— БЕЙСИК, — вспомнил Петельников единственную программу, не совсем уверенный, что она тут подходит.
— А какие данные на входе?
— Много. Способ, характер похищенного, время, одежда, манера поведения… В том числе, конечно, и клубничное варенье.
Школьник задумался. Петельников не торопил, разглядывал его. А ведь хороший парень: неглуп, собран, лицом симпатичен… Хороший парень, да вор. Что же произошло в его жизни, коли хороший парень обернулся вором? Семья, худые приятели или указка взрослых? И Петельников подумал о странной и дурной закономерности. Почему подростки сбиваются с пути одинаково — начинают пить, курить, воровать и хулиганить? Почему, совершенствуясь, человек в своих путях разнообразен и безграничен? Почему поднимаются все по-разному, а опускаются одинаково?
Но об этом — о семье, о школе, о жизни, о мотивах краж — они поговорят чуть позже. Сперва Петельникова интересовала уголовная сторона: сколько квартир посетил, что взял, куда дел…
— Давай, Саша, по порядку… Первая квартира.
— В каком смысле «первая квартира»?
— Где, когда, что взял, куда дел?..
— Ничего не взял.
— Так, вторая квартира, — терпеливо продолжил оперативник, решив, что о первой квартире, возможно, не заявили.
— Тоже ничего не взял.
— И в третьей не взял?
— И в третьей.
— Ага, взял в четвертой.
— Ни в какой не брал.
— И варенье не ел?
— Варенье съел.
— Ага, ходил по квартирам в поисках клубничного варенья, да?
— Да, — отрезал Вязьметинов, уловив наконец иронию.
Такого поворота оперативник не ждал. Признался, что проникал в квартиры, и отрицает кражи.
— Шкафы, столы, серванты распахивал?
— Распахивал.
— А деньги и золотые часики не брал?
— Нет.
— Шубу, туфли, кофту не взял?
— Зачем они мне…
— А варенье взял?
— Съел.
Петельников лениво поднялся и, смерив парня презрительным взглядом — не за кражу, а за ложь, — стал неспешно, с какой-то тщательностью снимать пиджак. Затем расслабил галстук и закатал рукава рубашки, обнажив крепкие загорелые кисти. И еще раз глянул на школьника, смазав презрение усмешкой. Тот смотрел настороженно, чуть напрягшись; его плотные, все закрывающие волосы сверху казались темным меховым капюшоном, которым школьник прикрылся.
Петельников подошел к окну и приоткрыл, впуская осенний воздух. Потом достал из шкафа двухпудовую гирю и легко выжал десять раз — пять левой и пять правой. Вязьметинов смотрел, кажется, не дыша.
Оперативник швырнул гирю в шкаф и все проделал в обратном порядке — закрыл окно, раскатал рукава, подтянул галстук, надел пиджак и сел рядом со школьником, сильно дыша.
— Силой хвастались? — опять загорелся любопытством Вязьметинов.
— Нет, Саша, нервы успокаивал.
— А у вас слабые нервы? — усомнился парень.
— Понимаешь ли, — доверительно понизил голос оперативник, — были крепкие, как у двоечника. Но от ежедневного общения с женщинами, а выражаясь грубее, с бабами они подрастрепались.
— Разве вы ежедневно… не с преступниками?
— Конечно, с преступниками.
— А разве они бабы… то есть женщины все?
— Не все, конечно, но многовато. Главное — внешне они вылитые мужчины. Воруют или хулиганят браво. Брюки, куртки, кулаки… — Петельников пристально глянул на верхнюю губу школьника, подчерненную нетронутой растительностью. — Некоторые даже с усами. А как попадут в милицию, повлажнеют от страха и давай изворачиваться. Не бабы ли?
Вязьметинов краснел насупленно. Оперативник не торопился, разглядывая потемневшие щеки, сжатые губы и сощуренные от злости глаза. Но откуда злость? У пойманного преступника ее, как правило, не бывает. Страх, раскаяние, тревога, депрессия… Но злость? Но спокойствие?
Петельников вырос без братишек-сестренок, своих детей не имел и воспитателем никогда не работал. Но он считал, что подростков знает, потому что сам был мальчишкой. Его раздражали призывы педагогов учиться понимать психологию ребенка. Разве не все были детьми? Разве можно забыть то, что незабываемо?
Да вот этого паренька он вроде бы не понимал. Может быть, злость и уверенность — от чувства собственного достоинства? Но если совесть нечиста, то достоинство выступает наглостью.
— Да ты никак обиделся?
— Не имеете права оскорблять…
— А сказать правду — оскорбление?
— По квартирам ходил, но не воровал!
— Ты хочешь меня, взрослого и нормального человека, убедить, что проникал в квартиры и ничего не брал?
— Хочу! — вскинулся он.
— Тогда я должен допустить невероятное: что кто-то еще ходил вслед за тобой и воровал. А?
— Не знаю…
— А зачем тогда ходил?
— Мало ли зачем, — буркнул парень, сразу остывая.
— Вот, не желаешь говорить правду, — вздохнул Петельников. — Саша, мы с тобой всего лишь беседуем. А впереди следствие. Официальные допросы, очные ставки, обыск…
— Где обыск?
— В твоей квартире.
— Зачем?
— Чтобы найти шубу, деньги, золотые часы…
Вязьметинов удивленно посмотрел на оперативника и задержался этим взглядом на долгое безмолвное время. Глаза суровы, скулы жестки, брови нахмурены, лоб наморщен, а темный пух на губе проступил явственными усиками… Мужчина. Только рот приоткрыт по-детски и растерянно, будто родная мать отказала в мороженом. И Петельников вдруг презренно оценил всю мудрость закона, ограждающего несовершеннолетних преступников от равной меры со взрослыми; видимо, они, законодатели, тоже подсмотрели приоткрытый детский рот.
Вязьметинов запустил руку в карман брюк, что-то вытащил и протянул Петельникову. Продолговатый камень чуть больше спичечного коробка со сколотым краем, который зеленел глубоким, чуть матовым светом.
— Ага, хризопраз геолога…
— Вот его взял.
— И все?
— И варенье.
— Как только в чужой квартире не подавился чужим вареньем, — не выдержал Петельников бессмысленного запирательства.
— Чего попрекаете чужим вареньем? — огрызнулся подросток.
Задетый Петельников хотел было ему ответствовать насчет чужого варенья, но дверь открылась, и неуверенно вошедшая женщина стала на пороге. Он узнал ее: потерпевшая Анна Васильевна Смагина. Оглядев кабинет и, верно, посчитав школьника помехой, она замялась:
— Извините, я на секундочку, только сказать…
В кабинете случайно встретились вор с обворованной, и оба не подозревали этого. Петельников решал: ждать ей не с руки, поскольку беседа с подростком, в сущности, только началась; пришла она скорее всего с каким-нибудь пустяком; друг друга они никогда не видели, поэтому не заговорят… И оперативник кивнул женщине, предлагая говорить оттуда, от порога, коли зашла на секунду.
— Знаете, кроме денег и золотых часов еще пропало золотое колечко. Оно было спрятано в корзинке с нитками. Сразу не глянула, а вчера…
— Зайдите завтра к следователю! — чуть не крикнул Петельников, выталкивая ее из кабинета голосом, взглядом и посуровевшим лицом.
Она уже обидчиво взялась за ручку двери, когда по кабинету слышимо пронеслись твердые слова:
— Неправда.
Смагина мельком глянула на Вязьметинова и удивленно воззрилась на оперативника: ведь школьник этого сказать не мог. Но и работник уголовного розыска не мог. Она вернулась взглядом к подростку, и догадливая краска залила ее щеки. Женщина стояла пунцовая, почему-то испуганная, и Петельников видел, как на ее висках дрожат черные кудряшки.
— Такой молодой…
— Молодой, ну и что?
— Такой молодой — и ворует.
— Я у вас ничего не украл.
— А деньги, а часы, а кольцо?
— Вы врете! — рубанул Вязьметинов.
— Я вру? — удивилась женщина, выходя на середину кабинета. — Какой наглец, а?
— Кто наглец? — повысил голос и подросток.
Петельников не шевельнулся, зажатый какой-то неразумной ленью. Он понимал, что этой стихийной стычкой может испортить следователю официальную очную ставку, но неразумная лень заставила слушать. Впрочем, об истоках лени, не столь уж неразумной, он знал: желание получить толику информации.
— Где бы извиниться, да покаяться, да вернуть краденое — он оскорбляет!
— Не брал я у вас ничего!
— Где же тогда деньги и золотые вещи?
— Там и лежат.
— Где там? — Она еще подалась к нему, будто захотела здесь же получить свои ценности.
— В ваших коробках и банках.
— А ты видел?
— В вазе часы лежали…
— В квартире был он! — ужаснулась Смагина, словно до сих пор этому еще не верила.
— Да, был, — зло бросил Вязьметинов.
— Боже, такого подлеца воспитала мать…
— Тетя, не надо!..
Он приподнялся — узкое лицо нацелено, гибкое тело согнуто, волосы топорщатся — и стал походить на зверька из семейства кошачьих, готового к охотничьему прыжку. Грузная Смагина отбежала к двери с легкостью балерины и подняла продуктовую сумку почти до уровня лица, прикрываясь.
— Все! — отрезал Петельников и подошел к женщине. — Успокойтесь, Анна Васильевна. Завтра мы с вами обо всем поговорим.
Он прикрыл за ней дверь. В кабинете осталась тишина, какая-то удивленная, которая выпадает после дикого шума.
— Никак хотел накинуться на женщину? — небрежно спросил Петельников.
— А чего вором обзывает…
— Почему ж на меня не кидаешься? Я ведь тоже вором тебя считаю.
Вязьметинов отвел глаза и бессмысленно уставился в уже темневшее окно. Петельников подошел вплотную, так, что голову подростку пришлось поднять, чтобы видеть лицо оперативника.
— А я скажу, почему на меня не кидаешься… Я ж не женщина, я сильный.
— На вопросы больше не отвечаю, — буркнул Вязьметинов не очень уверенно.
— И опять скажу почему… Тебе нечего отвечать!
Петельников посмотрел время: шесть часов. Нужно было решать судьбу подростка. С одной стороны, пять краж, не признается, ущерб не возмещен, агрессивен… Отпускать нельзя. А с другой стороны, пятнадцать лет, мотивы не ясны, краденое не обнаружено, доказательства не собраны… Задерживать или арестовывать всегда трудно, тем более школьника. И что-то еще — жалость ли, сомнения, интуиция? — мешало Петельникову, но вникать в эти глубины сейчас ему не хотелось да и было некогда.
Он бесцельно прошелся по кабинету, начав злиться на себя за то, что не отвез парня сразу к следователю: там бы решался этот вопрос, пусть бы следователь шел к прокурору…
Телефон подозвал глухим стрекотом. Петельников взял трубку нехотя, потому что вечерние звонки бывали коварны и могли задать работы на всю ночь.
— Да!
— Товарищ Петельников?
— Да, я.
— Вам звонит Аркадий Петрович, геолог. Помните меня?
— Разумеется, Аркадий Петрович. Что-нибудь случилось?
— Вышло маленькое недоразумение: шуба нашлась.
— Где же?
— Мое чадо — дочка унесла, забыв предупредить. Извините нас за причиненные хлопоты.
— Итак, ущерб…
— Никакого ущерба, — перебил геолог. — Камень в деньгах я не оцениваю, шуба цела.
— Спасибо, Аркадий Петрович, за уведомление.
Присутствие Вязьметинова удержало его сказать геологу, что и камень нашелся. Теперь на подростке осталось четыре кражи, а точнее, две кражи и два покушения на кражу. Варенье не в счет. Петельников вздохнул:
— Иди домой, и жду тебя завтра в десять: пойдем к следователю.
11
С того момента как капитан вышел на школьника и увел его с собой, Леденцов забегал по городу с новой, окрыляющей скоростью. И за полдня поспел всюду. В инспекцию по делам несовершеннолетних, где, как и предполагал, Вязьметинов на учете не числился; в жилконтору, в которой о подростке не знали ни плохого, ни хорошего, но семью — оба родителя инженеры — хвалили за тихое проживание; в школу, где парня характеризовали как способного, но строптивого ученика без ясных убеждений…
Леденцов нуждался и в той информации, которая шла к кражам. В школе он узнал про существование Ромки Тюпина по кличке Сушеный и про его бабушку по кличке Ром-баба. Тюпин ходил в первых друзьях Вязьметинова, и говорить с ним следовало немедля.
Но уроки кончились, школа тишала. Леденцов узнал домашний адрес Тюпина и пошел к нему пешком, благо жил тот в квартале от школы.
День заметно потускнел. И вроде бы не от темноты, а от какой-то мглы, опередившей закат и закоптившей небо. Опавшие листья, которые осенью в городе шелестят всюду, мягчили под ботинками панель; днем эти листья цвели под ногами, а теперь посерели, сливаясь с асфальтом. Но иногда виделись разлапистые пятна — листья клена, которых и сумраку не застелить, потому что они одного, яркого тона с его шевелюрой.
Леденцов вошел в парадное и уже поднялся на четвертый этаж, когда хлопнула дверь и мимо пронеслась длинная тощая фигура с мусорным ведром. Наверняка Сушеный.
— Рома Тюпин? Леденцов удержал его на обратном пути.
— Да. А что?
— Оденься-ка да выйди поговорить Я из милиции.
Тюпин повиновался бессловесно, ибо школу прошила молва что за Вязьметиновым приехала машина и увезла в неизвестном направлении; это «в неизвестном направлении» передавалось девочками вполголоса. Они спустились во двор и сели на скамейку пенсионеров под облетевшим и уже неопределимым кустом.
— Надо поговорить, как мужчина с мужчиной, — польстил подростку Леденцов.
— Можно, — солидно согласился Тюпин.
Леденцов начал, как учил капитан, издалека.
— В электронике волокешь?
— Нет, — удивился подросток.
— В механике?
— Тоже нет.
— А в космонавтике?
— Ну, читал…
— Слесаришь, столяришь?
— На уроках труда стругаем…
— Компьютер освоил?
— Нет еще.
— А в тяжелом роке или в диско сечешь?
— Цирк люблю.
— Эх, Рома, а мы на тебя надеялись…
— Я приемчики знаю, вспомнил Тюпин.
Оперативник помолчал, как бы сомневаясь, можно ли говорить с человеком, знающим лишь одни приемчики. В общении с подростками Леденцов испытывал некоторую двойственность: с одной стороны, он взрослый человек, работник уголовного розыска, представитель власти, а с другой, при его двадцати с небольшим годах да веселом характере, жила не признаваемая им мысль, что от подростков ушел он недалеко — и если ушел, то к взрослым крепко не пристал. Говорят, этот Сушеный поколачивает слабых. И второй, подростковый Леденцов с удовольствием бы отвлекся и поговорил бы с парнем о пользе силы, приемчиках и звании мужчины. Но первому, взрослому и оперуполномоченному, требовалась информация.
— А в чем надеялись? — не вытерпел Тюпин.
— Хотели помощи просить.
— Физической?
— Нет, духовной.
Подросток замешкался, сбитый непонятным характером помощи. И Леденцов помог.
— С Вязьметиновым дружите?
— С первого класса. А что Сашка сделал?
— Скоро узнаешь. И какой он мужик?
— Со знаком качества.
— Это хорошо, — одобрил Леденцов — Все о нем знаешь?
— Как про себя.
— А где он был, когда прогулял пять дней?
— Ходил…
— Куда?
— Секрет, что ли… А к академику Воскресенскому.
— Это тебе сам Вязьметинов сказал?
— И мне, и всем. Он к нему давно ходит.
Тьма скрыла лицо подростка, лишь слабый свет, падавший из окна первого этажа, белил его левую щеку. Говорил Тюпин легко, не тая и не стесняясь. Леденцов относил это не только за счет искренности школьника, но и за счет темноты. Он считал большой ошибкой западных криминалистов допрашивать, слепя человека белым светом: и дико, и не психологично. Допрашивать надо в темноте или в полумраке, когда лица подследственного не видно, поэтому тот не стесняется, ему не стыдно, он раскован. Эту идею Леденцов давно намеревался обсудить с капитаном, да побаивался насмешек: «Допрос в темноте? А с цветомузыкой не желаешь?»
— Рома, академик каких наук?
— Разных.
— Теперь так не бывает.
— Вроде бы по космосу, но волокет во всем.
Побежавшая мысль Леденцова остановилась было на геологе, но тот не академик, не специалист по космосу и не Воскресенский. Да и вообще обворованный.