– Я еду в «Китеж», там обещали выставить мои модели.
– Ты уверена, что это сейчас важно?
– Может, и нет, но я стараюсь держаться за то, что важно мне.
– За фетровые шляпки? Это важно?
– А что, по-твоему, важно? Забиться в щель и бессмысленно трястись от страха?
– Не знаю. Семья, дом. У нас давно уже готовит и убирает одна Антонина Михайловна. Ты целыми днями порхаешь по Парижу рекламным манекеном.
– Я стараюсь пробиться, начать карьеру, продвинуть свои дизайны…
У меня непроизвольно дернулся уголок рта. Она это заметила, упрямо повторила:
– Да, дизайны! Для меня мои шляпки – мое творчество! И мне необходимо найти заказчиков. Почему ты вдруг противишься этому? В Тегеране я тоже делала головные уборы и продавала их в своей лавке, и ты всегда поддерживал меня и радовался моим успехам.
– В Тегеране лавка была нашей, для нас, после нас, после семьи. Твое сердце было дома. Я возвращался с работы, меня встречал твой веселый голос. Я был счастлив!
– Знаешь, сейчас мне трудновато порхать по дому с веселым голосом. Даже ради твоего счастья.
Может, она надеялась, что я остановлю ее, но я уже подустал от этих споров, в которых все время оказывался обидчиком, поэтому с деланой бодростью ответил:
– Отлично, поезжай.
Входная дверь захлопнулась с гулким грохотом. Ничего отличного не было. Наши отношения неслись на скалы со скоростью плохой вести. Елена изменилась. Успех, мир парижской моды, светская жизнь – вот что стало главным в ее жизни. Все то, что втянуло ее в скандальное убийство.
Я позвонил нашему с Дерюжиным приятелю Борису Ивановскому, бывшему гвардейскому офицеру. В Париже Борис стал знаменитым автогонщиком. К сожалению, Ивановский подтвердил, что даже он не смог бы добраться от набережной Турнель до Рамбуйе за полчаса. Уж если победитель всех автогонок не справился бы, то вряд ли этот рекорд поставила мадемуазель Креспен.
Я допивал в одиночестве второй бокал каберне, когда тишину пустой квартиры разорвал телефонный трезвон:
– Дженаб-а-доктор? Это говорит с вами ваш друг и покорный слуга Хассан Гаффари.
– Ас-саляму алейкум, многоуважаемый огаи-Гаффари. Не случилось ли чего?
– Ваалейкум ассалам, Воронин-ага. Увы, случилось! Коробка с драгоценными лекарствами, которые вы доверили мне, недостойному, выпала у меня из рук, и некоторые бутыли разбились!
– Что ж делать, такое случается, уважаемый огаи-Гаффари. Я принесу новые лекарства.
– Да… – Он слегка замялся. – К сожалению, это случилось при баспорсе Валюбере…
– При инспекторе Валюбере?
– Да-да. Огаи-Валюбер пришел в посольство и очень настойчиво расспрашивал о вас и Елене-ханум. Я, разумеется, превозносил вас и ваши заботы о его императорском величестве. И в своей дурости упомянул, что только сегодня вы попросили припрятать коробку с медикаментами, предназначенными нашему повелителю, да подарит ему Аллах долгие годы! Огаи-Валюбер потребовал взглянуть на них. Увы, тяжелая коробка выскользнула из моих слабых рук, и из нее вывалился пистолет. И этот баспорс Валюбер – чтоб он горел в аду! – сразу спросил, не вы ли принесли это оружие? Я просто не знал, что сказать.
– Вы не обязаны были ничего говорить, огаи-Гаффари. У инспектора нет никакой власти на территории посольства.
– Я пытался помочь вам, даже спросил господина посла, но его превосходительство решил, что мы должны отдать этот пистолет полиции.
– Вот как? Наверное, господин посол не понял вашего вопроса. Он никогда не признал бы права французской полиции реквизировать что-либо на территории посольства. А тем более вещи, оставленные в посольстве лейб-медиком его императорского величества.
– Кто же мог знать, дженаб-а-доктор? Ведь если бы мы отказали этому баспорсу, он бы заподозрил вас! Только поэтому я посоветовал его превосходительству отдать этот пистолет полиции! Только чтобы помочь вам, чтобы все их проверки показали, что этот пистолет не имеет никакого отношения к убийству!
Похоже, новоиспеченный медик в семействе Гаффари ищет себе достойное место работы.
– Я вам очень благодарен. Я непременно сообщу его императорскому величеству, что когда речь идет о помощи мне, вы и господин посол готовы не считаться с экстерриториальностью посольства Ирана. Я надеюсь, его императорское величество правильно оценит ваши усилия.
Мерзавец запнулся, но тут же снова растекся медом:
– Было бы куда хуже, если бы я не отдал пистолет. Ведь все проверки докажут вашу невиновность. Этот инспектор, похоже, подозревал Елену-ханум! Пусть лучше они винят свои французские законы, которые позволяют безнаказанно оскорблять чужих жен! Я предупредил баспорса Валюбера, что вы пользуетесь неограниченным доверием нашего шаха. Мы потребовали от французской полиции относиться с величайшим почтением к лейб-медику шаха Ирана и к его супруге.
Если это будет зависеть от огаи-Гаффари, мне недолго осталось рассчитывать на уважение, полагающееся шахскому лейб-медику.
– Спасибо вам, дженаб-секретарь, за вашу защиту и помощь. Удачи вашему племяннику в его медицинской карьере. Не сомневаюсь в его преуспевании.
До сих пор у полиции были неопределенные и недоказуемые подозрения насчет Елены. Теперь они усугубились моей попыткой спрятать браунинг.
29 мая, воскресенье
Я проснулся с тяжелым ощущением надвигающейся беды. С проклятым пистолетом все вышло хуже некуда, и виноват был только я. Поиски истинного преступника стали первейшей необходимостью.
Искупая свой промах, я все утро старался быть с Еленой как можно более ласковым, но с тревогой заметил, что впервые за все совместные годы мне пришлось принуждать себя к этому. Чем чаще она подходила ко мне, закидывала мне на плечи руки и прижималась, чем настойчивее расспрашивала, чем пристальнее следила за мной, тем труднее становилось вымучить из себя знаки любви. В свое оправдание я мысленно твердил, что чувство проявляется в делах, а не на словах. Я сниму с Елены подозрение в убийстве, и она уже никак не сможет упрекать меня в недостатке внимания или в холодности. А пока с облегчением поспешил в госпиталь, благо в этот выходной я был дежурным врачом.
Осмотр пациентов, прорвавшийся аппендикс с гнойным перитонитом, ущемленная грыжа, ампутация гангренозного пальца на ноге, консультации и назначения заполнили день. Только после обеда в госпитале наступило затишье, и я смог уединиться в кабинете с кипой свежих газет.
В «Ле Пети Паризьен» я быстро нашел результат моего вчерашнего намека репортеру. Цитируя «анонимные, но верные» источники, газета сообщала, что умирающий перед смертью успел сделать своему врачу некое признание, которое редакция опубликует, как только позволит ход следствия. Мне оставалось ждать, кого встревожит это известие.
О загадочном убийстве влиятельного и богатого арт-дилера писали все газеты Франции вплоть до коммунистической «Юманите». Эмигрантская пресса прознала об участии соотечественницы в уголовном происшествии, и «Последние новости», «Иллюстрированная Россия», «Возрождение» и множество изданий помельче извергались спекуляциями и новыми подробностями. Зловещий образ молодой «персиянки» русского происхождения пленил и французскую печать. Журналисты расспрашивали о мадам Ворони́н ее новых знакомых, намывали из их пустопорожних сплетен золотники мелких сенсаций, судачили по поводу ее отношений с Люпоном, допытывались мельчайших подробностей у ресторанной обслуги и прозрачно намекали, что полиция считает Елену главной подозреваемой. Видимо, конфискация браунинга произвела соответствующее впечатление на сыскной отдел, и эта информация просочилась к хроникерам. Каждое упоминание моей жены в связи с покойным селадоном било под дых. Я словно жевал эту типографскую краску, и на языке появился отвратительный, непереносимый кисло-горький вкус.
Впрочем, читателей интересовали и прочие женщины Люпона. «Пари-Суар» опубликовала длинное интервью с Одри Люпон, в котором вдова защищала профессиональную и личную репутацию мужа. По ее словам, покойный супруг был преуспевающим, талантливым, знаменитым, исключительным и настолько привлекательным, что некоторые отчаявшиеся и бессовестные женщины вешались на него без малейшего поощрения с его стороны. Не упоминая имени Марго Креспен, вдова тем не менее рассказывала, что некоторые «стареющие потаскушки» из шкуры вон лезли, безуспешно пытаясь отбить верного семьянина. Одри нисколько не удивилась бы, узнав, что супруг пал жертвой какой-нибудь экзальтированной наркоманки. Сам же покойный любил только ее, свою жену. И свою профессию, в которой являлся экспертом высочайшего класса и неутомимым собирателем культурного наследия Франции.
Бестактный репортер «Ле Фигаро» напрямик спросил вдову о Марго. Из ответа Одри следовало, что между ее преданным и безгрешным супругом и этой охотницей за мужчинами никогда не было ничего общего, но это никак не снимало с нее подозрений в его убийстве. «Безрезультатно перекочевавшие через множество постелей охотницы за мужьями на пороге четвертого десятка склонны питать несбыточные надежды, фиксироваться на чужих, посторонних мужчинах и преследовать их, – уверяла вдова. – Ив-Рене ни ее, ни прочих ей подобных отчаявшихся девиц не поощрял. Однако Марго Креспен была упорнее и наглее других: она буквально вешалась ему на шею, впрочем, как и многим другим богатым и знаменитым мужчинам. Но все эти настырные женщины, включая невесть откуда взявшуюся русскую модистку Элен Ворони́н, не значили для моего мужа ничего, совершенно ничего!»
Добрались газетчики и до Клэр. Или она добралась до них. Во всяком случае, словоохотливая мадам Паризо умудрилась подпортить идиллическую картину семейного счастья Люпонов. Из ее слов следовало, что рядом с преданной и любимой женой каким-то образом все же соседствовало множество женщин, и последней из них оказалась «прекрасная персиянка», из-за которой получила отставку светская львица Марго Креспен. Добросердечная Клэр умудрялась сочувствовать и жене, и любовнице (я же невольно представлял себе трясущееся от накала чужих страстей страусовое перо в огненных кудрях мадам Паризо): «Представьте, что женатый мужчина подает надежду незамужней женщине, которая уже много лет ищет хорошую партию. Допустим, он рассказывает ей, что у него давно уже не брак, а одно неприятное соседство. Разумеется, я не имею в виду Люпонов! Они были исключительно счастливой и гармоничной парой. Но мы же все знаем, что говорят мужчины любовницам, не так ли? Мол, все, что ему нужно для полного счастья, – это встретить родственную душу. И одинокая бедняжка, естественно, из кожи вон лезет, чтобы стать этой родственной душой – забрасывает всех прочих ухажеров, менее успешных и перспективных. Часами, днями, да что там – неделями и месяцами сидит и ждет его. Я достоверно знаю, что мадемуазель Креспен предложили выгодный контракт в Алжире, но она отказалась из-за этой фата-морганы. Потому что, мы ведь знаем, женатый любовник подает надежду, сыплет признаниями, обещаниями. А потом вдруг охладевает, увлекается другой. А прежней «родственной душе» дает отставку, словно прислугу рассчитывает. Нет, хуже! Потому что ей никто не возмещает утерянные годы. Разумеется, я не имею в виду никого конкретного, я рассуждаю чисто гипотетически. Что касается месье Люпона, они с Одри жили душа в душу – пример для всех своих знакомых. Но на ужине в «Ля Тур д’Аржане» с нами была такая милая русская тихоня, жена какого-то лекаря из Отеля-Дьё, мадам Элен Ворони́н. Да, ничего особенного, но новая женщина всегда привлекательна в мужских глазах, не так ли? Как вы думаете, у прежней любовницы не возникнет желания отомстить? Ах, это такое горе для моей несчастной Одри, у меня просто нет слов! Какое счастье, что рядом с ней такой преданный друг, как Антуан Бартель!» Справедливости ради, мадам Паризо подчеркивала, что Марго Креспен, разумеется, совершенно вне подозрения: «Я позвонила ей домой немедленно после убийства. Человек ведь не может одновременно быть в двух местах, не так ли? Уверена ли я, что говорила с ней лично? Конечно! Мы знакомы много лет, я прекрасно знаю ее голос и дословно помню наш разговор. Я разбудила ее. А когда сообщила, что Ива-Рене ранили, Марго едва не потеряла сознание. Это известие просто убило несчастную, она с трудом могла говорить. Оно и понятно, даже если Люпон и променял ее на эту русскую, она ведь все еще надеялась. Нет, что вы, у нее никогда не поднялась бы рука на него. Я же говорю вам, при всем своем желании она не могла убить его, потому что в это время была в Рамбуйе. Уж скорее я поверю, что стреляла эта новая пассия, мадам Ворони́н. Ив-Рене пользовался бешеным успехом, хотя сам, разумеется, был безупречным семьянином. Но Элен, знаете ли, долго жила в дикой Персии, а там такие зверские нравы!»
Мадам Люпон отвечала на многословное сочувствие подруги с библейской кротостью – око за око, зуб за зуб: «Клэр Паризо? Она молодчина, не сдается: на голове и в сердце пожар, душа и перья трепещут. Вечно прекрасная дама глубоко постбальзаковского возраста. Не верит, что ее лучшие годы остались в предвоенном регтайме. Напоминает мне ресторан, до позднего вечера настойчиво предлагающий зачерствевшие завтраки».
Марго благоразумно от интервью воздержалась. Но именно о ней французские газеты писали охотнее всего: ничто так не украшает убийство и не привлекает читателей, как история супружеской неверности и участие в преступлении молодой, красивой и опасной светской женщины. Впрочем, не чересчур молодой – дочери польского поэта Влодека Креспинского и Жанны Ламбер уже стукнуло тридцать. Да и красота по большей части состояла из расхожей загадочности и порочности: с разворотов холодно и надменно глядело сильно накрашенное жесткое лицо в обрамлении черной прически Клеопатры. Мода на все египетское воцарилась в Париже благодаря находке гробницы Тутанхамона, а Марго Креспен была женщиной модной. Газеты представляли ее в качестве фотографа, дизайнера внутренних интерьеров, натурщицы Пикассо и манекенщицы ведущих парижских домов «Агнес», «Мартиаль и Арманд» и «Люсиль». Ее имя в прошлом связывалось с несколькими промышленниками, наследниками аристократических фамилий и множеством интеллектуалов. Но, как свиная кожа из-под стертой позолоты, из-под блеска богемного времяпровождения просвечивал настойчивый многолетний и неудачный матримониальный поиск.
У мадемуазель Креспен имелись причины недовольства Люпоном. Полная пепельница, два бокала, а также два ключа в кармане смокинга указывали на то, что и эта ее афера закончилась проигрышем. Вдобавок Клэр сболтнула ей, что Люпон явился в ресторан с другой женщиной. Марго не осталась равнодушной, она немедленно позвонила ему в ресторан. Напрашивался вывод, что она могла приехать и подстеречь обидчика. Но эта линия расследования никуда не приводила, потому что, как тонко заметила Клэр, Марго не могла одновременно быть в двух местах, а она не покидала своего дома. То же самое следствие установило и по поводу Одри. Сдавалось, что каждая из женщин Люпона могла поднять тираж газет, но ни одна не могла убить его. Вместо возлюбленных приходилось искать врагов.
В дверь кабинета стукнула Мартина:
– Доктор, вас к телефонному аппарату.
Тон медсестры прозрачно намекал, что звонки репортеров мешают работе госпиталя, что в ее обязанности не входит беготня за мной и что для супруги врача из Отеля-Дьё замешанность в скандальном убийстве является возмутительной небрежностью. Хотя последнее мне не нравилось сильнее, чем Мартине, я все же чувствовал себя слегка виноватым перед ней.
Вежливый хрипловатый женский голос на другом конце провода протянул:
– Добрый день, доктор Ворони́н. С вами говорит Марго Креспен, приятельница Ива-Рене Люпона.
Я узнал это характерное тягучее хриплое контральто. Именно этот голос в ночь убийства интересовался у меня о состоянии раненого.
– Я прочитала в газетах, что мой друг умер у вас на руках. Он был очень дорогим мне человеком. Я бы хотела встретиться с вами. Мне очень важно услышать о его последних минутах.
Я тоже был не прочь побеседовать с мадемуазель Креспен. Разумеется, не для того, чтобы делиться последними минутами Люпона, а чтобы самому узнать что-нибудь полезное о нем и его окружении. Пусть Марго не могла убить его, она могла знать, кто хотел это сделать. Например, Марсель Додиньи: бульварная пресса подробно описывала непримиримую войну между ним и Люпоном – двумя специалистами по старинной мебели, причем Люпон неизменно торжествовал, а его оппонента никто не принимал всерьез.
Конец ознакомительного фрагмента.