Садху прыгал на одной ноге, подгибая вторую в колене. Он был совершенно голый, не считая маленькой набедренной повязки, нескромно задиравшейся при каждом прыжке. По одному и тому же маршруту он скакал уже лет двадцать, ему поклонялись набожные люди, о нем спорили местные мужчины, и им бесконечно восторгались местные ребятишки. У себя на лбу садху рисовал три белые полосы — вот и все его имущество, и за ним повсюду следовали фанатики, один семенил впереди, сметая с пути навоз и мусор. Здоровая нога садху была мускулистая, налитая кровью, а вторая попросту отсохла от бездействия, так что пришлось подвязать ее к плечу. Садху принял милостыню от Маджи, благословил ее и церемонно поскакал прочь. Маджи умиротворилась.
Когда Мизинчик вышла из спальни, на стол уже накрыли первую смену завтрака. На блюде громоздились картофельные пирожки алу тикка[26] с пряной мятой и кисло-сладкой приправой чатни из тамаринда, а рядом стояла бутылка кетчупа. Также подали тонкие гренки, намазанные подтаявшим маслом, ломтики свежих фруктов и чаи масала.
Джагиндер с пугающей быстротой закидывал в рот алу тикки, попутно просматривая «Навбхарат тайме» на хинди. Сидя рядом с ним, Савита накладывала груду еды на тарелку и одновременно слегка покусывала гуаву, посыпанную каменной солью. Нимиш — единственный из мальчиков, кому разрешалось читать за завтраком, — ел, придерживая локтем раскрытые «Индийские каникулы»[27].
Нимиш часто разглагольствовал на мудреные темы за обеденным столом, чем вызывал раздраженные взгляды отца, горделивые улыбки матери и резкие тычки от младших братьев. Едва Нимиш достиг совершеннолетия, Савита запретила его шлепать или как-нибудь еще наказывать, например, тягать за уши и щипать за нос. «А не то мозги набекрень свернутся».
«Чушь, — отвечал Джагиндер, — он несет такой вздор, что приличная встряска только на пользу».
Тем не менее отец подчинился запрету и перестал бить старшего, но зато еще суровее воспитывал близнецов — к их неподдельному ужасу.
Дхир как раз обсуждал состав различных уличных закусок.
— Бхэлпури[28] подают в конусе из листа малу, с выжатым соком лайма и тамариндовой приправой сверху — так слаще, — сказал он, тоскуя по кислой тамариндовой пасте, обильно сдобренной сладкими финиками, сахаром и сморщенным перчиком бедаги.
Никто его, похоже, не слушал.
Туфан угрюмо ел, а рядом лежала нераспакованная стопка комиксов — «Палладии», «Энни Оукли», «Рой Роджерс» и «Одинокий рейнджер».
— Вах. они соизволили встать, — съязвила Савита, заметив племянницу в пижаме.
Лицо у Мизинчика вытянулось. Отперев прошлой ночью дверь, она бросилась на кровать к Маджи, вцепилась ей в руку и представляла всякие ужасы. В конце концов, обессилев от усталости и слез, девочка крепко уснула, а наутро почувствовала себя чуть лучше. Вся семья, как всегда, сидела и завтракала. Мизинчик украдкой взглянула на Нимиша.
— Доброе утро, — поздоровался он спокойно и вернулся к своей книге.
Мизинчик не сумела ответить как ни в чем не бывало. Неужели он вычеркнул из памяти все, что случилось между ними прошлой ночью? Но она почему-то успокоилась, и ей даже стало чуть-чуть неловко. Незаметно усевшись на стул. Мизинчик пила чай маленькими глотками.
— Ними, дорогой, — ласково сказала Савита, засовывая сыну в рот свежий пористый миндаль, полезный для головного мозга. — Почитай что-нибудь из своей книжки, чтобы не слышать этого чавканья.
Нимиш быстро прожевал и сглотнул.
— Англичанин по фамилии Экерли рассказывает, как однажды гостил у индийского магараджи, — начал Нимиш и покраснел: утром он как раз дочитал до того места, где Экерли отмечает, что у индийцев поцелуй в губы считается полноценным половым актом.
— Прочти-ка что-нибудь, — подбодрила Савита.
Туфан демонстративно заткнул уши, а Дхир принялся обсасывать косточку манго.
Нимиш послушно раскрыл книгу:
— «Остальные гости отбыли тем же утром, и перед самым отъездом миссис Монтгомери дала мне последний совет. «Вам никогда не понять мрачный, извращенный ум туземцев, — сказала она. — Если даже вам это удастся, вы мне тотчас разонравитесь, поскольку сами утратите здравый рассудок»».
Савита злобно зыркнула на сына и сунула ему в рот еще одну миндалину — для ровного счета.
— Ну, давай, Мизинчик-дм, Маджи уже помылась, — сказала Кунтал, повстречав ее в коридоре. Служанка несла охапку постиранного вчера белья невозмутимому гладильщику. Его ларек стоял в тени по соседству и обслуживал всю улицу. Гладильщик приступал к работе на рассвете — разжигал огонь, чтобы накалить уголья докрасна, а затем пересыпал их в утюг. После этого, расстелив ткань на накрытом столе, мастер обрызгивал ее водой и начинал быстро, но тщательно гладить. Попутно он увещевал миссис Гарг, заявлявшую, что именно по его вине на воротничках ее мужа появились загадочные пятна губной помады.
Кунтал повела Мизинчика в детскую ванную. Девочка на миг замешкалась, вспомнив ночные страхи, но теперь все казалось таким обыденным и даже скучным, что она чуть не прыснула со смеху. Все эти годы дверь запирали на засов. Но после того как прошлой ночью Мизинчик ее отперла, не произошло ничего ужасного. Ну ничегошеньки!
Она сидела на низком деревянном табурете и мечтала о Нимише. Свои длинные волосы, покрытые пузырьками пены, она собрала на затылке в пучок и зажмурила глаза. Камень в груди потяжелел. Мизинчик вспомнила, как Нимиш прогнал ее, — каким равнодушным, даже ледяным голосом. Понемногу она стала зябнуть и потянулась за лотой, чтобы смыть шампунь. Ее рука опускалась все глубже в бездну латунного ведра, но вместо воды дотронулась до сухого дна. Хотя низкий деревянный табурет уже нагрелся от дневной жары, Мизинчик поежилась. Она нащупала кран, вслепую подставила ведро и услышала шум воды, поднимавшейся по трубе. Как только хлынула струя, тембр звука изменился.
Водопроводная система в ванной была испорчена, и там стоял странный металлический запах — это всех раздражало. Еще неаппетитнее смотрелась груда грязного белья, кисшего в углу. Каждое утро четверо детей с этим поневоле мирились, но труднее всех приходилось Мизинчику, ведь она мылась последней.
Еще больше похолодало.
Мизинчик решила, что она просто забыла запереть дверь на защелку, а Кунтал как-то незаметно прошмыгнула за бельем и устроила сквозняк.
Девочка вновь осторожно опустила руку в ведро, но, хотя отчетливо слышала, как хлещет кран, на дне не было ни капли.
Мизинчик опрокинула ведро ногой и, открыв глаза, в отчаянии попыталась стереть шампунь. В глазах защипало и потемнело.
Насколько можно судить, дверь надежно заперта. Во всей комнате — ни единого окна. Мизинчик оглянулась на перевернутое на бок ведро и в страхе отпрянула: оттуда хлынула вода, переливаясь через край и затапливая все вокруг.
Бросившись к двери. Мизинчик встряхнула волосами и стала дергать за ручку.
Дверь не открывалась.
За спиной поднялось что-то мокрое.
— Кунтал! — завопила Мизинчик, дубася кулаками в дверь. — Кунтал! Кунтал!
Ее голос отражался эхом от стен, словно в подводной могиле.
— Парвати! — позвала она вторую служанку. Та отличалась тонким слухом и всегда подлавливала на чем-нибудь детей, чтобы потом нажаловаться Маджи и выслужиться перед ней.
Мизинчик лупила по двери со всей мочи, но так никто и не пришел.
— Маджи! — закричала она. — Кто-нибудь, помогите!
Внезапно дверь распахнулась с потусторонним свистом.
— Зачем так орать? Я не глухая.
Это была Парвати. За ней стояли Дхир — рот склеен шоколадным батончиком — и Туфан с джутовым пистолетом.
— Вас не дозовешься! — воскликнула Мизинчик. Сердце у нее бешено колотилось.
— Тьфу ты! — вскрикнула Парвати, шагнув в ванную. — А зачем кран оставила? Ты ведь целый потоп устроила!
— Я… я… я… — Мизинчик расплакалась.
— Мизинчик ревет! — весело сообщил Туфан домашним. — Ба-бах!
— И почему у тебя шампунь в волосах?
— Эй! Что случилось? — донесся из общей комнаты низкий голос Маджи — бабушка заерзала, пытаясь встать с трона. — Мизинчик цела?
Невзирая на боль в суставах, она дотянулась до своей трости и поспешила внучке на помощь.
— Просто дверь от жары рассохлась, на?[29] — сказала Парвати, громко вздохнув. — Дурочка.
— Но… а… ведро, — всхлипывала Мизинчик, икая. Она злилась на себя за то, что поддалась эмоциям. Слово «эмоции» всегда было ругательным в доме Митталов, его шептали с таким же осуждением, с каким говорят о душевнобольных. Избыток эмоций приводит к уйме пороков: высокомерию, непослушанию, одиночеству — все это губительно для девушек и вредит планам замужества.
— Ну, что стряслось на этот раз? — спросила Савита, почти не разжимая губ. Рот у нее был набит заколками, которые она по очереди вставляла в громадный шиньон.
— Она застряла, — ответил Туфан.
— Хай-хай, — огорченно выдохнула Савита, злорадствуя над бедой племянницы.
— Наверно, у тебя жар, — сказала Маджи, предложив наиболее вероятное объяснение, и приложила ладонь ко лбу внучки.
Дхир неуклюже поковылял прочь. Туфан поскакал за ним, словно за убегающим буйволом, и понарошку повалил двумя меткими выстрелами из джутового пистолета. Савита направилась в другую сторону, громко цокая языком. Маджи и Мизинчик медленно побрели в зал, а Парвати захлопнула дверь ванной.
Быть может, это просто скрипнули петли или рассохшаяся дверь уперлась в раму, но Мизинчику послышался тихий стон.
Плакучая листва
Щурясь от яркого солнца, Мизинчик и Маджи брели по двору, срывая цветы для пуджи. Маджи глубоко вдыхала ароматы, проходя мимо бесстыдно-карминных гибискусов и застенчивых розовых жасминов. Наконец она остановилась под джутовой веревкой. Свежий запах белья сулил очищение от случайной скверны, возможно еще оставшейся на теле после утреннего купания. Уже было жарко, и безжалостные солнечные лучи опаляли кожу.
— Я устала, — сказала Мизинчик дрожащим голосом.
— Скоро гроза, — сказала Маджи. — Вот все и замирает. Ночью грянет гром, засверкает молния и подуют муссоны. — Она остановилась и с тревогой уставилась на внучку: — У тебя все хорошо?
Мизинчик кивнула.
Быстрые взмахи короткой метлы на задней веранде, негромкое хлопанье белья на веревке, жужжание пчел в цветах — все так обыденно, что ей даже стало немного стыдно за свою пугливость. Наверное, она просто не туда поставила ведро — не под самый кран, а подвинула немного вбок. Ведь когда Парвати подошла к двери, вода была еще открыта, глаза щипал шампунь, и Мизинчику было плохо видно. Возможно, она все перепутала.
Или Туфан запер дверь снаружи. Он проделывал это и раньше, закрывая наружный замок, и приходилось просить, чтобы выпустил. Туфан похож на те гуавы, что продаются на пляже Чоу-патти: их тонко нарезают и обильно посыпают толченым чили — сведет даже самый крепкий желудок. Брата назвали в честь цунами, что обрушилось на Бомбей в 1945 году, когда он родился; стихия сметала рыбацкие суда и затапливала прибрежные селения. Оправдывая собственное имя, Туфан сеял на своем пути одни разрушения.
В святилище для пуджи Маджи еле-еле опустилась на сиденье у самой земли — напротив черного мраморного алтаря с латунными и серебряными фигурками богов. Над огромным каменным лингамом[30] висела картина в рамке: Сарасвати, богиня мудрости, восседает на белом лотосе, а у ног ее — пестрый павлин. Мизинчик поставила цветы возле двух серебряных ваз: одна — с подслащенной халвой, другая — со свежими яблоками, бананами и кокосом. Бабушка и внучка зажгли дии и, молитвенно сложив руки, пропели Шири-мантру: «Ом бхур бхува сваха… О Творец Вселенной, податель жизни и счастья…»[31]
Мизинчик окропила атласные оранжевые лепестки перед богом Кришной и его возлюбленной Радхой[32]. Девочке нравилось ходить вместе с бабкой в святилище. Казалось, они ограждены здесь от всех житейских забот. После молитв обе отведывали халвы, густой и маслянистой от миндаля, и Маджи пересказывала какую-нибудь историю из великого эпоса. Бабка откидывалась назад, и глаза ее затуманивались.
— Жил-был когда-то на свете великий царь, и очень ему хотелось ребенка. Он молился долгие годы, и вот однажды родилась у него дочь. И превратилась она в красивую, умную женщину, но ни один мужчина не смел попросить ее руки. Тогда отец отправил дочь в путешествие, наказав отыскать мужа, достойного ее чар.
Мизинчик знала эту историю о Савитри из Махабхараты. Принцесса встречает благородного принца, который умрет через год. Она влюбляется и выходит за него замуж. В последний день его жизни они приходят в лес, где Яма, бог смерти, вынимает из тела мужа его душу. Не в силах расстаться с любимым, принцесса решительно преследует Яму по густым зарослям куманики и безлюдным местам. Наконец, уже на границе царства. Яма берется исполнить любое ее желание, но отказывается вернуть мужа к жизни. «Тогда подари мне много детей, — просит она, — и пусть отцом их будет мой супруг».
— Господь Яма усмехнулся: все-таки его перехитрили, — закончила Маджи. — «Ступай, — сказал он, — ты воскресила его». Она побежала обратно в лес и нашла там своего мужа: он словно очнулся от долгого сна. Они возвратились в его царство и правили вдвоем всю оставшуюся жизнь.
Мизинчик смущенно улыбнулась.
— Вот видишь, — добавила Маджи, подводя разговор к замужеству, — жена должна быть отважной, особенно если дело касается жизни мужа.
Мизинчик вспомнила свое признание Нимишу: ночью она думала не о нем, а о собственном счастье. И даже запретную дверь отперла с горя.
— Маджи, — неожиданно спросила она, — а почему ту дверь запирают на ночь?
Маджи горестно посмотрела на нее:
— Есть вещи, о которых лучше молчать.
Мизинчик потупилась. Видеть, как печалится бабка, было нестерпимо, и она больше не стала настаивать. Потому-то Мизинчик редко расспрашивала бабку о своей матери, хотя вопросов хватило бы на целую жизнь.
Маджи дотронулась до ее щеки:
— А теперь ступай — скоро придет дарзи[33] с твоими новыми нарядами. Возьми ключи и достань деньги из комода.
Из-за пояса у Маджи обычно торчала тяжелая связка из разукрашенного серебра, на нее были плотно нанизаны две дюжины ключей, похожих на орудия пытки. Все ценные вещи, даже одежда и древние беспошлинные товары из-за границы, хранились в бунгало под замком — на случай грабежа, ну и чтоб не вводить в соблазн прислугу. В каждой комнате было по несколько шкафчиков, каждый со своим ключом, и Маджи почти всегда носила связку с собой, если, конечно, не посылала Мизинчика с поручением. Даже во сне Маджи надежно прятала ключи под подушкой.
Китайские шкафчики скрипели, не желая открываться. Там хранились старые штаны из «Рэймонде Шопа»; коробка с глиняными лампадками, слегка пахнущими горчичным маслом; пожелтевшие письма, перевязанные бечевкой; лосьон после бритья; японский транзистор, так и не вынутый из кожаного футляра; стопка ярких териленовых рубашек и целый набор фигурок бога Ганеши в коробке из прозрачной пластмассы — чтобы не потускнели.
Элегантное кремовое пальто, слишком теплое для тропического климата, было обернуто просвечивающей тканью и слабо пахло тальком «ярдли». Спереди и на манжетах — серебряные пуговицы с выгравированным гербом: двумя императорскими львами. Пальто одиноко висело на крючке и казалось пустым, бесплотным. Мизинчик подумала, что его носила еще мама, и представила, как Ямуна просовывает тонкие руки в рукава, посмеивается в новом лахорском доме над непривычным зимним морозцем и думает, что впереди уйма времени — еще успеет свыкнуться.