Памела так и не поняла, что Джим, настоящий Джим, принадлежит только ей. Навсегда, навеки. И после Анн, и после всех женщин, которые были у него или которых он любил. Только она смогла заглянуть в глаза Джима Дугласа Моррисона. Только она. До самой глубины. Но лишь на какие-то мгновения, которые больше не могли повториться.
Джим поднял взгляд. Перед ним возвышался белый кафедральный собор Сен-Луи, один из самых старых в Америке, построенный во французском стиле. Джиму хотелось войти во что-то белое, чтобы очиститься, словно Иона в чреве кита.
Он не боялся. Ему просто было необходимо очистить свою душу, чтобы она стала белой, как цвет его снов, в которых он мог описать все желания без ограничений, совершенно свободно.
Слушая только свое сердце, Джим вошел в двери собора. Агнец Божий, берущий на себя грехи мира.
4
24 августа 2001 года. Париж, галерея «Золотой век»
Главное, что вы приехали в Париж
Раймон все прекрасно подготовил: он протягивает мне один из буклетов о выставке, что распространяются в стратегически важных местах для привлечения внимания парижского мира искусства.
– Тебе нравится?
Не знаю, что ответить. На обложке – красивый коллаж с изображениями моих картин, над которыми круглыми буквами надпись: «ЖАКЛИН МОРСО – НОВЫЙ ОРЛЕАН».
Я еще изучаю проспект, когда Раймон подает мне журналы и указывает на статьи обо мне и о выставке, с моей фотографией под заголовками.
– Эти публикации очень важны. Разумеется, галерея разошлет много приглашений, но то, что передается из уст в уста от людей, формирующих мнение, окажется решающим.
Раймон легко двигается между гостями, находит слово для каждого, не забывая со своим парижским шармом представить меня каким-то, видимо, важным персонам. Я в замешательстве. Не люблю быть в центре внимания, но не могу также продолжать делать вид, что эти картины не мои.
Один критик, приятель Раймона, останавливается возле меня и сыплет очень интересными замечаниями, которые мне никогда раньше не приходили в голову.
– Мне очень нравится, как вы пользуетесь графическими и абстрактными элементами. Вы производите обратное действие по отношению к современному искусству, в котором абстракция является принципом разрушения реальности при попытке понять ее изнутри. В ваших произведениях абстрактная материя, кажется, наоборот, желает воссоединиться, вернуться к новой фигуративности. И интерес ваших картин в том, что в них фиксируется начальный момент этого желания, набросок движения возврата к форме.
Странно слышать от совершенно незнакомого человека рассуждения о чем-то интимном, сугубо моем, от человека, решающего за меня, что я хотела выразить в своих картинах.
Я воспринимаю это как насилие, стремление вторгнуться в мое личное пространство. Мне хочется убежать, оставить критика говорить о моих картинах с самим собой. Смотрю на них снова и понимаю: время и энергия, которые я на них потратила, преобразовали их во что-то другое, не принадлежащее мне. Только сейчас, далеко от дома, я наконец-то осознаю, что эти картины уже живут своей жизнью в другом пространстве и говорят и сохраняют память о тех изменениях, которые происходят во мне и которые я начинаю признавать.
Вижу вдалеке Раймона. Он разговаривает с модно одетой дамой лет шестидесяти, стремящейся выглядеть молодо. Она возбуждена и, похоже, даже сердита на кого-то. Пытаюсь подойти, чтобы понять, что случилось, но меня останавливает какой-то странный человек, у него совершенно симметричные аккуратные усы. Кажется, что он меня не видит, что его взгляд проходит сквозь меня и вообще сквозь каждую вещь или каждый движущийся объект в этом зале. На нем очень узкая для его фигуры одежда. В руке носовой платок, которым он вытирает выступающий на лбу пот.
– Это вы Жаклин?
– Да, я.
– Жаклин Морсо…
– А вы?
– Не важно. Главное, что вы приехали в Париж.
– Что это значит?
– Узнаете, когда придет время.
Прежде чем я успеваю как-то отреагировать, человек растворяется в толпе. У меня ощущение, что я уже где-то видела это лицо, но где – не помню. Его образ отпечатывается в моих мыслях, оставляя очень неприятный осадок.
5
Сентябрь 1970 года. Лос-Анджелес
В Париже, без Джима
– Первой ошибкой было представлять ангелов с крыльями, – обратился к Памеле Джим, словно проповедник (в каждой руке по книге, ноги закинуты на стол). – В рай поднимаешься с руками и ногами. – Иронически улыбнулся и добавил: – Может быть, даже в кедах!
Памела взглянула на него неодобрительно. Она теперь редко смеялась шуткам Джима – она больше не понимала его.
Джим продолжил читать молча.
Памела ушла в другую комнату, предпочтя погрузиться в свои искусственные сны. Она стремилась забыться, не думать о Джиме, об этих ангелах без крыльев. Не думать вообще ни о чем.
Был Жан, француз, который дарил ей дозы…
Казалось, он был влюблен в нее. Он добивался ее благосклонности, звал с собой в Париж.
Пам чувствовала себя польщенной, ведь она уже отвыкла находиться в центре мужского внимания. Она всю жизнь была готова следовать за Джимом, надеясь, что он заметит ее присутствие и они вновь будут вместе. Она устала от этой нескончаемой войны за то, чтобы быть любимой. Устала от любви, построенной на постоянной борьбе с его поклонниками и поклонницами по всему миру.
Пам все еще помнила тот миг, когда они встретились впервые на пляже: им хватило одного взгляда. Тот взгляд пока еще связывал их. Но теперь этого было недостаточно – ее ум, ее сердце начали жить своей жизнью. Джим говорил: это не ее вина, а того ужасного вещества, что она вводила себе в вены. Но на самом деле всему причиной стало ее одиночество, ее отчаяние из-за того, что, находясь рядом с Джимом, она чувствовала себя от него за тысячи километров. Это было непереносимо.
«Поедем со мной в Париж, Пам», – говорил ей Жан.
Сам Жан не интересовал ее, он лишь давал ей возможность перемены, бегства. Ей казались привлекательными его манеры сноба из мира богатых европейских аристократов.
«Тебе понравится».
Пам попыталась представить себе, какой могла бы стать ее жизнь без Джима, и ей впервые показалось, что это возможно.
Она должна была попробовать разорвать эту цепь страданий, что приковывала ее к Джиму, всегда слишком занятому собой, чтобы заметить, что все рушится. Беззвучный взрыв уничтожил их любовь, а они оба продолжали делать вид, что ничего не случилось.
Да, рано или поздно она согласится на предложение Жана.
6
26 августа 2001 года. Париж, Нотр-Дам
Белая площадь окрашена красным
Белую площадь заливает ослепительный свет теплого вечера. Белый цвет вибрирует в дрожащем мерцании свечей, отражаясь в Сене. Множество людей, одетых в белое, сидят за маленькими импровизированными столиками, освещенными только отблесками моря огней.
Раймон настоял, чтобы я приняла участие в этом странном ежегодном ритуале: летом в Париже примерно три тысячи человек собираются в месте, которое держится в тайне до последней минуты. Все необходимое для ужина приносят с собой. Столики на двоих, складные стулья, корзины, наполненные деликатесами, шампанским, канделябрами и фарфором. Все очень изысканное. И абсолютно белое.
В этом году, как обычно из уст в уста, пришло сообщение, что очередным местом сбора стала площадь перед Нотр-Дамом.
– Нужно пойти вдвоем. Там не будет ни одиночек, ни компаний – только пары. Самое важное: все должно оставаться в тайне, так как занимать общественное пространство без разрешения незаконно. Ты пойдешь со мной, Жаклин? Мне бы очень хотелось этого.
Я пока не понимаю, как относится ко мне Раймон. Чувствую, что небезразлична ему, что нравлюсь, но насколько? Просто ли это дружеское отношение, несомненное уважение или увлечение, кто знает.
Мне нравится его сдержанность. Не переношу, когда кто-то обрушивает на тебя свои эмоции, не заботясь о том, как ты это воспримешь. В этом Раймон отличается от моих американских поклонников, проявляя истинно европейскую чувствительность. Две тысячи лет истории и культуры могут слиться в одном жесте. Вот что меня привлекает в Раймоне – его внутренний мир. Скрытый, защищенный его образом мыслей, привычками, традициями, поведением. Все вместе образует некую целостность, проявляющуюся в любой вещи, которую он делает, даже в самой незначительной.
– Называется «Ужин в белом». Да, и не забудь надеть шляпу. Дамы всегда приходят в шляпах. Это помогает немножко укрыться.
Я не ношу шляп и вообще не считаю их, как и галстуки для мужчин, необходимым аксессуаром, особенно в летний вечер. Но здесь такая мода, здесь так принято. И это Париж. Так что я покупаю себе белую летнюю шляпу в магазине для туристов и принимаю вызов парижской ночи.
– Чего ты ждешь от своих картин?
Раймон всегда задает вопросы, ставящие меня в тупик. Не отвечаю, совершенно зачарованно разглядывая все вокруг. Площадь заполнена людьми, но присутствие других рядом не меняет ощущения, что каждый занят своим делом, своим разговором, как в обычном ресторане на какой-нибудь открытой террасе. Мы тоже устраиваемся за столиком и зажигаем свечи.
Что же я хочу от моих картин, зачем я приехала в Париж с моей выставкой? Я пока толком не раздумывала над этим, заразившись энтузиазмом Раймона, и осознаю сейчас, что могу дать лишь совершенно банальные ответы.
Хотела бы я стать знаменитой? Не знаю. Я точно не искала славы, могла и дальше спокойно оставаться никому не известной. И все-таки решилась выставить свои картины. Приехала сюда, участвовала в вернисаже, выслушивала критику и даже некоторые похвалы посетителей, улыбалась многим незнакомым мне людям, обмениваясь с ними рукопожатиями.
– Не знаю, Раймон. Мне нечего тебе ответить. Быть может, с живописью для меня связано одновременно много разного, но точно не стремление стать знаменитой.
Он смотрит на меня в замешательстве. Чувствую кожей, что он не удовлетворен моим ответом, хотя я была абсолютно искренней.
– Ты мне не веришь?
– Да-да, конечно верю.
– Но тебя не устраивает такой ответ.
– Нет, не устраивает.
– И почему же?
– Потому что дело не только в том…
Раймон хочет развить свою мысль, но я вдруг чувствую, что кто-то трогает меня за плечо. Я поворачиваюсь и вижу человека лет семидесяти. Он не только одет во все белое, у него и волосы совершенно белые.
– Извините, мадемуазель. Вы – Жаклин Морсо?
Вглядываюсь внимательнее и вспоминаю, что это тот самый человек, который заговорил со мной на вернисаже.
Я пытаюсь подняться, но Раймон резко вмешивается:
– Почему вы позволяете себе таким образом беспокоить нас?! Мадемуазель Морсо ужинает со мной.
– Я пришел сюда специально, чтобы поговорить с вами. Только минуту, но с глазу на глаз.
– А если мадемуазель не согласна?
Не знаю, что со мной творится: кажется, следовало бы ответить этому человеку, что я не разговариваю с незнакомцами, что он даже не представился, что, может быть, в другой раз… Но я встаю и с улыбкой отвечаю:
– Пойдемте.
Он не удивлен. Раймон же в полном замешательстве наблюдает, как незнакомец ведет меня на свободное пространство перед собором и останавливается прямо передо мной. У него очень светлые глаза, почти прозрачные, создающие странное впечатление, что он не в состоянии ни на чем сфокусировать свой взгляд. Он почти ласково кладет руку мне на плечо:
– Жаклин, я знал твоего отца.
Я никогда не страдала от отсутствия отца в моей жизни. Я знала, что он исчез еще до моего рождения, и совершенно не интересовалась им.
– Мужчины появляются в жизни женщины и исчезают, – говорила мне мать. – А ты будешь со мной всегда.
И я убедила саму себя, что присутствие отца вовсе не обязательно, что можно прекрасно жить в окружении одних только женщин.
Но сейчас, после этих слов незнакомца, неожиданное, переворачивающее весь мой мир чувство охватывает меня.
– Вы знали моего отца?
– Да, и я здесь, чтобы помешать тебе следовать за его тенью и слушать свое сердце…
Слезы появляются на его странных глазах.
Внезапно резким движением он бросается на меня и, окровавленный, падает к моим ногам с предсмертным криком. Все белое становится красным.
Я не могу поверить своим глазам. Потом оглядываюсь: вся площадь наблюдает за мной, и я осознаю, что в руках у меня… нож, обагренный кровью.
Незнакомец покончил с собой, подставив меня. Но почему?
В голове лихорадочно бьются мысли, а я уже спешу покинуть площадь, растворяюсь в парижской ночи и, достигнув Сены, инстинктивно бросаю нож в воду.
Я бегу, не отдавая себе отчета куда. В школе я бегала быстрее всех девчонок, и даже ребята с трудом поспевали за мной, хоть я и была всегда лишь кожа да кости, никаких мускулов. С детства всякий раз, выведенная из себя, я пускалась бежать, пока хватало дыхания. Скорость придавала мне уверенности, освобождала от страха. И главное – когда я бежала, я уже не думала ни о чем, даже о том, от чего я спасалась. Однако в этот раз отключиться было невозможно: меня могут обвинить в убийстве в практически незнакомом мне городе.
На бегу я лихорадочно обдумываю свое положение.
На что я могу надеяться? Рано или поздно меня поймают, и, может быть, это будет даже к лучшему. Но я все равно продолжаю бежать, не зная куда. Разумеется, мне нельзя в гостиницу, где я остановилась. Одетая во все белое, яркое пятно на фоне парижской ночи, я бегу с единственным желанием – исчезнуть в ней.
7
Сентябрь 1970 года. Лос-Анджелес
Дули ветры из пустыни
Джим вернулся домой в поисках Пам, хотя уже догадывался, что найдет их жилище пустым, грязным и заброшенным. У него перехватило дыхание. Она ушла, уехала с другим в Париж, причем так, чтобы он сразу узнал об этом. И Джима мучило ощущение, что уже ничего нельзя сделать, даже просто сглотнуть слюну.
Он открыл холодильник. Как обычно, на полке его любимая еда – два бычьих сердца, завернутые в бумагу. Срок годности давно истек: мясо насквозь прогнило. Ведь мясо разлагается, разрушается, служит пищей для червей, так же как и тело. Тело – еда для червей.
Запах был невыносим. Джим захлопнул холодильник и распахнул настежь окна. Его поглотили безнадежность и отчаяние.
В дом нанесло песка – дули ветры из пустыни, те, что нагоняли в город смог. Джим чувствовал себя совершенно убитым.
Чтобы вернуться к жизни, чтобы победить депрессию, пришло решение: поехать к ней. Пам и новая жизнь. Он точно знал, как ее можно вернуть, немного меньше – как удержать.
«Спокойно, Джим, ты справишься!» Он удивился, что так хорошо помнит голос своей матери, тон, которым она ободряла сына в детстве, когда отец ругал его.
Новая жизнь. В Европе. В Париже. В поисках своего сердца. В поисках своей души.
8
26 августа 2001 года. Париж
Дальше – только чистые страницы
Не знаю, где я оказалась. Я миновала мэрию и Центр Помпиду, но дальше заблудилась и перестала понимать, куда иду. Поворачиваю направо и выхожу на открытое пространство. «Вогезская площадь» – читаю на табличке. Не знаю почему, здесь я чувствую себя спокойнее, кажется, могу остановиться и передохнуть. Нужно прийти в себя, чтобы обдумать, мысленно восстановить все, что случилось. Сажусь на скамейку и замечаю, что мое белое платье все забрызгано кровью.
Кто был этот человек? Зачем он сделал это? При чем здесь мой отец и, самое главное, кто мой отец?
«Я здесь, чтобы помешать тебе следовать за его тенью и слушать свое сердце…»
Не понимаю. Шагаю наугад в темноту, в потрясении и замешательстве.