У Винге безукоризненный французский, вполне приличный немецкий, он понимает греческий и свободно читает на латыни, но английский… Тэтчер понимающе кивнул:
– Мой шведский тоже оставляет желать лучшего. Тогда французский. Насколько я понял, вы ищете именно меня. Позвольте узнать, по какому поводу?
– Меня зовут Сесил Винге. Мне сказали, что вы главный авторитет по части хлопковых тканей. – Он протянул Тэтчеру сверток.
Тэтчер присел на сундук и жестом пригласил Винге присесть на банку рядом с трюмным люком.
Молча пощупал ткань и покачал головой:
– Мои пальчики уже немало поведали про вашу тряпку… хотя лучше сходить за фонарем. Но сначала хотелось бы узнать причину вашего интереса.
– В ткань, которую вы держите в руках, был завернут изуродованный труп утопленника, и я пытаюсь раскрыть это преступление.
Тэтчер внимательно посмотрел на Винге. Ушел, почти сразу вернулся с зажженным фонарем и долго изучал ткань. Винге не произнес ни слова.
Купец вытащил простенькую деревянную трубку и раскурил ее от фонаря.
– Скажите мне, господин Винге, знакомо вам выражение Homo homini lupus est?
– Слова Плавта17 о Пунической войне: человек человеку волк.
– Да? Не знал… Извините простого купца, у которого не было возможности получить классическое образование. Я-то вычитал у Вольтера, но, если вдуматься в содержание… да, скорее всего, сказано намного раньше. А как считает господин Винге? Мы и вправду волки? Только и ждем неверного движения, чтобы перегрызть друг другу глотки?
– У нас есть законы и установления, призванные подавлять такого рода желания.
Тэтчер как раз в эту секунду выпустил внушительное облако дыма и поперхнулся горьким смехом.
– «Законы и установления»… Законы и установления не работают. Перед вами великолепный пример, Винге. Ваша страна – банкрот. И, если бы почта работала получше, меня бы предупредили, и я, возможно, избежал бы разорения. Здесь никто даже не спросил, что я привез на продажу. Чтобы не возвращаться домой с пустыми руками, распродал все себе в убыток. К убытку приплюсуйте жадные лапы таможенников, к которым прилипло немало дукатов. И конкурентов. И кредиторов, с которыми нечем расплатиться. Мне конец, господин Винге. Вы заметили, чем я был занят, когда вы объявились?
– Да. Заметил. Вы укладывали лот в какой-то сундучок, возможно, кассовый ларец.
– Тогда вы, возможно, сумеете догадаться о причине такой странной прихоти?
Винге кивнул и опустил глаза. Странно, подумал он. Неужели смерть имеет какой-то особый, только ей присущий запах? Или еще какое-то неопределимое свойство? Иначе почему он так ясно ощущает ее присутствие? Результат ли это работы, которой он занимается, или его плачевного состояния?
– Вы собираетесь бросить ларец за борт. А поскольку деньги и ценные бумаги часто можно приравнять к жизни человека, посвятившего себя их обороту… Поскольку вы как раз из таких людей, предполагаю, что ларец пойдет на дно в ваших объятиях. А свинцовый лот вы положили, чтобы сократить мучения.
Тэтчер выпустил красивое, медленно изменяющее форму кольцо дыма. Ветер, весь день прятавшийся в засаде, словно ждал этого момента: подхватил сизую восьмерку, растерзал на клочки и тут же замер.
– За груз я отвечаю один. Все мое имущество заложено. Господа, которые вложили деньги в мое предприятие в надежде на проценты, как я уже говорил, перегрызут мне глотку. Если я вернусь, у меня отберут все. И зачем мне возвращаться? Того же результата можно достичь, не покидая Стокгольма. Я избегаю утомительного плавания, к тому же укорачиваю путешествие – от полутысячи морских миль до двадцати футов под килем. И заметьте: беру с собой все бумаги, чем серьезно уменьшаю шансы, что мои долги перейдут по наследству.
Тэтчер попыхтел трубкой, а когда поднял глаза на Винге, во взгляде мелькнула недобрая искорка, заметная даже сквозь облако табачного дыма.
– И с какой стати я должен вам помогать? Вы считаете, что это лучший способ распрощаться с жизнью – помочь поймать волка, который оказался проворнее других? Если бы я сам был настоящим волком, я бы не отсчитывал сейчас последние минуты жизни. А вы, господин Винге? Вы что за волк? Или вы охотник?
– Боюсь, я вообще не волк. Я занимаюсь этим делом вовсе не для того, чтобы утолить жажду крови. Но я все равно раскрою это преступление, с вашей помощью или без вашей помощи.
Тэтчера внезапно передернуло, и он сложил руки на груди, будто пытался согреться. Трубка так и осталась висеть в углу рта. Человек на полпути в иной мир.
– Вы противоестественно худы, господин Винге. Худы и бледны. Чего вам не хватает?
– Двух исправно работающих легких. У меня чахотка. Не думаю, что надолго вас переживу.
Тэтчер внезапно захохотал. Винге вздрогнул. Его испугал даже не смех, а зловещее эхо, прокатившееся по зеркальной, ртутно светящейся в полумраке глади моря.
– Что ж вы сразу не сказали? Кому и держаться вместе, как не тем, кто собрался вот-вот отдать Богу душу! И кое-чем я могу вам помочь. Потому что ткань, которую вы мне показали, возможно, и впрямь содержит тайну, которую вы надеетесь разгадать.
Он зна́ком показал Винге, чтобы тот подошел поближе, развернул покрывало и поднес к свету фонаря.
– Смотрите внимательно. Тонкий хлопок сложен вдвое и сшит. Шов… видите шов по короткой стороне? Ткань сшивали наизнанку. А вот здесь шов разошелся…
Тэтчер просунул в дыру кулак и нанизал на руку все покрывало. Нащупал противоположный конец, ухватил и вывернул, как мешок.
– Смотрите! Такое не каждый день увидишь.
Вдоль ткани шел фриз с шитым золотом рисунком. Золотое шитье сверкало, будто и не побывало в грязной воде Фатбурена. Мотивом фриза служили сплетенные мужские и женские фигуры. Двое мужчин и две женщины. У мужчин – огромные, достающие чуть не до солнечного сплетения фаллосы, у женщин – столь же неестественно огромные груди. Искаженные страстью лица. Искусное изображение шаловливого квартета повторялось многократно, по всей ширине ткани.
– Как знаток, могу сказать, что и шитье, и сама ткань наивысшего возможного качества. Настоящий сатин. Хотя должен признаться: у меня есть подозрение, что художник позволил себе некоторую анатомическую свободу, реализовал, так сказать, свою сокровенную эротическую мечту. Не думаю, что ему послужили живые модели. Впрочем, какое значение это имеет теперь? Мои собственные достижения в этой области я уже не превзойду. А во всем остальном – надежда на детей, но сомневаюсь… Беда в том, что я старался воспитать из них хороших людей… Наивный идиот. Они станут такой же легкой добычей, как и их отец.
Тэтчер начал выковыривать остатки табака из трубки, но передумал и выбросил ее за борт. Поднялся и открыл крышку сундучка, где тяжелый свинцовый лот лежал поверх кипы бумаг. Там еще оставалось место.
– Если господин Винге меня извинит, я должен кое-что упаковать перед путешествием. Я показал вам след, думаю, вы его не потеряете. Он приведет вас к добыче… О, как изменилось ваше лицо! Ну нет, господин Винге, вы меня не обманете. Конечно же, вы волк, а волк всегда остается волком. Неужели я не распознаю волка? Стольких навидался… А если вы еще не волк, так скоро им будете. Бегать с волками, не зная правил стаи, невозможно. У вас и клыки есть, и волчий блеск в глазах. В один прекрасный день будете стоять над жертвой с окровавленными зубами – и тогда, прошу вас, вспомните, насколько я был прав. И может оказаться, что вы еще и пострашнее других волков. Волк из волков… С этими словами позвольте пожелать вам доброй ночи, господин Винге.
11
Кардель проснулся в холодном поту. Солома в матрасе исколола спину, а тело чесалось от укусов бесчисленных клопов. За дощатой перегородкой заплакал младенец, и тут же откликнулся его ровесник, где-то подальше, в другом конце доходного дома. Накануне он изрядно отпраздновал свое хитроумие и догадливость касательно носилок Стуббена, и теперь его мучило похмелье. Мочевой пузырь изготовился лопнуть. Он встал и обнаружил, что уснул в одежде. Ругаясь на чем свет стоит, лихорадочно расшнуровал брюки и в последнюю секунду успел к горшку.
Его заметно покачивало. Кардель открыл окно и заученным движением выплеснул содержимое горшка во двор.
Серые низкие облака, размытый, почти призрачный силуэт церкви у дворца. Можно попробовать различить циферблат на часах. Он присмотрелся: начало десятого. От глазного усилия еще сильнее разболелась голова.
Нужно срочно опохмелиться.
На общей кухне, прямо за дверью его каморки, которую он снял полгода назад, женщины варили кашу. Имен их он не помнил, но на всякий случай поздоровался, напился колодезной воды из ведра и вышел в свой Гусиный переулок. Путь известный – на Сёдермальмскую площадь, где у него пока еще был кредит. По привычке задержал дыхание, проходя мимо свалки на Зерновой площади, которую горожане называли Мушиным парламентом. В Красном шлюзе затвор открыт – пропускают небольшую шхуну в Меларен. При таком ветре – не меньше часа. Попасть на Сёдер можно только через недавно построенный временный мостик, который уже окрестили Голубым. Городское население почти им не пользовалось – он выглядел по сравнению с массивной конструкцией Полхемского шлюза таким хлипким, что доверия не вызывал. Почти все предпочитали подождать, чем рисковать жизнью на этих стрекозиных мосточках. Но не Кардель. Сам не знал, почему: то ли он храбрее других, то ли ни в грош не ценит свою жизнь.
Что-то происходит. Толпа на Сёдермальмской площади – не протолкнуться. Его проволокло прочь от заветного кабачка до самого «Гамбурга». Теперь понятно – день казни. Зеваки пробиваются вперед – для них нет большего удовольствия, чем плевать на осужденного, кривляться и выкрикивать ругательства.
Скоро сюда прибудет тюремная повозка – осужденный по закону имеет право на последний в жизни стакан перегонного вина.
И Кардель не хуже, он тоже имеет право. Перехватил стаканчик в ближайшем трактире и двинулся по Йотгатан к Сканстулу, где высилась старинная крепость, а за ней – холм Хаммарбю, на вершине которого угадывались зловещие контуры виселицы на фоне свинцово-серого неба: поставленные треугольником каменные столбы, соединенные бревенчатыми перекладинами.
Стражники образовали живой забор и оттесняют дубовыми жердями толпу от помоста, где уже стоит глашатай, готовый зачитать приговор. Виселица сегодня не нужна: казнят не вора, а женоубийцу.
Телега с преступником долго не появлялась. О ее приближении известили восторженными воплями уличные мальчишки – они прыгали вокруг повозки и швыряли в преступника чем ни попадя. Молодой парень, наверное, и двадцати нет. Задушил свою нареченную: поспорили, что делать с украденной курицей. Жених хотел немедленно утолить голод, а невеста пожелала сохранить курицу ради яиц.
Повозка остановилась. Преступника провели на огражденный палисадом эшафот. Его тут же начала бить крупная дрожь, левая штанина потемнела. Зрители ликовали. Две знакомые Карделю проститутки выкрикивали что-то малопристойное насчет мужских достоинств несчастного, рядом с ними гнусаво похохатывал какой-то тип со съеденным французской болезнью носом. Глашатай прочитал приговор, сошел с помоста и пошел прочь, старательно обходя грязные лужи.
Внезапно гомон смолк, и словно знобкий ветерок прошел по толпе: из будки вышел палач. Его имя знали все: Мортен Хёсс. К нему относились со смешанным чувством уважения и презрения, но в популярности ему не откажешь. Капюшон, непременный атрибут ремесла, он никогда не накидывал на голову, носил на шее. Как правило, его коллеги по профессии стараются скрыть лицо, но не Мортен. С чего бы Мортену стыдиться своего ремесла? Лицо как лицо: морщины, темные, ничего не выражающие глаза. Он и сам приговорен к смерти – спьяну раздробил челюсть собутыльнику пивной кружкой, в результате чего тот умер от заражения крови. Но, на счастье Мортена, в то время в городе не было палача, и ему предложили отсрочку, если он согласится занять должность. Так что каждый удар топора приближал его собственный конец: руки дрожали все сильнее, а сам он выходил на помост все пьянее – иной раз еле держался на ногах.
Ходили слухи, что Хёсс пытался покончить с собой трижды. Дважды пробовал утопиться в заливе, а потом решил пить как можно больше крепкого: тогда, глядишь, умрет своей смертью и избежит топора. Такой способ самоубийства принес ему дополнительную популярность: пьяный палач – чем не развлечение для черни?
Охрана расступается и пропускает палача на эшафот. Хёсс пытается отвесить публике преувеличенно глубокий поклон и чуть не падает – он опять вдребезги пьян. Энтузиазм зрителей заражает и его. Мастер Хёсс – черни тоже свойственна ирония; такое прозвище он получил с намеком на его пьяную неуклюжесть. Мастер Хёсс берет топор у подмастерья и крутит им в воздухе. Потом, вроде бы поскользнувшись, нелепо взмахивает руками, и обух топора хорошо если на пару дюймов минует голову одного из его помощников. Помощники переглядываются. Им вовсе не хочется стать жертвами пьяного кривлянья горе-палача.
Наконец, выкатили плаху – толстый, кое-где подгнивший пень, в трещинах и темных пятнах. Осужденного силой заставляют положить голову, подмастерье ставит ногу ему на спину, а другой приматывает к колоде правую руку. Сначала полагается отрубить кисть руки, чтобы осужденный, упаси Бог, не покинул этот мир без страданий.
Палач занимает свое место и поднимает топор.
– Отхвати ему сначала… – пользуясь внезапной тишиной, выкрикивает визгливый женский голос в задних рядах, но шутницу тут же окорачивают.
Палач с ревом опускает топор, останавливает его в футе от дергающейся руки обреченного, гордо оборачивается на толпу – дескать, поглядите, где вы еще найдете такого виртуоза, – и под одобрительное гудение толпы повторяет трюк еще два раза.
Он горд собой – настоящий артист.
Приговоренный начинает плакать. Его уже никто не держит, да он и не пытается вырваться. Тихо всхлипывает, вздрагивая всем телом.
Палач еле держится на ногах, но понимает: если не приведет приговор в исполнение, ему несдобровать. Плач осужденного переходит в вой, такой тоскливый и безнадежный, что даже возбужденная публика притихла. Все уже ждут конца. Представление окончено. Пора приступать к делу.
Подмастерье вновь наступает казнимому на спину. Хёсс, поплевав на руки, поднимает топор и с глухим выдохом опускает. Подмастерье поднимает отрубленную кисть и швыряет в толпу – есть поверье, что отрубленные на плахе пальцы приносят счастье, особенно большой палец. Говорят, большой палец избавляет от неприятностей с правосудием, а воры, во-первых, суеверны, а во-вторых, в публике их предостаточно. Но и другие пальцы в цене. Уличный мальчишка, которому посчастливится отстоять руку от конкурентов, сегодня же разделает ее на пальцы и продаст по одному.
Мастер Хёсс делает шаг вперед для решающего удара. Паренек на эшафоте кажется еще моложе, чем на самом деле; совсем ребенок. Он хрипит что-то, но в голосе уже нет ничего человеческого, хрип этот из другого мира. Эхо из чистилища, скрытого от глаз живущих непроницаемым занавесом вечности.
Не сразу, не сразу удается мастеру Хёссу отделить голову от тела. Первый удар приходится по лопатке, вторым он ухитрился отрубить ухо, и уже нельзя понять, рыдает палач или смеется, когда с каждым ударом топора выкрикивает:
– Тебе в наказание, другим в назидание! Тебе в наказание, другим в назидание!
Лишь после пятого удара умолкают оба голоса – и осужденного, и палача.
Единое мнение знатоков и ценителей: никогда еще мастер Хёсс так не позорился. Мог бы и не напиваться до чертиков, хотя бы из уважения к своей работе; теперь только вопрос времени, когда найдется палач половчее и самого Хёсса поволокут на плаху.
Подмастерья палача перевернули обезглавленный труп на спину и опустили голову: надо дать стечь крови, чтобы не запачкаться, когда они будут переносить тело в уже вырытую рядом с эшафотом могилу. Старухи, толкаясь, бросились собирать вытекающую кровь. Некоторые черпали прямо с земли из быстро растекающейся лужи. Давно известно: кровь казненного – лучшее средство от падучей.