Алексей Николаевич Филиппов
Презренный кат
От автора
Это произведение, написано автором «Самиздата» — одним из номинантов «Детективного конкурса Литвиновых», инициаторами и организаторами которого выступили популярные авторы детективного жанра и редакторы «Эксмо» (крупнейшего поставщика детективных талантов на книжный рынок).
Данная конкурсная работа представлена сейчас на Ваш читательский суд.
Прочтите и напишите о прочитанном! От Вас, читателей, зависит чья-то писательская судьба…
Алексей Николаевич Филиппов
Глава 1
Кат Тайной канцелярии Еремей Матвеевич Чернышев явился сегодня в свой застенок с приличным опозданием, опечаленным лицом и красными от недосыпания глазами. Он громко чертыхнулся, запнувшись о потертый многими преступными ногами порожек, засветил, от зажженной еще на улице свечи, настенный факел, и стал при мерцающем свете, чуть коптящего пламени, неспешно доставать из-под лавки нужные в сыскном деле инструменты.
Каждый день, переступив порог мрачного застенка, первым делом извлекал Еремей Матвеевич на свет факела и аккуратно раскладывал на широкой лавке: плети, батога, связки ремней, клещи замысловатой конструкции и много другой зловещей всячины, весьма неприятной постороннему глазу, но полезной для сыскных дел. Очень полезной. На всякую, как говорится, гадину имел кат свою крепкую рогатину. Много здесь было того, чего смекалистый человек придумал мучений своего же собрата. Да чего там — много? Всё почти было. Без хорошего инструмента, какое ремесло? Без хорошего инструмента в любом деле никуда. Это уж закон жизненный такой. Конечно, с хорошими руками и без инструмента чего-то сделать можно, но вот чтобы отменную работу показать, на загляденье глаз чтобы, так тут ни в какую. Славу кое-какую и без инструмента доброго добудешь, если бог талантом не обидел, а вот уважения среди своей знающей братии снискать, так это уж — никогда. Это вам любой мастер скажет. Кого ни спроси. Любой.
Инструмент у Еремея Матвеевича был знатный и достался он ему от старшего дяди по материнской линии Ефрема Кондратьевича. Вот хороший человек был. Такой хороший, что искать будешь лучше по всей округе — и не найдешь. Царство ему небесное и память вечная. Если бы не дядя Ефрем, то вообще неизвестно, как бы судьба Еремея повернулась. Скорее всего, так в деревне он на всю жизнь и застрял бы. А куда оттуда без счастливого случая денешься? Наследства ожидать Чернышеву не от кого было. Какое там наследство, когда их семеро у матери после смерти отца осталось? Задавило батюшку злой лесиной на порубке боярского леса. От комля сосны корабельной не уберегся он. Всю грудь до синевы смяло. Чуть живого его тогда в избу мужики принесли. Еремей в ту пору еще носом до стола еле доставал, но день тот страшный хорошо помнит. Уж больно жалостливо мать тогда кричала. Кричала и волосы рвала. Жуть, как страшно в тот день было.
Промаялся батюшка с увечьем своим до Покрова дня, поохал да постонал, слюной кровавой поплевался и помер, оставив жену вдовой горемычной и детишек сиротами, никому не нужными. В бедности великой они тогда жили. В такой бедности, что дрожь по коже бежала от воспоминаний тех. Хлеба без лебеды и не пробовали никогда, а зимой после Крещения, стыд кому сказать сейчас, побираться Еремей ходил. Брал суму переметную и шел по дворам. До слез ему было стыдно, но куда денешься? Идти-то всё равно надо. Не приведи Господи, повторить кому судьбу подобную. Не приведи. Однако и после такой жизни можно было бы в люди добрые выбраться. Конечно можно, если постараться очень и голову ясную иметь. Здесь главное самому себя клеймом неудачника смолоду не пометить. Если пометишь, поставишь от страха да безвыходности на своем счастье крест, тогда уж пиши — пропало, а если биться будешь до последнего, то может и получится что-нибудь. Сначала в примаках у кого-нибудь пожить можно, если с умом невесту подыскать, а потом глядишь, и сам отстроишься да хозяйством обзаведешься. Тяжело так хозяйство с достатком заиметь. Очень тяжело, но у кое-кого получалось. Здесь главное трудиться день и ночь, не покладая рук и бога об удаче молить. Господь, он ведь сверху всё увидит, и всегда каждому по заслугам полной пригоршней отмерит. А хорошего или плохого, так это кто как себя перед ним показать сумеет. Повернула бы тогда судьба Еремея Матвеевича по крестьянскому пути, он бы там точно своего добился. С его характером чего хочешь добиться можно.
А может, в солдаты забрали бы или в матросы, скажем? Тоже впрочем, неплохо, если, конечно, в гвардейский полк какой-нибудь попасть. Здесь тоже птицу счастья за хвост её цветастый ухватить возможность нередко имеется, да только вот жизнь у солдат с матросами уж больно беспокойная да суетная. Надо прямо сказать, опасная иногда у них жизнь. Не всегда конечно, но бывает. То ли дело в канцелярии, да еще и тайной: здесь и уважение с почетом, и плата от Государя приличная, к тому ж почти вовремя всегда, и под пули свинцовые голову подставлять не надо. А самое главное у высоких персон часто на виду. А бывает даже, грех кому рассказать, что персона эта высокая визжит под кнутом, как всякое другое существо. Вот так и бывает: вроде такая уж высокая персона эта, что выше уж и некуда, а потом раз и визжит, словно поросенок резаный. Пронзительно так. Будь он князь или боярин, а на дыбе все равны. Все оттуда на ката жалостливым оком смотрят. Все, без исключения. Это только до дыбы некоторые хорохорятся, а как так начнут кости хрустеть да кожа под кнутом лопаться, так и вся спесь мигом слетает. Мигом.
Слава тебе Господи, что дядя Ефрем бездетен и добр оказался. Безмерно был добр дядюшка, так добр, что таких добрых не только на деревне, а и в самом городе Петербурге вряд ли сыскать. Вечная ему память за дела его добрые. Не позволил он племяннику маяться в деревне глухой да спину ломать от труда непосильного, а взял его с собой в град стольный Петербург.
К делу хорошему дядюшка, тогда ещё безусого Еремейку, приставил. Сначала в застенке убираться позволял, дрова для горна готовить, потом пыточной премудрости немножко обучил, инструмент добротный по наследству передал да и помер в одночасье от болезни в животе. Всё Ефрем Кондратьевич вовремя успел сделать, кроме, как детей своих завести. Даже к грамоте племянника немного пристрастил. Особо, конечно не мудрил, но чтению с письмом обучил Еремея самым подобающим образом. Короче, вывел дядя Ефрем перед смертушкой Еремейку в люди. Достойно вывел. Пятый год уж после Покрова пошел, как Еремей Матвеевич с делом своим важным самостоятельно справляется на виду персон важных. И не одного упрека за нерадивую работу не слышал. А всё это только дядюшке благодаря. Царство ему небесное еще раз и память вечная. Слава тебе Господи, что встречаются еще на белом свете добрые люди. Вот только жаль, что не много таких. Раз, два и обчелся, а остальные все: оторви да брось. Здесь ведь как можно рассуждать: какое время пришло, такие и люди стали. А время-то оно добрее год от года не становится, а всё только злее и злее. Особенно молодежь сейчас дурная пошла. С этими вообще никакого сладу скоро не будет. Они уж до того дошли, что про Государя дерзости стали в открытую говорить. Ничего не страшатся. Вот ведь какой отчаянный народец народился. Вот басурманское племя. А всё почему? Да потому что строгости всё меньше и меньше становится. Портится народ от безнаказанности за деяния свои. Прямо на глазах портится. Бывало-то как? Чуть что не так и на кол сразу или на плаху перед кремлевской стеной, а теперь вон следствия разные с судами разводить стали. Вот и избаловался народ. Народ-то он всегда такой был: дай ему палец лизнуть, а он уж пол ладони откусить норовит.
Кто-кто, а уж Еремей Матвеевич испорченность людскую хорошо знал, своими руками, можно сказать, изведал не раз порочность человеческую. Не раз изведал. Всякого в застенке повидал и услышал. Всё здесь было: и грех великий и подлость премерзкая. Всё свой след гадкий в душе ката оставило. Другому бы не стерпеть столько, но Чернышевы — народ крепкий. Не гнутся они от страхов разных да сомнений внезапных. Не гнутся и не ломаются. Они всегда сначала о деле думают, а уж только потом о себе. На таком народе вся земля держится и держаться будет во веки веков. Всё Чернышевы смогут ради отечества да государя своего, всё осилят, головы не щадя на царской службе, как бы тяжело им не было. Всё стерпят.
Еремей подтащил к дыбе увесистые тиски, смахнул со лба обильную испарину и прошептал чуть слышно.
— Ох, и злыдень же этот кум. Таких ещё поискать надо. Ох, и злыдень. И какой же бес его вчера ко мне принес? Со святок не являлся, а вчера, как снег на голову свалился.
А как ведь всё степенно и достойно вечером вчерашним было? Затемнело только, ребятишки за теплой печкой угомонились, Марфа в легоньком сарафане со стола убирать принялась. Все-таки складная она стала к последнему времени. На диво складная. Когда её Еремей четыре года назад из деревни в жены взял, глянуть не на что было. Пигалица, да и только, а теперь вот, родила двоих ребят и расцвела, будто черемуха у реки. Да так расцвела занятно, что рука сама собою к ней так и тянется, особенно, если Марфуша сарафанчик свой девичий оденет. Он ей теперь конечно тесноват, но от тесноты этой такой трепет по груди мужа её пробежит, что только держись, а держаться-то сил порою и не хватает. Вот и вчера: вроде пост великий на дворе, а рука на теплую спину женушки так и просится, так и просится. Марфа зарделась чуток, скидывает руку-то легонько, а сама грудью к плечу льнет, нежно льнет. Грудь-то у Марфуши теплая, мягкая, не грудь, а приятность одна.
И тут стук громкий в ворота. Собаки в лай, Матвейка, младшенький сынок, проснулся, загнусил, за ним Ефремка голову свою белобрысую из-за печки высунул. Марфа от плеча да сразу к окну и уж от приятности одни воспоминания остались. Рассеялась она, как водная гладь на пруду от брошенного камня.
— Ох, и злыдень этот кум, ох и злыдень, — еще раз вздохнул Чернышев и побрел в темный угол застенка за дровами для горна. — Чего приперся вчера, неужто до праздников дождаться не мог? Не долго ведь до светлого воскресенья осталось. Совсем чуть-чуть.
Кум Иван Клинов, промышляя в последнее время торговым делом, часто бывал в разъездах и, вернувшись из этих разъездов, он всегда первым делом шел к Еремею. Как приедет откуда, так сразу к избе Чернышева и спешит. Ночь, заполночь — всегда Ванька прийти не постесняется. Вот он я, дескать, явился! Радуйтесь гостю дорогому, а плохо будете радоваться, так я к другим уйду. А не прогонишь ведь, друзья они уж лет десять, поди. Как Еремка в Петербурге объявился, так сразу же с Ванькой и дружить стал. До сей поры крепко дружат.
А ещё, по правде сказать, то Ванюшке и податься-то теперь больше некуда, один он на белом свете остался. Один. Хорохорится только всё. Померла год назад его жена Настена. Родами первыми и померла. Мается теперь мужик от тоски. Полгода бирюком ходил, а потом вдруг во все тяжкие пустился. Вот и вчера, не успел войти, бутыль зеленого вина на стол, ногу свиную, пряников для детишек, а Марфе бусы нарядные из каменьев желтых.
Жена сначала на это всё руками замахала, про пост куму шепчет, а тому все нипочем. Смеется только.
— Кто не согрешит, тот не покается, — кричит весело, — кто не покается, тот не спасется.
Первую чашу с вином кум Еремею Матвеевичу почти насильно влил, право слово почти насильно, а дальше уж как остановишься?
— Ой, Ванька, ой бесов сын, — ворчал Чернышев, раздувая огонь под сухими березовыми поленьями. — И в кого он врать гораздый такой? Врал, наверное, про сома этого?
Конечно, за добрым столом, как не прихвастнуть, но кум в этом деле просто иногда неуемен бывает. Это же надо такое выдумать, что якобы словил он прошлым летом в Воронеже-реке сома в два роста человеческого. Врет ведь. Божится и врет. Не бывает таких сомов. Это он пусть Марфе заливает, она вон как охала да руками, будто курица крыльями, себя по бокам била, а Еремея на мякине не проведешь. Еремей воробей стрелянный. Он тоже у себя в деревне не одну рыбину поймал. Вот взять хотя бы ту щуку, которую они с Гераськой Фокиным у горелой коряги вытащили. Вот эта щука, так щука была. А зубастая… Чернышев смутно вспомнил размах рук во время вчерашнего повествования этого случая и сразу же перекрестился.
— Прости меня Господи, — прошептал он, поправляя в очаге пылающие поленья. — Не со зла я, а так по глупости согрешил, но все равно рыбину мы с Гераськой не маленькую вытащили. Прости меня Господи ещё раз.
— Ты чего Еремей Матвеевич божишься? — вдруг услышал кат за своей спиной веселый голос юного подьячего Сени Сукова. — На улице благодать-то, какая. Весна скоро настоящая будет. Солнышко уже хорошо припекать начинает, ветерком теплым потянуло, а у тебя чад несусветный стоит. Пойдем на волю, пока работы нет. Пойдем, Еремей Матвеевич, проветримся немного. Благодать-то на солнышке!
Сеня бросил на серый стол связку гусиных перьев, подбежал к дымящемуся горну, схватил Еремея за рукав и потянул от коптившей печи, вверх по крутым ступенькам к солнечному свету да весеннему ветру.
На улице было и вправду хорошо. И пусть еще везде лежали снежные сугробы, а дерзкий морозец щипал ранним утром не закрытые шапкой уши, но весна была уже где-то рядом. Она пока ещё потихоньку и несмело снимала с солнечного круга зимние завесы, возвращая ярким лучам свое доброе тепло. Зима ей немного противилась, но противилась уж вяло, совсем без азарта. Вот один из теплых лучей пробежал по покатой крыше крепостного бастиона и, сверкнув самоцветом на многочисленных сосульках, выдавил из самой длинной из них блестящую каплю талой воды. Капля звонко ударилась о снежный наст под крышей, а уж дальше, как по команде пали на сердитый снег десятки её веселых подружек. Застучала капель, зазвенела своей весенней музыкой и зашевелилась в людской душе от музыки этой радость. Да и как ей не зашевелиться, коли до тепла настоящего, самая малость осталась. Конечно, на Руси и летом жить не просто, но ждут все лета с превеликим удовольствием. Торопят его, а как дождутся, так сразу к зиме готовиться начинают. Здесь время никак нельзя терять. Это каждый понимает, но зима всегда самые нужные приготовления опередить сумеет. Всегда. Редко когда русский человек после первого снегопада, удрученно не пересчитывает на пальцах задуманных, но не исполненных дел. Очень редко. Однако эти счеты будут потом, а пока весна — красна к русскому стольному граду хотя и не особо торопясь, но всё уверенней подбиралась.
— Вот уж и тепло на дворе чувствуется, — солидно промолвил Сеня, высекая кремнем искру на медную трубочку, в которую, по последней городской моде, был помещен сухой трут.
Подьячий не спеша добыл огонь и прикурил от него табак в резной трубке из черного дерева. Трубка у Сени была ну просто на загляденье. Редкой красоты трубка парню досталась. Все-таки не зря он за неё отдал измайловскому солдату сафьяновые сапоги алой расцветки да полушку медную в придачу. Не зря вытерпел матушкины укоры да причитания из-за тех красных сапожек. Стыдно было, но стерпелось и теперь можно вовсю порадоваться модной вещице. Не всякий дворянин подобной трубкой похвастать может, а уж из подьячих такой точно ни у кого во всем городе Петербурге нет. Курить-то многие, по примеру Государя императора, курят, но все больше из простеньких глиняных трубок, а деревянные и резные только у знати городской да вот у Сени Сукова. Подьячий втянул в себя теплый дым и, поперхнувшись, стал звонко кашлять.
— Опять дым не в то горло попал, — смущенно подумал Сенька, — опять слезы на глазах. Хорошо, что рядом никого кроме Еремея Чернышева нет. Ой, хорошо. Еремей мужик добрый. Не балабол какой-нибудь. Другой на его месте точно бы Сеню поддел за неумение табак курить, обидно бы поддел, а Еремей молчит. Хороший человек: молчит, смотрит на снежную крышу и совсем не замечает промаха своего товарища. Вот именно такими настоящие товарищи и бывают.
— Вот сейчас стает снег, а там глядишь и лето не за горами, — вытирая непреднамеренную слезу с ресницы, отчего-то радостно сообщил кату Сеня. — Летом в Москву, наверное, поеду. Сам Андрей Иванович Ушаков меня туда послать обещался. Поезжай, говорит, поучись, как у них там, в Преображенском приказе дела правят. Ведь Андрей Иванович сам с Преображенского приказа начинал. Обязательно поеду.
— А чему там научишься? — недоуменно повел плечами Чернышев, прекратив разглядывать крышу соседской избы и переведя взор на осторожно вдыхающего дым подьячего. — Мы же теперь вроде с ними одно целое. Вместе все под князем Ромодановским ходим. У нас теперь всё одинаково должно быть. Не зря же нам одного главу поставили. Всё у них там, наверное, также.