Николай Псурцев
Голодные прираки
Пессимизм людей энергии: «Зачем?», являющееся после страшной борьбы, даже победы. Есть нечто, в тысячу раз более важное, чем вопрос о том, хорошо ли нам или плохо – таков основной инстинкт всех сильных натур – а отсюда и отношение к вопросу о том, хорошо или плохо другим. Одним словом, возможна некая цель, ради которой без колебания приносят человеческие жертвы, идут на все опасности, берут на себя все дурное, даже худшее: великая страсть.
МИР
Когда я вернулся в себя, то тотчас явилась и земля под ногами, хотя, может быть, все происходило и наоборот, но самое важное, что земля явилась, до или после – это уже не имело никакого значения; я почувствовал ее сначала подошвами, потом хлопчатобумажными носками, потом кожей ступней – своих ступней, чему, не удивляясь, обрадовался на некоторое время, забыл уже, на какое, через некоторое время, – потом почувствовал землю мышцами ступней, потом кроветоками, потом самой кровью, потом косточками и костями, потом коленями, потом ягодицами, потом членом, ухмыльнулся, вспомнив что-то приятное о нем, не помню что, и через долю секунды нахмурился, вспомнив что-то невероятное о нем, не помню что, так бывает, что-то помнишь, а что-то, мать его, не вспоминаешь, сначала я этого пугался, а теперь привык, теперь этот испуг меня забавляет, и я иногда вызываю его сам, когда хочется позабавиться, – когда получается, когда не получается, когда получается, я доволен, а когда не получается, я тоже доволен, я понимаю, что это трудно понять, и я сам этого чаще всего не понимаю, но это так; а затем я ощутил землю ягодицами, холодными и сухими, а затем слегка подпотевшей под брючным ремнем поясницей, а потом и самим ремнем, импортным, не новым, уже потертым, но боевым, побывавшим в переделках, он со мной еще с тех пор, когда я убивал, теперь я не убиваю, но он все равно со мной, он меня знает и любит, люблю ли я его – не знаю; а после кишки в брюшине землю почуяли, а после печень и селезенка, а после желудок и двенадцатиперстная, ребра и пищевод, бронхи и легкие; я услышал, как они зазвенели, когда уловили ее присутствие в непосредственной близости, внизу, там, где она и должна быть, но не всегда бывает; а после позвоночник загудел от восторга, что опять на землю опирается, и сердце, которому не хочется, как я знаю с рождения, покоя, все же успокоилось, вновь привычно притянутое притяжением, и заработало ритмичней, четче, легче и равнодушней, тук-тук, пук-пук, тук-тук, пук-пук… расправились плечи, расслабилась шея, зашевелились губы, язык потеплел, нос оттаял, лоб зачесался, в ушах что-то расплавилось, и из ушей что-то потекло, черт его знает что, и мозгу наконец стало ясно, что он мозг, и тогда я открыл глаза.
Вокруг было утро, светило едва светило, погода лежала. Старательно стараясь ни о чем не думать, я думал о былом, и думы мои были нескончаемы, как простуженный дождь в декабре под Ливерпулем. Хреновое начало, подумал я, и перечеркнул все немысленно написанное к чертям собачьим, хотя перечеркивать было, собственно, нечего, потому что я тотчас забыл, какую фразу сочинил, когда открыл ранее закрытые глаза и увидел все, что есть вокруг и чего вокруг нет. А увидел я вот что: утро, светило, которое едва светило, и непроснувшуюся еще погоду, а также – степь да степь кругом, вокруг и сзади, и по бокам, несвежую траву, черную грязь, стылые гладкие лужи, голые прутики голых кустов, а также бульканье чего-то за неровными бугорками, запах нечеловечьего помета, теплое прикосновение одиноко пролетающей души, а также суровые нитки, накрепко связывающие меня с этим и, конечно же, тем светом, и еще много всякого другого, чего ни пером написать ни в сказке рассказать, так мне кажется, не спорю, что я могу и ошибаться, я знаю это, потому что действительно иногда ошибался и понимал это и понимаю и сейчас, и самая моя большая ошибка заключалась и заключается до сих пор в том, что я думал и думаю сейчас (потому я пока еще и не стал тем, кем должен стать), что настоящая жизнь, самая что ни на есть супержизнь, происходит вне меня, вокруг, там, слева, справа, снизу, сверху, в ресторане, на войне, в беседах с сотоварищами, в пьяных глупостях, в марихуанных дурачествах, в кафе на Елисейских полях, в мадридском «Жокее», на вручении «Оскара», в любви с красивыми женщинами и в играх с кудрявыми детьми, в крутой и грубоватой, но истинной и искренней мужской дружбе, в полетах на планере, в остроумных ответах на остроумные вопросы, в мягком и ароматном автомобиле, и прочая, и прочая, и прочая… Вне меня, там…
Все не так, конечно! Я знаю, что когда-нибудь я осознаю, что все не так. Когда-нибудь, потом, не сейчас. Но я знаю! (Я вздохнул – в первый раз с тех далеких пор, как я открыл глаза.) Конечно, это была неправда, но мне так показалось, и я посчитал решить, что так оно и было на самом деле, в конце концов ведь это я в отношении себя решаю считать, а не в отношении кого-то другого, чьи интересы я мог бы затронуть таким решением и кто мог бы обидеться на эту неправду и подумать, что это действительно неправда, и оскорбиться оттого, а оскорбившись, разозлиться, а разозлившись, не сдержать и сделать что-нибудь непредвиденное и неконтролируемое, и повернуть таким образом русло своей жизни совершенно в иную сторону, чем оно было направлено до этого, что для одного человека было бы прекрасно, куда бы это русло ни вело – к любви или к гибели, а для другого чрезвычайно скверно, даже если бы оно вело к здоровью и богатству; и именно поэтому я никогда не брался и не берусь решать что-либо в отношении кого-то, лучше этого кого-то убить, чем что-то решать за него, проще и быстрее и гуманней, нет, правда, поверьте, я убивал, я знаю, проще и гуманней. И быстрей. Попробуйте, когда припрет.
Итак, я вздохнул в первый раз с тех далеких пор, как я открыл глаза, и включился, без щелчка, неслышно – увидел цвет, и это самое важное, – когда я начинаю видеть цвет, я знаю, что я опять в порядке, более или менее, конечно, в полном порядке я не бываю никогда. Обидно… Включился и опять потерял лицо, потерял ощущение лица, ощущение, что оно у меня есть, я знал и знаю, что оно у меня есть, но я опять его не ощущаю, не вижу внешним зрением. Каждый раз, когда я просыпаюсь или включаюсь вот так, как сейчас, надеюсь, что увижу свое лицо, хоть на мгновение, на долю, каждый раз, это у меня давно, с войны еще, с того времени, когда я убивал. В общем-то я уже привык за эти пять лет, что я без лица, не пугаюсь этого уже так остро и панически, как раньше, но все равно это мешает мне, мешает, мешает, мешает… От земли поднимался пар, или это цвел туман над травой, над лужами, над мокрыми кустами, шевелился внутри себя как сигаретный дым, или это болтался неприкаянно, объединившись в облако, многосотенный автомобильный выхлоп, залетевший сюда с ближайшей дороги, – я это, собственно, к тому, что ни черта не видел дальше метров тридцати – сорока, а значит, и не мог сообразить, куда мне двигаться, куда идти, чтобы куда-то идти, а пойти куда-то надо было бы, не оставаться же здесь до смертного часа, хотя, собственно, какое имеет значение, где быть и что делать и где оставаться до смертного часа, если вдуматься, конечно, крепко и сосредоточенно, и если вдуматься, то и выходит, что действительно не имеет никакого значения, где быть, что делать и где оставаться до смертного часа, потому как кроме памяти твоей, ничего от тебя не останется в смертный час, а память – я это недавно понял – штука паршивая, все время к размышлениям-сожалениям тебя толкает и бесцеремонно еще так, настырно и грубо, и поэтому (я тоже это недавно понял) от нее освобождаться надо, как можно скорей и как можно активней и агрессивней. Значит, если все-таки, чтобы облегчить свое существование, ты от нее освободишься, то что от тебя останется в смертный час? – конвульсирующее, не живое уже почти тело? (Я скажу и более того – даже если ты и не освободишься от памяти, даже если и не освободишься, все равно не имеет никакого значения, где ты будешь находиться в смертный час.) Вот так, мой дорогой и любимый и свято почитаемый Нехов. Ну, а раз все равно, то я сейчас сделаю шаг и куда-нибудь пойду, все равно куда, если все равно, где быть.
Я засмеялся, но не пошел.
О том, как я здесь оказался, на этой незнакомой мне земле, и где она лежит, эта земля, я пока старался не думать, потому что знал, что если начну вспоминать, обязательно ничего не вспомню, ну, просто обязательно, а если не буду какое-то время, иногда короткое, а иногда долгое, об этом думать, то есть вероятность, что вспомню, если вспомню.
Ну, а сейчас все же надо было идти, и лучше всего туда, куда удобней, то есть в ту сторону, в которую двигаться мне было бы легче всего, и, если еще точнее, то в том направлении, где путь будет напряженным, сложным, захватывающим и одновременно приятным, спокойным и не утомительным. Надо только найти его – путь и не сбиться с него – с пути. И я начал искать.
Поворачивался туда-сюда, прислушивался, приглядывался, принюхивался, приседал к земле, поднимался вновь, сгибался и разгибался, кричал и прикидывал, с какой стороны громче эхо, тотчас забывал, с какой же стороны оно действительно громче, с помощью слюнявого пальца определял направление ветра, подпрыгивал, чтобы выяснить, в какую часть света меня тянет в полете, ложился на землю и представлял, что я магнитная стрелка компаса, не без любопытства ожидая, в какую же сторону меня крутанет, и, не дожидаясь, вскакивал опять и глубоко вздыхал, пробуя, где воздух не чище…
А потом меня стошнило.
И я понял, что идти надо именно в том направлении, в каком Меня стошнило.
И я пошел.
Закрыв глаза и, соответственно, не глядя под ноги. Я же и сюда прибыл, тоже закрыв глаза и не глядя под ноги, думал я, размышлял я, понимал я, знал я. И жив пока, и невредим, и без царапин даже, и без синяков, и красняков и желтяков, и просто без боли – ни там ни здесь, ни в другом месте, где бы она могла быть, а значит, а это означает, и, само собой, даже напрашивается вывод, в заключение всех моих раздумий-размышлений, понимания и, в конечном счете, в конце концов, не скажем так, знаний, что я точно таким же способом могу отсюда и уйти – закрыв глаза и не глядя под ноги, и, самое главное, больше не думая ни о чем, после того, как подумал, поразмышлял, понял и осознал на хрен, не думая; да, да, не думать надо, ни о чем не думать, пока шагаешь, пока находишься в процессе движения, пока делаешь дело – перебираешься из одного места в другое, из одного обычного места в другое обычное место или, можно сказать иначе из одного необыкновенного места в другое необыкновенное место, хотя суть от этого не меняется – все места, все, все у нас на свете обыкновенные и все необыкновенные, это банально, но мало кто это осознает, даже меньше малого тех, кто это осознает, и я лично уверен, что еще меньше… Пока перебираешься из одного места в другое – не думать ни о чем, только знать, что перебираешься, знать, и больше ничего, и не думать ни о чем, не думать и тогда, может быть, и выйдешь оттуда, куда пришел, живым и невредимым, и без царапины даже, и без синяков, и без красняков, и без желтяков, и просто без боли ни там ни здесь и ни в каком другом месте, где она могла бы быть. Я так и делал – мне удалось, я шел и не думал о том, что шел. И ни о чем другом, и третьем, и четвертом, и пятом… Не думал. Сзади, за спиной, в тумане, в степи, что-то прозвенело – несложно и коротко, и еще раз потом и еще раз – трамвай; значит, я пошел не в ту сторону, мог бы подумать я, значит, я ошибся, мог бы подумать я, значит, то, к чему я иду, у меня там, за спиной, мог бы подумать я, но я так не подумал, я вообще ни о чем не думал, я просто шел. Просто. Ступня ложилась туда, куда ей и надо было ложиться, именно туда и ни в какое другое место, ни в яму, ни в лужу, ни на кочку, ни на валун, ни на куст, а именно туда, где ей, а соответственно, и мне, было удобно, и именно тогда, когда ей, а соответственно, и мне, было удобно, и быстро ложилась – вот что важно, не медля лишней секунды. А все потому, наверное, что я просто шел, что я просто делал то дело, которое делал, и не более, наверное…
Впереди встал гул – сначала, а потом я ощутил, как задрожала земля под подошвами – легко и не страшно и даже приятно, щекочуще, как если бы пятки кто дразнил павлиньим пером, а затем я почувствовал, как изменился воздух, он стал суше, гуще, теплее, и злее, и отстраненней, и я подумал… И спохватился, и подумал о том, что нельзя сейчас думать, и ступил ногой в тот же миг не туда, куда надо, и совсем не в то время, в которое следовало бы, и упал, пал, вперед, вниз, туда, где не было земли, где был гул, который твердо уже стоял и надолго; но земля скоро появилась все же, совсем скоро, через полтора-два, а может, и через пять сантиметров, трудно было сообразить, когда, но сначала ее не было – это точно, а потом она появилась, а когда, хрен ее знает, и я покатился вниз, кувыркаясь и матерясь, плюясь и сдерживая мочу, чтобы не намочить штаны и не выглядеть в своих глазах полным идиотом, хотя именно так в своих глазах я сейчас и выглядел, но это сейчас, а потом, через секунду, допустим, я бы не захотел так выглядеть. Да, Во как непросто. Я такой, мать мою!
Когда я все же остановился, была осень, и, как я потом узнал, ранняя, уже не тепло было, но еще и не холодно, солнце светило уже без прежней любви, вернее, без прежнего желания трахнуть тебя, кончить на тебя своей красящейся коричневой спермой – солнце. А туман остался позади, он выблевал меня, как собака глиста, и икнул на прощанье – я слышал, я слышал.
Я валялся на обочине шоссе и совершенно не страдал от этого, потому что валяться мне всегда доставляло удовольствие, а где заниматься валянием, мне сейчас было совершенно все равно, – у себя ли в постели, у кого-либо в постели, с кем-либо в постели и где-либо в постели, или на диване, на тахте, на раскладушке, на кушетке, на сундуке, или оттоманке, или на обочине шоссе – все равно, все равно.
И я валялся и совершенно не страдал от этого.
Грязный, и совершенно не страдал от этого.
Небритый, и совершенно не страдал от этого.
Ни черта не помнящий, и совершенно не страдал от этого.
А почему я лежу, потом подумал я, когда догадался, что ни от чего не страдаю? – оттого, что не в силах подняться, и я стал подниматься, и поднялся, а почему я стою? – подумал я, оттого, что не могу идти, и я попытался идти, и пошел… Только не в ту сторону, и не в другую, Хотя, собственно, какая разница, в какую сторону идти, куда бы ни шел, все равно придешь в одно и то же место.
И тем не менее я пошел поперек шоссе, закрыв глаза и, разумеется, не глядя перед собой, но не перестав думать. Меня ударило в бедро, а до этого я услышал: «Вррррр… бибиб… вжжжжшшшшхххх…» козел, мать мою! а после этого я упал, успев подумать, что жизнь прожил не напрасно, и мне мучительно не больно или не мучительно больно, хрен его там знает, за бесцельно прожитые годы, а . также я еще успел попрощаться с собой, потому что прощаться больше было, собственно говоря, не с кем, а потом еще решил успеть прокрутить перед глазами, как водится, всю свою жизнь, но почему-то ни черта из этого не получилось – никак я не мог вспомнить разом ВСЮ свою жизнь, а потом с неожиданной досадой понял, что зря напрягался, прощался там, прокручивал – я жив и даже вроде как невредим опять. Я не кричал, не плакал и ничего не говорил.
А что, собственно, было говорить, когда можно было молчать? Я вообще, когда можно молчать, предпочитаю лучше молчать, чем говорить, или издавать какие-либо иные звуки ртом и совершать какие-либо движения языком (к сексу это не относится, потому что когда я занимаюсь сексом, мне до неосознательности и потери реальных очертаний окружающего меня мира нравится совершать самые замысловатые движения языком, а также другими частями своего и не своего прекрасного тела без исключения, мать мою), тем более, когда жив и невредим и не совсем уж худо себя чувствуешь и можешь порадоваться нынешней минуте именно потому, что она нынешняя минута. Лучше помолчать.
Я молчал даже тогда, когда ко мне, шагая гулко по асфальту, подошли двое в сапогах без пылинки, но в грязи, и в серых до родной боли знакомых галифе с красным слепящим кантом, и в серых кителях с блестящими желтыми пуговицами – сожалею, что погонов я снизу не видел, хотя, собственно, если быть до конца откровенным, и не сожалею вовсе, какая, хрен, разница, сколько звездочек у этих сапогастых было на погонах или не звездочек, а полосочек, какая, хрен, разница, никакой… Один был старлеем, а другой старшим сержантом. А впрочем, какая, хрен, разница, кто бы они ни были, но один все-таки был старлеем, а другой старшим сержантом. И они были. И стояли надо мной и матерились, со злобой, с досадой и испугом и с желанием смыться и без желания остаться: «Бл…ь, на х…, мать его, на х…, мудила, и ты мудила, и он мудила, и все мудилы, и тачка мудила, на х.,. е… ее мать, бл…ь,…». Снизу их лица казались плоскими, нечеловеческими, а потому совсем нестрашными и даже добрыми, раз не человеческими. Один носил усы, а другой желтое пятно возле ширинки. Усатый пнул меня ногой, приличными словами выдавая свое неприкрытое сексуальное ко мне желание. Я, естественно, зашевелился (потому что было больно), но опять промолчал, только моргнул, громко и тяжело, и кряхтя про себя, попытался сесть. Сел, красавец! Значит, и вправду невредим, хотя и жив. Милиционеры отшатнулись, но не убежали и даже повеселели. Они-то с перепугу и с перепою решили, видать, что угрохали меня, уже парашу загаженную видели и хмурые намордники на тюремном окне, а я вот сюрприз им в пасмурный день, жив, мол, и не мертв. Вот радость-то, вот.