— Знаете… самое, может быть, удивительное, что я не буду этого оспаривать. Это все не так на самом деле. Но доказывать вам это мне неинтересно. Да вам и не понять.
На следующий день Александр Вонифатиевич боялся выйти из комнаты, так стыдно ему было за свои вчерашние проделки. Он толком и не помнил, что там именно вышло, но наверно знал, что чего-то сильно начудесил и оконфузился совершенно. Промучившись все утро в одиночестве, он наконец вышел к завтраку. И сразу же понял, что опасения его были не напрасны, настолько переменилось к нему отношение Фелиции Болеславовны. Нет, она вела себя с жильцом очень вежливо, учтиво, предупредительно, только прежней ее сердечности как не бывало. Но наибольшую тревогу у Александра Вонифатиевича вызвало отсутствие Нади за завтраком. Он понимал, что причина тому прежде всего он сам, его вчерашнее поведение. Александр Вонифатиевич спросил Фелицию Болеславовну, отчего это не видно Нади. Фелиция Болеславовна смерила его красноречивым взглядом, от которого Александру Вонифатиевичу сделалось совсем не по себе, и ответила, что Нади теперь нет на даче — она нынче пораньше уехала в Петербург по делу. И тут Фелиция Болеславовна добавила такое, что, с одной стороны, повергло Александра Вонифатиевича в полнейшее уныние, но, с другой стороны, внесло ясность наконец в его расстроенные мысли, успокоило его даже некоторым образом. Фелиция Болеславовна, тоже смущаясь и с трудом подыскивая слова, просила его Надею больше не интересоваться. Ни к чему. Этого не желает ни сама Надя, ни Фелиция Болеславовна. Он попытался объясниться. Но из этого ничего не вышло. Фелиция Болеславовна от объяснений с ним уклонилась. Она сказала, что они ни на что не сердятся и претензий никаких не имеют, но пусть дальнейшие их отношения будут не более чем отношениями жильца и домохозяев, поскольку уж они связаны обязательствами по найму дачи. И на этом их разговор окончился.
Смущенный до крайности Александр Вонифати-евич отправился после завтрака к своим друзьям — Воротынцеву с Вельдбрехтом, чтобы разузнать поподробнее, что он вчера такого натворил, а заодно и по-печаловаться о расстроенной вконец своей женитьбе.
Но когда он пришел на их дачу, по-военному бравый, как и полагается быть при генерале, прислужник не пустил его дальше ворот. Да и нужды, как оказалось, в этом не было. Прислужник сказал, что молодые господа сегодня утром изволили уехать в Англию, а их превосходительство никого не принимают, потому как заняты сочинительством мемориев.
Александр Вонифатиевич побрел назад. Давешнее его смущение сменилось новым для него чувством совершенного безразличия ко всему происходящему. Его уже не заботила ни Надя, ни все, что с ней связано, ни даже собственная судьба. Будь что будет. Значит, так нужно. Он только удивлялся, как это можно так вот взять утром и уехать в Англию. Утром можно уехать на Невский. В крайнем случае, в Москву. Но утром в Англию!.. Это было выше его понимания.
Мимо проходила девушка, Александр Вонифатиевич и не обратил бы на нее внимания, как он ни на что теперь не обращал внимания, но она вдруг поздоровалась с ним. Он растерянно раскланялся и попытался припомнить, кто это такая, но так и не вспомнил. И тут его пронзила догадка: это кто-то из вчерашних его гостей. Ему сделалось очень стыдно.
— Александр Вонифатиевич, — тоном, не допускающим возражений, произнесла девушка, — мне нужно что-то сказать вам.
Это была Маша, кузина Дарьи Владимировны Аничковой. И Александра Вонифатиевича она повстречала совсем не случайно — она искала его. Маша уже побывала у Фелиции Болеславовны, и та ей сказала, что жилец теперь на прогулке.
Александр Вонифатиевич хотел ответить девушке что-нибудь учтивое, бонтонное, но опять подумав о вчерашнем приключении, он совсем потерялся и промолчал.
— Александр Вонифатиевич, — между тем продолжала Маша, — вчера я, к стыду своему, стала участницей гнусного представления, разыгранного молодым Воротынцевым. — Она было смешалась, но тотчас овладела собою и закончила решительно: — Я очень прошу у вас прощения за случившееся. Во всем этом есть и моя вина…
— Ваша вина?.. Помилуйте-с… зачем вы так говорите… — Ему было очень неловко, потому что он не знал, что эта девушка имеет в виду, что именно она видела вчера. К тому же вдвойне тяжело разговаривать, когда не знаешь или не помнишь имени собеседника.
А Александр Вонифатиевич, на беду свою, забыл, как зовут нечаянную его знакомую.
— Виноват лишь я один… — начал он успокаивать добрую девушку. — Выпил, знаете, не в меру… — Ему казалось, что ссылка на такое обстоятельство многое объясняет и многое может извинить.
— Я догадывалась еще тогда, что вы не такой… что вы замечательный, — сказала Маша с улыбкой. — Теперь убеждаюсь, что не ошиблась.
— Ну какой там… — отмахнулся Александр Вонифатиевич. — Полно вам… Замечательный… — Он тоже грустно улыбнулся и вздохнул: — От замечательных невесты не убегают… Я теперь… как бы это сказать… снова свободен.
— Знаете, нет худа без добра. Я подумала… я подумала… одним словом, хорошо, что так получилось!
— Хорошо?!
— Да, хорошо. И прощу вас, не говорите ничего! Эта девушка не была вам невестой. И уж во всяком случае не любила вас. Иначе бы она не поверила в вас., вчерашнего. А она поверила.
— Она поверила… — пролепетал Александр Вонифатиевич и спрятал глаза от Маши.
— Александр Вонифатиевич, не переживайте, прошу вас, не надо! — Она дотронулась до его руки. — Они все этого не стоят. Вы добрый человек…
Они помолчали некоторое время. Наконец Александр Вонифатиевич овладел своими чувствами и сказал:
— Спасибо вам… — Он запнулся и с виноватою улыбкой посмотрел на девушку.
— Маша, — подсказала она ему.
— Спасибо, Маша. А все-таки не напрасно я сюда приехал. Я счастлив.
Они распрощались совсем дружески.
Возвратившись на дачу, Александр Вонифатиевич сразу же собрал свой саквояж и не мешкая поехал домой. Фелиция Болеславовна простилась с ним вежливо. Но уговаривать его остаться до конца срока или хотя отобедать напоследок она не стала.
Случай в доме с мезонином
Замоскворечье засыпает прежде других московских районов. Где-нибудь на Тверской или на Пречистенке почти во всех окнах еще горит свет и мелькают тени за шторами. Там еще полно прохожих. На Пресне подвыпившие фабричные не допели всех своих куплетов и еще не скоро угомонятся. На Трубной вообще настоящая жизнь только что началась: туда съезжаются пожившие и полинялые щеголи, забредают малоопытные и потому нарочито смелые гимназисты. А в это время в Замоскворечье уже темно, тихо и безлюдно. В редком-редком оконце теплится фитилек: может, какой лавочник припозднился — сводит концы торговых счетов, может, благочестивая купчиха от Псалтыри никак не оторвется или чей-нибудь домашний учитель записывает в дневник сегодняшние свои наблюдения.
И вот однажды эта часть Москвы, едва уснув, была разбужена пронзительным, как в пьесе захолустной постановки, криком: «Убили! Убили!»
Кричала женщина. И, судя по силе крика, убили не ее. Тотчас залаяли все замоскворецкие собаки. Вначале гавкнул Казачий переулок, из которого крик и раздался, а уж от него лай побежал по всем закоулкам.
Следом за собаками переполошились и обыватели. И скоро возле дома вдовы купца Карамышова собралась изрядная толпа. Первым прибежал дворник Фа-рид. Он зачем-то прихватил и метлу. И теперь молча стоял с метлой — черенком вверх — слева от калитки, будто караульный на часах. Справа от калитки стоял городовой Гузеев. А в самой калитке металась купчиха Карамышова. Она ломала руки и кричала во весь переулок, что наверху, в мезонине, лежит ее жилец с проломленной головой. И хотя многие были полны решимости заглянуть в мезонин, городовой Гузеев никого туда не пускал до прибытия пристава.
Пристав Николай Пантелеймонович Артамонов, живший на соседней улице, объявился через полчаса, сонный и хмурый. Ни на кого не глядя, даже на саму хозяйку, он сразу направился во двор, велев собравшимся не расходиться. Карамышова с Гузеевым поспешили за ним. А дворник Фарид переместился в проем калитки и застыл в прежней позе.
— Николай Пантелеймонович, проходите, пожалуйста, запросто, по-соседски, — сразу подступилась к приставу Карамышова. — Сейчас я вам все расскажу. Вот как все было…
Ты, Капитолина Матвеевна, того… погоди! — оборвал ее пристав. — Мы сейчас не соседи с тобою. Я — лицо должностное. А ты — свидетельница. Поняла? И порядок здесь такой: я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Это дело следственное! Уголовное! Рассказывай, как все было.
— Я легла спать… помолилась… Я ведь и вас поминаю всякий день, Николай Пантелеймонович…
— Ну, будет об этом! Дальше что?
— Дальше… я помолилась и легла спать…
— Святые угодники! — пристав едва не спугнул уже притихших после давешнего крика замоскворецких собак. — По делу говори, Капитолина Матвеевна! По делу!
— Упокойник! — выпалила купчиха.
— Что упокойник?
— В мезонине лежит упокойник… жилец мой… В кровавой луже.
— Ты что, поднялась в мезонин и увидела, что там лежит мертвый жилец?
Купчиха, страшась опять сказать что-нибудь невпопад, согласно кивнула головой.
— А зачем ты пошла в мезонин? Услыхала чего?
— Да… я легла спать… — испуганно закивала купчиха.
— Помолилась!.. Да ну же, дальше!
— И тут слышу: наверху как чего-то грохнется. Так что домишко мой подпрыгнул. Я вскочила и вперед к образам — Заступнице молиться. А потом тихонечко прокралась наверх. Стучу к жильцу — тишина. Открыла дверь… а он лежит возле стола… не дышит…
— А почему ты узнала, что он не дышит?
— Да какой дышать, когда у него мозги наружу.
Пристав снял фуражку и протер лоб платочком.
— Теплая ночь какая. Будто летом. Ну пойдемте, посмотрим… что там…
В этот момент в проеме калитки показалась длиннополая тень. Фарид покорно посторонился. Тень мягкими шажками приблизилась.
— Батюшка, благословите, — тотчас сложила руки лодочкой Карамышова.
Священник перекрестил ее и позволил приложиться к руке.
— Не вовремя вы, отец Александр, — пробурчал пристав.
— А у паствы неприятности всегда не вовремя, — ответил священник. — Мой двор граничит, как вы знаете, с двором Капитолины Матвеевны, и я пришел рассказать, что видел и слышал. Может быть, вам какая польза будет?..
Пристав поморщился, чего, впрочем, никто не заметил впотьмах.
— Ну что вы там видели? — спросил он.
— Прежде всего, я услышал сильный грохот. Не знаю даже, с чем сравнить. Будто рт обрушенья чего. Через некоторое время закричала Капитолина Матвеевна. Но главное — когда я уже оделся и вышел из дому, я увидел, как из двора Капитолины Матвеевны через забор в мой двор перескочил человек. Меня он не заметил.
Он прошел через весь двор и спокойно вышел в калитку, туда к нам — в Екатерининский.
— Ясно. Это был убийца, — заключил пристав. — Вы хорошо его разглядели?
— Я вовсе его не разглядывал. Вот вообразите, сейчас в дюжине шагов от нас пройдет человек — сможем мы его разглядеть? Я думаю, что вы и меня не сразу разглядели, когда я появился у калитки.
Батюшкины доводы были убедительными, отчего пристав расстроился пуще прежнего.
— Ладно, — сказал он. — Пойдемте поглядим, что там наверху… Вы, отец Александр, не уходите пока. Может быть, еще понадобитесь. Или ступайте с нами, если желаете.
Они поднялись в мезонин. У двери жильца все нерешительно остановились, каждый надеялся, что кто-нибудь другой, а не он откроет дверь и первым войдет в комнату, где лежал убитый. Капитолина Матвеевна вообще держалась позади мужчин. Когда пауза затянулась, пристав не выдержал и распорядился:
— А ну-ка, Гузеев, отвори…
Нижний чин покорно исполнил команду и, придерживая саблю, переступил порог. Остальные неслышно, словно боясь кого-то разбудить, вошли за ним в комнату и застыли.
С минуту все стояли, совершенно оцепенев и не в силах оторвать взора от зловещей темной лужи с пугающими сгустками, разлившейся возле стола.
— А где же труп? — обернулся Гузеев к Артамонову.
Студент медицинского факультета Григорий Вало-вик снял комнату у купчихи Карамышовой полгода назад. До этого он квартировал в Хамовниках, у одного шорного мастера. На его беду, шорник оказался ревностным христианином. Сдавая комнату внаем, он прежде всего проверил: а православным ли записан студент? Вид, с точки зрения набожного шорника, у Валовика оказался в порядке. Но скоро обнаружилось, что записан Валовик мог быть хоть конфуцианцем, — это для него не имело ровно никакого значения. В ближайший же пост шорник его изобличил и отказал в квартировании.
После этого Валовик и оказался в Казачьем переулке. Среди московского студенчества Замоскворечье пользовалось недоброй славой именно из-за своей патриархальности. Но зато комнату здесь можно было найти дешевле, чем в других частях города. К тому же купеческое сословие стало в последнее время уделять большое внимание образованию своих чад, а значит, здесь скорее, чем где-либо, можно было найти работу домашнего учителя, которая студенту позволяла жить в достатке.
В доме, где Валовик нанял квартиру, жила вдова-купчиха с дочерью, воспитанницей последнего, седьмого класса гимназии. В свое время глава семьи Алексей Силантьевич Карамышов, торговец бакалейными и колониальными товарами, загорелся мыслию дать единственной своей дочке, Ольге Алексеевне, такое же образование, какое полагается благородным барышням. А для этого, по его разумению, она должна была не только окончить гимназию, но и поступить затем на курсы врачебного дела. Конечно, это было проявление обычного купеческого форса. К чему дочке бакалейщика ученость, когда бы с лихвой хватило и простой грамоты? Но с другой стороны, чем лучше девушке до замужества сидеть в светлице, будто в узах, как это чаще всего и бывает в купеческих домах?
Бакалейщику, увы, не довелось увидеть дочку свою курсисткою. Он умер, оставив после себя дом с садом в Замоскворечье, лавку на Моховой и приличный счет на Кузнецком. Однако дело, начатое главою семьи, непременно решилась довести до конца его вдова. И жильца-студента Карамышова пустила вовсе не потому, что нуждалась, а единственно ради обучения дочки.
— А где же труп? — Голос Гузеева походил на предсмертный стон.
— Г-где он? — спросил пристав Карамышову.
Купчиха даже не входила в комнату. Она стояла в дверях, зажав обеими руками рот, и молчала. Как свидетельница она была на ближайшее время для следствия потеряна.
— Ну-ка, Гузеев, возьми лампу и обойди дом кругом, — велел пристав. — Да посмотри там: нет ли следов крови? Все ясно, — продолжил Артамонов, — убитого либо спрятали, либо вовсе не убили, а только ранили, и пока никого не было здесь, он поднялся и ушел.
— Позвольте, Николай Пантелеймонович, высказать мне свои догадки? — осторожно спросил батюшка.
Пристав посмотрел на него не просто недоверчиво, а сочувственно, как на человека, возбуждающего лишь жалость к себе.
— Извольте…
— Я прежде никогда не знал таких ужасных случаев. Бог миловал, — сказал отец Александр. — Но мне кажется, что человек, раненный столь тяжко, едва ли будет в состоянии без участия к нему подняться и уйти. Но даже сумей он сделать это, он бы пошел или пополз к людям — искать помощи. Но, насколько я могу судить, его никто больше не видел. Так ведь, Капитолина Матвеевна?
Купчиха закивала головой. По-видимому, способность говорить к ней еще не вернулась.
— Это очевидно, — произнес пристав таким тоном, словно все сказанное священником ему было давно ясно. — Труп скрыл сам же убийца. Совершив злодейство, он спрятался где-то поблизости. Но когда вы, Капитолина Матвеевна, выбежали из дому звать на помощь, он вернулся и вынес убитого.
В это время возвратился Гузеев.
— Ну что? — спросил его Артамонов.
— Так точно! — выпалил городовой.
— Ага! Нашел? Докладывай? — Пристав самодовольно посмотрел на отца Александра.
— Что нашел? — не понял Гузеев.
— Упокойника нашел?
— Никак нет. Упокойника не нашел.
— Так зачем же ты говоришь, что нашел?! Какой, однако же, ты бестолковый, братец. Рассказывай, что ты видел: кровь видел где-нибудь?