вы хотите сказать, что будет допрос.
— Да, — кивнул Чикуров.
— Впрочем, я понимаю, обстоятельства не в мою пользу. — Задержанный устало потер лоб. — Оказался рядом… — Он усмехнулся. — Зачем только надо было разыгрывать со мной комедию?
— Какую? — не понял следователь.
— Заперли… Убрали телефоны… Галстук попросили, якобы надо было надеть кому-то для опознания… Хорошо, что я не ношу ремень, а то поддерживал бы сейчас брюки руками.
— Вас задержали, — сказал Чикуров, — для выяснения.
— Я сразу догадался… Скажу вам то же, что и товарищу Макееву: никакого отношения к убийству Баулина я не имею.
— Отчего же вы хороните Баулина? Он жив.
— Жив? — не скрывая радости и облегчения, произнес Рогожин. — Слава богу! Но ведь пацаны говорили… Нет, это правда?
— Да, пока жив, — кивнул Чикуров. — Однако положение его критическое.
— Неужели же наши врачи не помогут! — с надеждой воскликнул Юрий Юрьевич.
«Похоже, он искренен», — подумал Игорь Андреевич.
Честно говоря, он ожидал, что задержанный встретит его упреками, жалобами, возможно, даже угрозами. Реакция главного зоотехника на задержание удивила следователя.
Рассудительность? А может, хорошо рассчитанный ход, игра?
Игорь Андреевич с любопытством рассматривал сидящего перед ним человека.
— Расскажите, пожалуйста, как вы очутились утром возле Лавутки? И именно в том месте? — перевел Чикуров разговор в деловое русло. — Если не возражаете, я запишу наш разговор на магнитофон. — Следователь полез в портфель за своим портативным магнитофоном, который верно служил ему вот уже два года.
— А чего возражать. Видимо, так удобнее. — Подождав, пока Чикуров включит магнитофон, Рогожин, откашлявшись, начал свои показания: — Вы спрашиваете, почему я утром был на Лавутке? Коротко мой ответ можно сформулировать так: ездил туда по делу.
— А если подробнее? — улыбнулся Чикуров, желая несколько разрядить создавшуюся напряженность.
— Вряд ли вас интересуют заботы зоотехника…
— Нет, почему же, расскажите, — настаивал Чикуров, который считал, что подробный рассказ свидетеля или обвиняемого помогает следователю не только глубже вникнуть в обстоятельства, но понять, насколько правдивы показания. Во-первых, не так легко придумать детали, как думается иногда, а во-вторых, при многократных допросах противоречие в мелочах, путаность помогают изобличить лжеца.
— Вы знаете, — начал Рогожин, — сколько в нашем хозяйстве сейчас коров? Тысяча голов.
— Да, много, — заметил Игорь Андреевич.
— Много? А сколько коров у населения? Наберется всего десятка два… А лет двадцать пять назад у населения было две тысячи голов, в совхозе — полторы. И все паслись, все были обеспечены кормами на зиму. А сейчас на дядю надеемся, комбикорма и зерно скармливаем. Увлечение комбикормами привело к тому, что во многих хозяйствах забыли замечательную крестьянскую традицию — любовь и уважение к луговым травам. Сейчас многие луга превратились в неудобья. Вот и получается: какой урожай трав даст матушка-природа, на том и спасибо. А когда от земли только берут и берут, она, обиженная, дает все меньше и меньше. Недаром говорят: земля — кормилица, но и она есть просит… Вы знаете, когда я учился в «Тимирязевке», квалификацию повышал, слушал лекцию об опыте животноводов Англии, Голландии, Швейцарии… Там владельцы молочных стад считают — и вполне справедливо, — что выпас дойных коров на траве является самым дешевым методом производства молока. И фермеры не жалеют денег на внесение удобрений, орошение, известкование пастбищ. Концентраты используются экономно, упор делается на зеленую траву, сено… Я считаю, что у нас можно повысить производство молока и мяса минимум в полтора раза, если эффективнее использовать природное кормовое поле…
Чикуров поделился с Рогожиным тем, что видел недавно по телевидению передачу «Сельский час», в которой выступал какой-то ученый и доказывал, что генеральный путь — создание комплексов промышленного типа. Он горячо утверждал, что пастбища утратили свое значение. Летом якобы выгоднее держать скот в стойлах. Трава на лугах не вытаптывается, знай скашивай и вози на ферму. В результате — полная механизация.
— Я тоже смотрел эту передачу, — усмехнулся Рогожин. — И, как говорят, целиком и полностью не согласен… Он не учитывает, что при стойловом содержании животное почти не двигается, а это значит — организм ослабляется, скот часто болеет, снижается отел. Ведь сейчас на сто коров в среднем рождается всего семьдесят пять телят. Такого в старину знать не знали… Я обеими руками за травы… Но это, как говорится, была присказка. Я, кажется, увлекся. Теперь перехожу непосредственно к ответу на ваш вопрос: что я делал возле Лавутки рано утром… Видите ли, мне, как депутату поселкового Совета, товарищ Ганжа дал перед отпуском поручение…
— Сергей Федорович? — уточнил следователь, вспомнив разговор с райпрокурором о заместителе председателя исполкома поссовета, отставном генерале.
— Он, — кивнул Рогожин. — А поручение вот какое… Сами видите, жара стоит несусветная, травы горят. В переносном, разумеется, смысле… Свое поголовье мы еще кормим, в прошлом году построили цех по выработке кормов из отходов лесопилки… А что делать частнику, а?
Он так посмотрел на следователя, словно у того имелось какое-то решение по этому вопросу. Игорь Андреевич невольно пожал плечами, а Юрий Юрьевич продолжал:
— Поразмыслили мы на заседании исполкома. Сергей Федорович предложил использовать малопригодные угодья. На склонах, в оврагах, в лесу. Их тоже — не разживешься. Земля-то запущенная. Но кое-что мы отыскали. Мало! Я вспомнил, что у Лавутки есть полянки, прогалицы. Не ахти, конечно, но тоже выход… Вот я и решил утром наведаться к Лавутке… Еду обратно — что-то застучало под кузовом. Остановился, посмотрел. Так и есть — глушитель болтается. Гайка крепления оборвалась… Вы что, не верите? — вдруг спросил Рогожин подозрительно.
— Почему же не верю, — спокойно ответил Чикуров. — Слушаю.
Юрий Юрьевич помолчал.
— Мне показалось… — сказал он, почему-то смутившись, и продолжил: — Ну, нашел я кусок проволоки в багажнике, полез привязывать глушитель. Провозился минут двадцать, не меньше… Вдруг подбегают ребята, кричат, перебивая друг друга, что-то про Баулина. Якобы я его бросил, а он уже не дышит, все лицо в крови… Никак не могу уразуметь, при чем тут я…
И Рогожин рассказал, как он сначала хотел посмотреть, что с Баулиным, а потом решил все-таки ехать прямо в милицию. Ведь по горячим следам легче найти преступника.
— Короче, порадел за родную милицию, — горько усмехнулся Рогожин. — Меня же и того… Главное, прошу дежурного: мне во как надо было позвонить! — Он чиркнул ладонью по горлу. — Так нет, басни начали сочинять: якобы телефонный аппарат испорчен…
— А куда вам надо было позвонить? — поинтересовался следователь.
— На ферму, вот куда! У нашей Сабины — тяжелейшие роды…
— Сабина — это?..
— Корова, — объяснил Юрий Юрьевич. — Голштино-фризка! Порода такая. Рекордистка! За год около восьми тысяч килограммов молока дает. А по району в среднем — по три с половиной тысячи… Боюсь, как бы не погибла. — Он покачал головой и повторил: — Тяжелые роды, очень! Ветврач вторые сутки от нее не отходит. Не дай бог потеряем. На ее потомство большие надежды.