Сделал пару шагов.
Ходить тоже мог. Ноги целы, руки, кажется, тоже.
Он подошел к зарешеченному окну.
Окна выходили во внутренний дворик тюрьмы. Вероятно, медсанчасть занимала целый корпус — на верхних этажах отделения, на нижних ординаторская, процедурная, операционная.
Кровати стояли в один ряд. Чистое белье. Все «шконки» были заняты. В небольшой четырехугольной палате стояло восемь коек. На всех были «жильцы». Все спали. Или были без сознания. С легким насморком сюда не попадают. В основном — после разборок в камерах или «пресс-хате».
Он заглянул в миску, стоявшую на его тумбочке. Вполне приличный с виду супец, даже картошка и оранжевые звездочки морковки плавали среди оголенных рыбьих хребтин.
Он прошелся между койками, заглядывая в лица, надеясь найти кого-то из своих напарников, — а вдруг их не подстрелили бандиты в ресторане и, как и его, взяли за "превышение пределов необходимой обороны".
Красные розы — следы огнестрельных ранений, цвели на белых перевязках, перепоясывающих грудь трех пациентов. Судя по узким лбам, массивным подбородкам, короткой стрижке — типичным атрибутам пехотинцев криминальных группировок, это были бойцы какой-то бригады. Хорошо, если это не из группировки подстреленных им киллеров. Правда, посетители тут не предвидятся, но они и сами, как очнутся, сориентируются. Их трое, он один.
Остальные пятеро обитателей больничной палаты были типичными страдальцами, помятыми в камерах. Лица — сплошные синяки. Когда в тесном пространстве одного бьет два десятка озверелых от злобы и скуки блатных, о красоте лица никто не думает. Хотя если попал сюда после ментовской «прессовки», то тоже на конкурс красоты не выставит свою кандидатуру…
Он потрогал пальцами лицо. Кажется, кроме разбитой нижней губы никаких травм. Видно, он после первого удара в лицо сгруппировался, прикрылся, так что остальные удары пришлись в спину, руки, ноги, почки. Голова пострадала меньше всего. Но перелом основания черепа в результате умелого удара ногой вообще прекратил бы все страдания и решил все проблемы. Так что ему еще повезло.
Он безнадежно оглядел тюремный двор.
Конечно, хорошо бы протянуть в больничке до суда. А там уже думать, с этапа или из зоны бежать. Сидеть срок, который ему отвалят за то, что освободил родную страну от восьмерых бандитов, он не собирался. Нужно дать взятку, понял он.
Но для этого необходима связь с волей. А никто, конечно же, ему этой связи не даст, надеяться приходилось только на себя.
Надо сказать, предусмотрительность не раз спасала его.
И в Анголе, и в Никарагуа, и в Чечне.
Вроде бы не рассчитывал оказаться в тюрьме, когда собирался на очередное прикрытие клиента. А вот надо же — подготовился. Конечно, его обыскали. Изъяли оружие, сняли ботинки, в подошве которых были заточка с широким лезвием и пилка, тонкая пачка долларов. Про это придется забыть. Но крест на груди оставили. Это хорошо. Крест только на вид — простой железный, на стальной цепочке. На самом деле цепочка — пилка, которой можно перепилить решетки, а сам крест — универсальная отмычка. Да простит Господь это кощунство. Но ведь не пытаться бежать в такой ситуации — это caмoyбийство. Тоже — грех… Верестаев его подставил, он пойдет в обычную общую колонию. И в камере будет сидеть в СИЗО рядом с уголовниками. Верестаев постарается, чтобы они узнали, что он — «мент» (для них все силовики — из милиции, прокуратуры, ГРУ или ФСБ, — менты, а вот для милиции, контролеров в СИЗО — менты это только «свои», в этом большая разница, разница между жизнью и смертью). Вот и выходило, что не бежать самоубийство. А самоубийство — грех. Так какая разница, коли все равно неминуем грех? Из двух зол — меньшее, из двух грехов выбирают тот, который приятнее.
А жить, как ни крути, приятнее, чем умирать, даже когда жизнь поворачивается к тебе задницей.
С него сняли все. А вот трусы — синие, сатиновые, малопривлекательные — оставили. Поленились или побрезговали снимать.
Это хорошо. Потому что вместо резинки у него там была узкая заточка и пружинистая золотая цепочка. И трусы держала, и «менкой» могла послужить.
Такая вот «менка». Я тебе цепочку, ты мне жизнь.
Убедившись, что все арестанты спят или без сознания, он вытянул из трусов золотую цепочку, оторвал край простыни, с трудом протянул получившуюся бечевку, концы завязал, вполне прилично. Жестковато, но не спадают.
Потрогал рукой, легко ли вынимается из пояса трусов узкая стальная заточка. И стал ждать.
Он рассчитал все правильно. Врач пришел через час. Один. Без сопровождения сестер. Это был не врачебный осмотр, когда врач дает указания сестре, какие микстуры выписывать больному. Это был обход контрольный. Проверяя пульс, дыхание, зрачки, врач определял, кто из его пациентов жив, а кто уже отдал Богу душу.
Встреча с Князем его приятно удивила.
Избитый до полусмерти пациент, поступивший рано утром, казалось, был обречен. А он мало того что оклемался, так еще был открыт для приятной беседы на взаимно интересную тему.
— Док, мне надо бы тут задержаться на недельку. Если меня сейчас поместят в камеру, мне от братвы не отмахаться…
— А через неделю отмахаешься?
— Надеюсь. Мне бы недельку.
— Понимаю. Но это твои проблемы.
— Очень надо.
— Не сомневаюсь. Но прикажут — выпишу в камеру.
— А так-то, по первому прикиду, как у меня?
— Ну, сам понимаешь, рентген или УЗИ тут тебе никто делать не будет.
— Понимаю.
— По первому прикиду — переломов нет. Трещины в трех ребрах, почки, конечно, отбиты, селезенка. Про гематомы я не говорю. Главное, — голова цела и позвоночник.
— Это хорошо.
— Но без гарантий.
— Понятно.
— В том смысле, что попадешь в камеру — я за тебя не ручаюсь.
— Мне бы недельку.
— Дорого стоит.
— Не дороже денег.
— Это точно. Можно не обязательно деньгами.
— Рыжевье подойдет?
— А то.
Доктор настороженно обернулся к двери. Там было тихо. Сквозь замочную скважину койка Князя не просматривалась.
— Давай, что есть.
Князь вынул из-под одеяла руку, разжал ладонь, на ней сверкнула золотая цепочка.
— Этого даже много, — совестливо признался доктор.
— Жизнь дороже. Если можешь что сделать сверх обещанного, тебе зачтется.
— С почками и селезенкой неделю точно тебя здесь могу продержать.
— А как же приказ, если прикажут?
— Делимся…
— Понимаю.
— Если можешь достать рыжевья поболе, можно поговорить вообще о комиссации.
— В сколько встанет.
— Делимся…
— Это я понял. Во сколько в целом встанет?
— Десять тысяч баксов.
— Много.
— Можно рыжевьем.
— Все равно много. Я столько на гражданке еще не заработал.
— Друзья, родственники?
— Родственники сами нищие.
— Пусть квартиру продадут.
— Они, может, и пошли бы на это, да я не согласен. У брата дети.
— Жизнь дороже.
— Так жизнь — моя, а дети — его. Нет, я сказал.
— Коллеги?
— Похоже, меня уже списали.
— Жаль, парень ты смышленый. Но и мои возможности ограничены.
— Что можешь.
— Без денег?
— За ту же цепочку?
— Выписать тебя через неделю, но за день до официально сообщенного мной в спецчасть срока.
— Что это даст?
— Если дам сведения о твоей выписке, тебя переведут в пресс-хату, где менты будут мять, пока не возьмешь на себя убийство Кеннеди.
— Варианты?
— Хата с уголовниками, которые ждут суда по статьям с большими сроками или вышкой. Они могут пойти на сотрудничество с администрацией и размазать тебя по стенке. Неделю выковыривать алюминиевой ложкой придется.
— Ну и фантазия у тебя, док.
— Поработаешь тут с мое…
— Я тоже не в парикмахерской работал, давай варианты.
— Даже в обычной камере с уголовниками тебя в первый же день помнут. Администрация дает послабления режима. Даже дурь может в камеру пропустить. Не говорю уж про табак и чифирь. Но я тебя выпишу в камеру, в которой сидят те, что по первому разу. Они робчее. И с администрацией из куражу на сотрудничество не идут, и новичку, конечно, прописку сделают, но «нагинать» тебя не будут.
— Культурно выражаешься. Какой университет кончал?
— У меня их два. Медфак петрозаводского университета и тюремный университет. Ты не думай, я могу и об искусстве поговорить, только тебе это сейчас не надо, тебе надо думать, как выжить. Согласен? Я тебя оставлю на неделю. А выпишу на день раньше указанного в формуляре срока. Идет?
— Была бы еще цепь, отдал бы.
— Ладно, и этого хватит. А вот на комиссацию — извини, нет. Делимся.
Врач обещанное выполнил.
За неделю молодой организм и спортивная закалка свое сделали. Ну и врач кое-каких лекарств подкинул, и шесть уколов "эссенциале форте" самолично сделал. Печень перестала болеть. А с почками, врач сказал, это надолго. Но не смертельно.
— Выйдешь на свободу, обязательно пройди курс лечения у уролога. Я тебе телефончик дам. Запомнишь?
— Зачем?
— А ты на свободе официально не скоро окажешься. Если весь срок, который тебе впарят, отсидишь, тебе уролог не понадобится.
— А кто понадобится?
— Патологоанатом.
— Ну и юмор у вас, медиков.
— Ты понял? Тебе врач, хороший уролог, нужен в самые ближайшие месяцы. Иначе запустишь болезнь, никто не поможет. Значит, что?
— Значит, надо бежать?
— И значит, ты не сможешь обратиться в горбольницу. Позвонишь моему другу. Он будет тебя лечить на дому. Понятна моя мысль.
— Хорошо у вас тут все поставлено.
— Живем в бараке, ничего изменить не можем, но можем чуть-чуть организовать жизнь вокруг себя. Следишь за моей мыслью?
— Давай телефон.
— 499-36-54. Это в Строгино.
— Я уже вычислил.
— Скажешь, от Миши. Он поймет. Ну, будь здоров.
— Не обещаю, но постараюсь.
…Как врач и обещал, Князь попал в тихую камеру.
Староста хмуро взглянул на него, долго откашливался, выплевывая сгустки мокроты в кусок серой марли, показал шконку на третьем ярусе, так называемую «пальму». Там на одной шконке лежали тощий кашляющий старик в одних трусах, синея грандиозной татуировкой по всей спине, и прыщавый юнец с нахальным и порочным лицом.
— Третьим будешь. Спят у нас по очереди. Одна шконка на троих.
— Вон свободная шконка, — указал Князь на привилегированную шконку нижнюю, у окна.
— Это для авторитетов, воров в законе, ежели таких к нам в камеру бросят.
— А пока? Несправедливо, что шконка пустует. Нет авторитетов, так я пока побуду в них?
— Ты вор в законе?
— Нет.
— Хорошо, что сознался. У нас кто на себя более высокое, чем есть, воровское звание берет, без обеспечения, того опускают. Знаешь, что это?
— Знаю. Я лишнего на себя не беру.
— Шконка дорого стоит.
— Знаю, рыжевье подойдет?
— Давай рыжики в общак и — ложись.
— Вам за меня уже передали.
— Кто?
— Была с утра малява из медчасти, с грузом.
— А, точно была. Значит, ты и есть Князь? Это кликуха?
— Считай, что кликуха.
— Ну, располагайся. Я Сеня Борт. Эти двое — Миша и Костя — они без кликух, солнцевские, на первом же деле погорели.
С криком: "Не по делу!" — представленные Князю Миша и Сеня из солнцевских, набычившись, рванулись на Князя, но были встречены двумя сокрушительными ударами. Из- за тесноты камеры пришлось бить короткими ударами снизу в подбородок, оказалось, средство достаточно убедительное.
Когда Миша и Костя оклемались, установили перемирие. Просто до парней медленно доходило. А когда дошло, что за шконку новенький заплатил и что это даст камере дополнительные чефирь, дурь и еду, успокоились.
Едва Князь лег на шконку, его сморил сон.
И Князь спал так крепко, что проспал и ужин, и ночь, и проснулся лишь под крики в коридоре разливающего баланду зэка:
— Не тычь ты мне миску в амбразуру! Ставь, налью — возьмешь, будешь пальцы свои грязные совать — гребану по ним раздающим.
Князь поднял голову. Камера была та же. А вот арестантов он не узнавал. На всех шконках, он мог поклясться, сидели, лежали и хмуро смотрели на него совсем другие люди. У стоявшего ближе всех в руке сверкнула заточка…
Он устало выдохнул воздух сквозь сомкнутые губы.
Жутко ломило затылок…
"ИГРЫ ПОД ИНТЕРЕС ЗАПРЕЩЕНЫ" (ИЗ "ПРАВИЛ ВНУТРЕННЕГО РАСПОРЯДКА)
…Жутко ломило затылок…
Он ощупал голову — старые, полученные еще в «ментовке» гематомы и ссадины, свежих ран и ушибов не было.
И камера, он мог бы поклясться, была та же. Он вчера сделал ногтем царапину на толстом слое старой синей краски, покрывавшей стену возле шконки. Камера та же, а люди другие. Не экономят на нем, похоже. И установка жесткая — сломить, а то и опустить. А дальше — по обстоятельствам.
Нескладно как-то вышло, огорчился Князь. Один в поле не воин, тем более что и поля-то нет. Его много лет учили тому, чтобы раскованно чувствовать себя в одиночку в стане врагов. Но тут расклад выходил какой-то совсем не аккуратный: зэк с заточкой стоял на расстоянии вытянутой руки и в любой момент мог полоснуть его по шее.
Зэки, лежавшие вповалку на втором и третьем рядах шконок, начали медленно спускаться в узкое свободное пространство камеры. В такой тесноте он, как царь Леонид в Фермопилах, мог бы продержаться довольно долго у своей шконки, — второго и третьего рядов над ней не было, ибо из стены выступало тупое колено вентиляционной трубы. Выстоять-то он бы выстоял, однако ж конец все одно один — тут бы лучше переговоры. Но переговоры, как учили в Военном институте, лучше вести с удобной позиции и в удобное для тебя время. Сейчас и позиция, и время были из рук вон плохими…
Зэк возле его шконки поиграл заточкой, чуть-чуть повернул голову в сторону, чтобы убедиться, что за ним — вся камера. В прямом и переносном смысле слова.
Этого мгновения Князю было достаточно, чтобы подтянуть ноги к груди и, чуть повернувшись, выпрямить их в сторону зэка с заточкой. Сведенные вместе ноги, как таран ударив в причинное место зэка, буквально впечатали его в толпу. Зэк с заточкой повалил нескольких, стоявших в проходе, кого-то задел в движении заточкой, полилась кровь, раздались крики.
На крики и свалку тут же среагировали вертухаи. Дверь камеры открылась, и строгий голос контролера спросил:
— Что, сволочи, опять новенького порезали?
Он был настолько уверен в утвердительном ответе и в том, что виноватых опять не сыщется, что прошел, ступая где на пол, а где и на тела упавших обитателей камеры к окну и глянул сверху вниз на лежавшего Князя.
Их глаза встретились. В глазах контролера было недоумение. В глазах Князя — сочувствие. Дескать, извини, так уж получилось.
— С тобой все в порядке?
— Все нормалек, начальник, — усмехнулся Князь.
— Ты целый?
— Целее не бывает.
— И тебя не порезали?
— Нет. Там один парнишка на гвоздь напоролся, — Князь кивнул в сторону лежавшего на полу и корчившегося от боли кента. Еще двое парней зажимали руками порезы.
— Чудеса! — покачал головой вертухай. — Ну, лежи. Покуда. Если что, позови, — усмехнулся он.
Ему ли не знать, что стоит новенькому позвать на помощь контролера или попытаться "выломиться из камеры", спасаясь от давления «пресс-хаты», как он обречен. Опустят со всеми вытекающими последствиями не здесь, в СИЗО, так на этапе, не на этапе, так в зоне. Что-что, а связь за «колючкой» налажена.
— Все путем, начальник, не боись, если еще кто на гвоздь напорется, тебя позовут. А у меня все нормалек.
— Везун ты, — сказал контролер и, так же ступая, не глядя на что, отдавливая руки не успевшим подняться, вышел из камеры.
Тупо лязгнули тяжелые затворы. Последний раз мелькнуло красное лицо вертухая в амбразуре, но вот и очко закрылось. Тишина.
Воспользовавшись паузой, Князь сел на шконке.
Один из зэков (по тому как держался он во время инцидента, можно было судить, что он или пахан этой группировки, использованной ментами как «пресс-камера», или староста, смотрящий по камере) сделал шаг в сторону Князя. В татуированных руках его ничего не было. Он хотел говорить. Его грудь, почти не прикрытую распахнутой тюремной курткой (особый шик, в СИЗО можно было находиться в своей одежде, таким вот рецидивистам специально привозили с воли уже в СИЗО тюремные робы из зоны, — этим они как бы показывали, что бежать им западло и они намерены тянуть весь срок), украшали череп, кинжал и колючая ветка розы, что означало "грабитель, неоднократно судим, возможно — вор в законе". Для «законника» не хватало еще нескольких атрибутов.