— Вы не спите? — внезапно обратился к нему Макс.
— Не сплю.
— Скажите, как же вам удалось тогда переправить записку в газету. Нельзя ли…
Марцингер понял, что он хотел сказать, и отрицательно покачал головой:
— Тогда я был в другой тюрьме. Среди стражи были австрийцы и…
— Понятно.
Макс задумался. Но через минуту снова спросил:
— Где же находилась та тюрьма? Тоже в Вене?
— Думаю, что да. Впрочем, точно не знаю.
— Как так? — удивился Макс.
— Потому что меня доставили туда в бессознательном состоянии. А когда перевозили в эту обитель, была глубокая ночь. Втолкнули в закрытую автомашину без окон и часа два возили по улицам или дорогам, не знаю.
— Как же они вас поймали? — заинтересовался Макс. — Расскажите, если это не тайна.
— Какая тут может быть тайна…
Марцингер рассказывал медленно, то и дело останавливался, припоминая подробности.
…Утро выдалось ненастным. Подойдя к окну, Марцингер увидел, что по запотевшему стеклу, перегоняя друг друга, быстро стекают струйки воды. Вдалеке едва угадывались расплывшиеся в тумане очертания старого Штефля[11]. Небо было покрыто темно-серой пеленой без единого светлого пятнышка. По всему чувствовалось, что дождь зарядил надолго.
Нужно было сдать в редакцию обещанную статью. Но Марцингеру не хотелось идти в такую погоду. Он решил, что успеет сделать это и вечером.
Писатель вынул из ящика стола папку с бумагами и принялся за работу. Однако вскоре постучалась квартирная хозяйка:
— К вам гость, господин Марцингер.
В комнату вошел человек в дождевом плаще. Марцингеру он сначала показался незнакомым. Но когда гость скинул плащ, писатель вспомнил, что несколько раз видел его в редакции одной из прогрессивных газет. Кажется, их даже знакомили, но он позабыл его фамилию.
— Погодка! — сказал, поздоровавшись, вошедший.
— Да, погода, действительно, скверная, — согласился Марцингер. Он выжидающе посмотрел на посетителя.
— Вы удивлены, не правда ли? — рассмеялся тот. — Но мое посещение объясняется очень просто. Вы знаете Яна Гусака из «Руде Право»?
Да, Марцингер был хорошо знаком с этим известным чешским литературным критиком. Они встретились на пражском фестивале молодежи и с тех пор переписывались. Гусак, как и Марцингер, очень интересовался проблемами детской литературы.
— Он сейчас в Вене, остановился в гостинице «Ройяль» и просил вас зайти к нему часов в одиннадцать утра… Но если вы не можете сейчас, — поспешно добавил посетитель, посмотрев на разбросанные по столу бумаги, — то я передам Гусаку…
— Нет, что вы, я сейчас пойду… Только где же находится «Ройяль»?
— Недалеко отсюда. Кварталов пять или шесть… Впрочем, я вас провожу. Мне тоже в ту сторону.
— Буду вам очень признателен, — обрадовался Марцингер. Ему вовсе не хотелось разыскивать гостиницу под проливным дождем.
Гостиница оказалась, действительно, неподалеку, в самом начале американской зоны. Это было грязное трехэтажное здание, очень похожее на казарму. Входить нужно было со двора. Марцингер немного удивился, что Гусак поселился в такой невзрачной гостинице. Вероятно, он плохо знает Вену, и этим воспользовались предприимчивые шофера такси. Некоторые из них состоят в сговоре с владельцами гостиниц и получают от них плату за доставленных клиентов.
Внутри гостиница выглядела гораздо приличнее. Они прошли мимо портье и поднялись на второй этаж. Перед одной из бесчисленных дверей спутник Марцингера остановился.
— Здесь, — сказал он и постучался.
Никто не ответил, но это его не смутило. Он распахнул дверь и пригласил Марцингера войти. Видимо, он был здесь своим человеком.
В комнате никого не было.
— Прошу вас, присядьте, — провожатый указал на стул, стоявший у окна. — Господин Гусак, наверное, в соседнем номере. Там живет известный шахматист, чуть ли не Эйве. А господин Гусак — вы сами знаете, как он любит шахматы.
Он вышел, затворив за собой дверь. Марцингер посидел несколько минут, затем встал и прошелся по комнате.
И вдруг он инстинктивно почувствовал, что сзади к нему кто-то подкрадывается. Он быстро обернулся и тут же получил сильный удар по голове. На него навалились, бросили на землю, прижали к носу что-то холодное и мокрое. Он стал задыхаться и потерял сознание. Очнулся уже в тюрьме…
— Вот и вся моя печальная история, — сказал Марцингер, закончив рассказ. — Поймали меня, как зверя в капкан, — невесело пошутил он.
— Вы думаете, что тот, из газеты, заманил вас в ловушку?
Марцингер пожал плечами.
— Трудно сказать. Может быть, беднягу самого обманули, и он тоже попал им в лапы. На свободе я, разумеется, все выяснил бы. А отсюда, сами понимаете, очень трудно разобраться.
— Да, верно… Из какой же газеты был ваш знакомый?
— По-моему, я встречал его в редакции «Дер таг».
Макс кивнул головой.
— Знаю эту газету. Там один мой приятель работает… Карл Хор звать его, может, слышали?.. Что с вами? — спросил он, заметив, что Марцингер изменился в лице.
— Карл Хор, Карл Хор… Карл Хор, — повторил несколько раз Марцингер. — Да ведь это же тот самый и есть! — неожиданно вскричал он. — В очках, да? Смуглолицый такой, долговязый? И он до сих пор в газете работает, никуда не исчезал? Так значит…
— Нет, это невозможно! Что вы говорите?
Марцингер не стал спорить.
— Ладно, оставим это… Вероятно, я ошибаюсь.
Однако сомнение уже было порождено. Макс не мог избавиться от тревожных мыслей. Хор? Неужели?..
Чем больше он думал об этом, тем быстрее сомнения перерастали в подозрение. Почему Хор принял такое деятельное участие в подготовке Макса к поездке в Венгрию? Что у него за знакомство с торговцами готовым платьем? Уж не повинен ли Хор в том, что с ним, Максом, случилось?
Мысли двигались непрерывно, как лента конвейера. Память подсказывала все новые и новые факты. С каждой минутой все определеннее вырисовывалась картина предательства.
Вместо Макса в Венгрию по планам Си-Ай-Си должен был отправиться тот, другой. Откуда они узнали, каким поездом он поедет? Да потом сыграть роль другого человека ведь не так просто! Нужно быть подробно осведомленным о его характере, привычках, даже о том, в какой одежде он уехал…
А не для этого ли потребовалось, чтобы Макс приобрел новый костюм? Не потому ли Хор так настаивал на его покупке? Тогда двойник Макса смог бы заранее облачиться в точно такой же костюм. Ну конечно! Именно так.
Хор — предатель! Он агент Си-Ай-Си. Он заманил в ловушку Марцингера. Он предал Макса.
Заскрежетал ключ в двери камеры. Макс переглянулся с Марцингером. У обоих мелькнула одна и та же тревожная мысль.
Макс встал и, накинув пиджак на плечи, шагнул вперед. Что ж, если это должно свершиться, он готов.
В камеру вошли двое американцев — солдату офицер. Они остановились у двери.
— Шикарная берлога! — произнес офицер, когда глаза его немного свыклись с полумраком. Он шумно потянул носом: — Вот только воздух чуть тухловат…
Оба загоготали.
— Ну-ка, дай список, — сказал лейтенант Спеллман солдату. — Посмотрим, какой здесь водится зверь.
Он взял бумагу и, повернувшись лицом к ярко освещенному коридору, стал медленно водить по списку пальцем.
— Камера номер три… Камера номер три, — бормотал он. — Вот! — Палец лейтенанта остановился посредине списка. — А! Так это вы?
Спеллман посмотрел на Макса. В его глазах фарфорового херувима мелькнуло жадное любопытство.
— Для вас, герр спекулянт, — иронически улыбаясь, обратился он к Максу, — у меня есть радостная новость.
«Вот оно — конец! Только почему он называет меня так странно — спекулянт?» — пронеслось в голове у Макса.
— Завтра, то-есть нет, уже сегодня, — поправился Спеллман, взглянув на часы, — вас будут судить ваши соотечественники. Суд начнется в одиннадцать утра. Так что можете готовить свое последнее слово. Оно, наверное, получится у вас очень душещипательное — вы ведь пи-са-тель!..
Подбоченясь и широко отставив локти, как ковбои в голливудских кинофильмах, Спеллман прошелся по камере. И только теперь он заметил, что заключенный был не один.
— А это еще кто? — изумленно уставился он на Марцингера, лежавшего на цыновке. — Посмотри список!
Солдат вышел в коридор на свет.
— Вроде больше никого в третьей камере не должно быть… А, вот, нашел! В самом конце списка, — добавил он извиняющимся тоном. — Это Иоганн Миллер, сэр.
— Миллер, Миллер… Насобирали тут всякую дрянь… Вставай, чертов Миллер, когда с тобой говорят, — неожиданно разъярился лейтенант. Он подошел к Марцингеру и с размаху ударил его ногой.
Кровь ударила Максу в лицо. Негодяй! Бить беззащитного!.. Он с трудом подавил в себе мгновенно возникшее бешеное желание броситься на лейтенанта. Это означало бы верную смерть: солдат, стоя в двери, взялся за рукоятку пистолета, торчавшего из кобуры, и настороженно следил за Максом.
— Уоткинс со своими слюнтяями распустил вас порядком! — продолжал кричать Спеллман. — Теперь этого больше не будет! Я научу вас настоящей дисциплине… Пошли, Линдсей!
Железная дверь камеры затворилась с леденящим сердце визгом.
— Американец принял вас за меня, — Марцингер улыбнулся, перемогая боль.
— Похоже на то… Он вначале думал, что я здесь один… И потом, вероятно, мой костюм сбил его с толку. А впрочем, какая разница!
— Какая разница? Разница есть… У вас появился шанс, — понизил голос Марцингер.
Макс недоуменно посмотрел на него. О чем он? Какой тут еще шанс?
Но Марцингер знал, что говорит.
— Да, да. Не смотрите на меня с таким удивлением. Вы понимаете, что это означает? В тюрьме сменилась стража.
— Что из того? Кажется, эти тоже не спешат выпустить нас на волю?
— Неужели вы не понимаете?
Макс начал догадываться. Но, может быть, Марцингер имеет в виду что-либо совсем другое?
— Да что вы говорите загадками? Скажите прямо, о чем думаете.
Приподнявшись на локтях, Марцингер сел и прислонился спиной к стене. Глаза его блестели. На впалых щеках появился румянец.
— Они вас приняли за писателя Марцингера. Завтра вас повезут на суд, передадут австрийцам. Понимаете, какие перед вами открываются возможности? Вы можете убежать!
— Не понимаю, почему же это должен сделать я. Кажется, Марцингер — вы.
— Нет, Макс, мне убежать не удастся, даже нечего думать. Ведь я уже год нахожусь в этой могиле, целый год. Я ослаб, понимаете? На воздухе у меня закружится голова. Нет, мне не убежать… Да и, кроме того, мне угрожает в худшем случае несколько лет… Вас же — прямо скажу — ожидает верная смерть.
Макс вздрогнул. Значит, и Марцингер считает так. Он великодушно предлагает ему свой шанс на спасение. Но нет! Он не имеет права принять жертву.
— Не могу, — решительно сказал Макс. — Когда они придут за мной, я скажу, что произошла ошибка.
— Ну и глупо, — вспылил Марцингер. — Вы погубите себя. Поймите, это неповторимый случай.
Макс окончательно рассердился.
— Да вы, видимо, считаете меня подлецом, что предлагаете такие вещи… Вас же немедленно убьют, как только обнаружится обман.
— Не убьют! — убежденно сказал Марцингер. — Не могут они меня убить, поймите, вся страна знает, что я их пленник. В этом мое преимущество перед вами.
Но Макс упрямо сдвинул брови. Он не имеет права подвергать товарища по несчастью такому риску.
Он сказал об этом Марцингеру. Писатель метнул на него взгляд, полный презрения.
— Я думал, что вы настоящий коммунист. А теперь вижу, что имею дело с нерешительным, слабовольным человеком. Нет, подумать только, — сердитой скороговоркой продолжал он. — Под его маской бродит по Венгрии американский разведчик, творит там черт знает какие дела, а он сидит в западне и разыгрывает из себя Дон Кихота. Скажу вам свое последнее слово: если вы не используете эту возможность, то совершите преступление, да, да, да, преступление перед своими товарищами и партией. Это будет равносильно самоубийству из-за боязни ответственности… Больше я с вами разговаривать не желаю.
И, подтверждая свои слова, он отвернулся.
Макс сидел, обхватив колени руками. Марцингер прав. Но бросить его здесь? Уйти, зная, что он останется во власти озверелых палачей?
А агент Си-Ай-Си в Венгрии? Его вряд ли послали только для того, чтобы представлять на конгрессе австрийских сторонников мира. А Хор? Скольких он еще предаст!
Марцингер снова повернулся к Максу:
— Ну как, еще не поняли?
Макс промолчал.
…Утром, когда Спеллман в сопровождении двух солдат вошел в камеру, австриец в сером костюме поднялся ему навстречу.
— Готовы, герр спекулянт? — спросил Спеллман.
Австриец кивнул головой и двинулся к выходу.
ЧЕЛОВЕК НА ЭКРАНЕ
Майор Ласло Ковач ясно представил себе, к какого сорта публике относится псевдо-Гупперт. Он заранее предвидел, что вывести его на чистую воду будет нелегко. Не потому, что улики недостаточны. Наоборот, их хватало с излишком. Пусть арестованный упорствует сколько угодно, пусть запирается и юлит — доказательства неопровержимы.
Трудность заключалась в другом. Требовалось установить, кто скрывается под именем Гупперта. Это было майору Ковачу неизвестно. Он предполагал, что арестованный является американцем, офицером разведки, одним из близких сотрудников пресловутого полковника Мерфи (Ковач знал о нем от арестованных агентов). Но тут нужна была точность: имя, фамилия, звание и другие подробности. А этими сведениями Ковач пока не располагал.
Менее опытный человек, возможно, начал бы с допроса самого «Гупперта». Но Ковач знал, что это сейчас бесполезно. Арестованный ничего не скажет. Он будет прикрываться чужим именем.
Но зато потом, когда в руках Ковача окажутся необходимые сведения о мнимом Гупперте и маска будет сорвана, произойдет обратная реакция. Майор по опыту знал, что преступники этого пошиба в случае разоблачения ведут себя так, словно стараются наверстать упущенное. Они выкладывают все, вплоть до мельчайших подробностей, рассказывают, о чем их спрашивают и не опрашивают. Они снова и снова требуют к себе следователя и дополняют, уточняют, расширяют свои показания. Раньше им казалось, что их судьба зависит от того, насколько они сумеют держать язык за зубами. Теперь же они уверены в том, что вопрос жизни и смерти решается числом застенографированных страниц. Только бы выбраться! Хотя бы за счет других. Какое им дело до остальных! Каждый отвечает сам за себя.
И сыплются фамилии, даты, пароли, явки… Спастись! Сохранить жизнь! Любой ценой! Любым способом! Лишь бы жить, жить, жить…
В распоряжении майора Ковача имелись каналы, используя которые можно было внести ясность в интересовавший его вопрос. Но для этого требовалось время. Он так и доложил генералу.
— А долго ли придется ждать? — спросил генерал.
— Не могу точно сказать. Неделю-две, возможно, даже больше.
Генерал ничего не ответил. Он подошел к окну и, постукивая пальцами по подоконнику, посмотрел на улицу.
День обещал быть прекрасным. Дома на противоположной стороне улицы казались розовыми, в лучах восходящего солнца. Небо было совсем чистое. Лишь в стороне проплывала стайка маленьких облаков, удивительно похожих друг на друга: одинаково беленьких, пухленьких, завитых. Свежий утренний воздух звенел от щебетания птиц: напротив окна был небольшой сквер.
— Нет, товарищ Ковач, это слишком долго, — сказал, наконец, генерал. — Мы не можем так долго ждать. Я слушал сейчас венское радио. Там уже началось. Завтра завопят на разные голоса все реакционные агентства мира. Вы знакомы с музыкой? Надо им заткнуть глотки раньше, чем они дойдут до фортиссимо[12].
— Я сделаю все, что в моих силах…
— И в силах офицеров вашего отдела, товарищ Ковач, — многозначительно добавил генерал. — Обязательно посоветуйтесь с ними. Сообща быстрей найдете выход.