Чувствительную историю Маса придумал еще в детстве – так давно, что сам в нее поверил. Даже видел, как всё это произошло – ну, или могло произойти.
Однако сейчас, близ родного берега, случилось странное.
Вдали, среди золотистых блесток, покачивалась рыбацкая лодка. Там – согнутая фигурка в широкой соломенной шляпе, в воде торчали поплавки раскинутой сети и чернела точка – детская голова. Так в этих краях издавна ловили рыбу: мужчина сидел в лодке, а мальчишка шести-семи лет находился в воде, беспрестанно расправляя невод, чтобы его не закрутило течением. Ребенка постарше деревянные поплавки-укидама на поверхности не удержали бы, а плавать столько часов подряд никому не под силу.
И Маса словно провалился в иную жизнь, нырнул с головой в далекое прошлое, забарахтался в нем, чувствуя холод тяжелой воды, вкус соли на запекшихся губах, жар солнца на затылке, ломоту в пальцах. Грубый голос Дзиро проорал сквозь слепящие лучи: «Не спи, бандитское отродье! Работай руками!».
Наверное, Дзиро не был злым человеком. Родных детей он никогда не бил. Просто не считал приемыша своим.
Деревенские жили трудно. У них было издавна заведено покупать за небольшие деньги никому не нужных малышей-сирот, подращивать, а затем ставить на тяжкую работу, которую жалко поручать собственным детям. Маса всегда знал, что он чужой, сын якудзы. У него и фамилия была другая – Сибата. Это уже потом, когда он сбежал в Иокогаму и прибился учеником к шайке Тёбэй-гуми (а куда еще было деваться «бандитскому отродью»?), мальчишке рассказали, что его отца звали Рюдзо и он был большой человек, оябун собственной банды. Но та банда сгинула, и куда подевался Рюдзо Сибата, никто не знал. Не беда – Маса придумал отцу красивую гибель, а заодно придумал и мать, о которой вообще было ничего не известно. Мальчик вырос, обучился лихому ремеслу якудзы и, верно, прожил бы свой век совсем другой, волчьей жизнью, если бы однажды, сорок пять лет назад, не повстречал в Иокогаме молодого
гайдзина
[67] с седыми висками…Когда-то Маса пообещал себе забыть свое раннее горько-соленое детство, никогда о нем не вспоминать. И забыл – казалось, что навсегда. Но стоило ему вновь попасть в те же места, увидеть, как болтается на волнах рыбацкое суденышко, как торчит из воды «живой поплавок», и память выдернула из каких-то темных подвалов то, что там, оказывается, хранилось и за все эти годы нисколько не потускнело.
– Что же вы замолчали? – сострадательно молвила Наоми Тревор. – …Впрочем не отвечайте. Представляю, каково это – вернуться на родину после столь долгой разлуки. За сорок лет сильно изменился весь мир, а Япония – больше любой другой страны. Вы почувствуете себя Урасимой Таро[68], не узнавшим родного края.
– Нет, это не так. – Маса глядел на берег, чувствуя сладкую ломоту в сердце. – Я узнаю здесь всё. Фудзи, холмы, цвет воды, переливы воздуха, оттенки света и тени, запах водорослей, каждый мыс, каждую бухту. И крышу храма над
Ста Ступенями
[69]. И морской рейд…С каждой минутой город приближался, делался всё больше. Он, конечно, изменился. Над крышами там и сям поднялись башни со шпилями, корабли у причалов тянулись к небу не мачтами, а трубами, но это была та самая Ёкохама, где когда-то всё было испытано впервые: горе и счастье, победа и поражение, любовь и ненависть, страх и преодоление страха. Одним словом, это была Родина.
Масе показалось нелепым, что он так долго оттягивал свое возвращение, сомневался, стоит ли, и мысленно повторял древнее танка:
Танка ошибалось. Человек не лепесток, подвластный лишь законам ботаники и гравитации. У тебя всегда есть выбор, и самые главные решения нужно принимать сердцем. Сердце же звало Масу на Родину, к прежней привязанности, с того самого момента, когда не осталось других. Правда, имелась вдова господина, но близость Масы только мешала ей построить какую-то другую жизнь, служила вечным напоминанием о горестной потере. Оба они были не мягкими лепестками сакуры, а твердыми яблоками. Яблоки же, ударившись о землю, откатываются в разные стороны…
Дорога на Родину получилась длинной, но куда спешить мастеру одиночества? К тому же денег хватило только на билет до Шанхая, где Маса провел больше полугода, прежде чем смог двинуться дальше. Господин всегда говорил, что деньги, лежащие на американском счете, принадлежат им обоим. Но пусть всё достанется вдове и сыну. Ронин с чековой книжкой – это абсурд.
В Шанхае возвращенец не сидел сложа руки – вторая половина обратного пути требовала подготовки.
Впервые Маса работал сам по себе, используя накопленные за бурную жизнь навыки: привычку к опасностям, гибкость ума, а также знание человеческой природы и обоих миров, Западного и Восточного.
Этот капитал оказался очень кстати, когда пришлось взяться за одно деликатное дело, чреватое слезами и кровью.
Юный сын японского генерального консула Татибаны имел неосторожность страстно влюбиться в дочь опиумоторговца Крюкова, ведавшего транзитом магического зелья между Шанхаем и Харбином. Господин Татибана, понятное дело, был в ужасе: сын связался с преступным кланом! Не легче было и положение русского бандита. Он тесно сотрудничал с китайскими триадами, которые ненавидят японцев, и зазорная связь дочери означала для Крюкова ужасную потерю лица.
История Ромео и Джульетты красиво смотрится только на сцене, а в жизни ничего красивого тут нет, одни проблемы. Да и сами влюбленные, честно сказать, были нехороши: мальчишка глуп и прыщав, девчонка вздорна и тоща.
Японский отец хотел отослать заблудшего отпрыска на родину, но тот грозился разрезать себе живот. Русский отец охотно прикончил бы соблазнителя, но его дочь сулилась повеситься. Добром всё это кончиться не могло. Весь иностранный сеттльмент Шанхая ждал неминуемой трагической развязки.
Здесь Масахиро Сибата и пригодился. Он предложил свои конфиденциальные услуги господину Татибане, сказав, что хорошо знает русских и все их повадки. Консул ухватился за это предложение, как утопающий за соломинку.
На самом деле повадки русских были не при чем. Просто Маса присмотрелся к девице и понял: она, во-первых, пустоголова, а во-вторых, относится к породе женщин, влюбляющихся в необычное, потому и втрескалась в японца. Дальнейшее было вопросом техники. Зрелый японец с экзотической биографией и богатым жизненным опытом гораздо необычнее японца юного и сопливого. Девушка колебалась недолго. Мальчишка, конечно, поубивался, но харакири не сделал – стыдно накладывать на себя руки из-за вертихвостки. В общем, все остались живы, обошлось без кровопролития.
Оба отца были несказанно благодарны спасителю. То есть русский-то отец вначале не очень, он даже подослал наемных убийц – прикончить нового совратителя дочери, но прикончить Масахиро Сибату очень непросто. С первого раза это не получилось, а второй попытки Маса ждать не стал. Ночью он пробрался в спальню господина Крюкова, проскользнув мимо охраны, и разбудил обидчивого родителя. Залепил ему рот пластырем и на хорошем русском языке объяснил, как славно и удачно всё устроилось. Крюков был хоть и бандит, но человек умный, иначе он не сумел бы вести дела с триадами. Попросив жестом позволения снять пластырь, хозяин дома сердечно поблагодарил ночного гостя и даже предложил выплатить награду, но Маса отказался. Ронин не берет денег за любовь, даже если девушка такая глупая и тощая (последних слов он, конечно, не сказал, чтобы не ранить отцовское самолюбие).
Тогда господин Крюков предложил Масе заработать: сопроводить груз в Харбин и вернуться обратно с деньгами. Предложение было принято. Покойный господин такой работы не одобрил бы, но, посмотрев на гражданскую войну в России, Масахиро Сибата перестал понимать, что такого уж страшного в наркотиках. Если человек, не нашедший в своей жизни никакого смысла, предпочитает реальности опиумные грезы – его дело. По крайней мере он не навязывает свою химеру другим людям, расстреливая тех, кто с нею не согласен.
Задание было легким, оплата превосходной. Крюков остался доволен и предложил постоянную службу, на очень хороших условиях, но в планы ронина не входило вновь становиться самураем. Кто летал за белым орлом, не полетит за навозной мухой.
Японский отец отблагодарил Масу на свой консульский лад: помог возобновить давно утраченное подданство
страны Ямато
[70]. Без этого вернуться на родину не получилось бы.Чиновник, выписывавший паспорт, спросил, какими иероглифами пишется имя репатрианта.
– «Сибата» – «Травяное поле», да?
Когда-то фамилия так и писалась, самым заурядным образом. Но для новой жизни Маса решил избрать иное написание, более уместное для одинокого ронина.
– Нет, «Си-бата», «
Знамя Смерти
»[71].По-другому теперь выглядело и личное имя «Масахиро»: вместо «Правдивой Широты» – «
Красивый Поиск
»[72]. Потому что Красота выше Правды, а после шестидесяти человеку пора переходить от широты и экспансии к прицельному Поиску окончательного смысла жизни.– Вы всё блуждаете где-то мыслями, – вернула собеседника к реальности миссис Тревор.
Рассеянность в разговоре – правильный стиль поведения на первой стадии ухаживания, но нельзя, чтобы женщина вообразила, будто ею пренебрегают. Поэтому Маса виновато моргнул и поработал мышцами щек, чтобы они смущенно порозовели.
– Вы странно на меня действуете, Наоми. Сам не пойму, в чем дело…
Это было немного в лоб, но времени оставалось совсем мало. Пароход уже входил в акваторию порта.
Запоздалость ухаживания объяснялась тем, что вплоть до вчерашнего дня Маса был занят.
Из Шанхая он плыл в каюте второго класса, делил ее с утомительно говорливым и скучным агентом страховой компании «Ллойд», который к тому же еще и храпел. Но звучные рулады Маса терпел только одну ночь. Уже на второй день плавания он нашел путь к сердцу и телу милой американской отельерши из города Кобе, большой ценительницы экзотических мужчин. Каждый вечер Маса незаметно проскальзывал на палубу первого класса и отлично проводил ночи с мягкой женщиной на мягкой постели. В Кобе мисс Виксен сошла, и, помахав ей на прощанье веером, Маса приступил к осаде Наоми Тревор, которая обитала в Иокогаме и годилась для будущих сухопутных отношений.
Она была совершенно в Масином вкусе – полная, сочная, круглолицая – и к тому же переживала трудное время: ее бросил муж. Он был англичанин, очень богатый человек, оптовый торговец шелком. Год назад открыл филиал в Шанхае, стал проводить в Китае много времени и в конце концов завел там вторую семью, которая постепенно стала первой. Наоми плавала в Шанхай оформлять развод. Все ее разговоры были о том, что она содрала с негодяя три шкуры и что своей обожаемой дочери он больше никогда не увидит. Показала фотокарточку: прехорошенькая девочка лет тринадцати без малейших следов европейской крови – настоящая
куколка итимацу
[73], только не в кимоно, а в платье с кружевным воротником. Миссис Тревор говорила, что не портит свою Глэдис «туземным воспитанием». Все разговоры дома только на английском, прислуга тоже сплошь британская, за исключением боя, который таскает за барышней в школу ранец и зонт.Маса сочувственно слушал (с женщинами это самое главное), мужа осуждал, дочкой восхищался. Событий не торопил. Как уже было сказано, до завершения осады оставалось еще два этапа.
На первом миссис Тревор должна была вернуться домой, поглядеть вокруг себя взглядом отринутой супруги и напугаться, что ее женская жизнь закончена. На втором – вспомнить интересного спутника с парохода «Емпресс оф зе Ист» и самой его разыскать, а потом прорваться через обет целомудрия (про который она еще не знала) к татуировке дракона и соседствующему с ней мужскому корню. Дозревание миссис Тревор продлится не больше недели.
– Вон там, на
Блаффе
[74], мой дом. – Наоми показала на холм, где еще в семидесятые годы прошлого века начали селиться состоятельные иностранцы. – Надеюсь увидеть вас в гостях. Любой рикша знает особняк Треворов.– Скоро не получится. У меня будет много хлопот. Я ведь говорил вам, что собираюсь открыть в Иокогаме агентство.
– Да, но не сказали, какое.
– Детективное, – небрежно сказал Маса. – Я по профессии международный сыщик, расследую разные сложные преступления, с которыми не может справиться полиция.
Нарочно сообщил об этом только теперь, напоследок. Лишний крючок, который приблизит встречу на берегу.
– Ах, как интересно! – взвизгнула Наоми. – Я обожаю истории про сыщиков! Вы читали «Приключения Шерлока Холмса»?
– И даже участвовал в одном из них, при весьма неординарных обстоятельствах, – дал еще один залп Маса. – К сожалению, сейчас не успею рассказать – нужно собирать вещи.
Поцеловал даме пальцы, на сей раз коснувшись их жаркими губами. Сокрушенно вздохнул, откланялся.
Вещи могли и подождать, их у Масы было немного, но захотелось побыть ближе к воде с ее будоражащими память запахами.
С парадной верхней палубы он спустился на самую нижнюю, под которой находились недра огромного парохода – трюм, машинное отделение, грузовые отсеки.
Море теперь было совсем рядом, покачивалось всей своей мармеладной массой, но пахло оно не юностью, а большим портом – мазутом, маслом, бензином, как на рейде Нью-Йорка или Кронштадта.
Протиснуться к борту не получилось, там плотно теснились трюмные пассажиры – китайские и корейские рабочие, приплывшие в Японию на заработки: сплошная стена черных и коричневых
чогори
[75], синих рабочих курток, суконных шапочек и потертых кепок. Только один в толпе был одет по-японски, в простое серое кимоно. Сзади было видно крепкую шею, непокорно оттопыренные уши, блестящий ежик торчащих кверху волос. Стоило Масе сделать шаг к лопоухому, и тот быстро обернулся. Этот человек спиной чувствовал взгляд, была у него такая особенность. Маса несколько раз пытался подойти к нему незаметно – просто так, для эксперимента – и ни разу не удалось.– А, загадочный ронин, ходок по бабам, – сказал человек по-русски. – Ну что, доплыли? – И пропел: – Плыли по реченьке белые гуси…
Ухмыльнулся, пожал руку. В узких глазах поблескивали нетерпеливые искорки. Маса с удивлением разглядывал свежевыбритое лицо, на котором проступили резкие носогубные, открылась твердая линия насмешливого рта, каменный подбородок с ямочкой.
– Где борода и усы? Я тебя еле узнал.
– Борода не в честь, а усы и у кошки есть, – засмеялся балагур. – Что, брат, сердчишко стук-стук? Могу себе представить. Я-то не был дома двадцать лет, а ты все сорок.
– Сорок один год с половиной, – поправил Маса.
Познакомились они так.
В первую ночь после отплытия из Шанхая, изгнанный из каюты храпом страхового агента Маса вышел пройтись на палубу и на темной корме было у него наваждение. Он как раз мрачно думал: за каким чертом тащусь я в чужую мне Японию, когда моя страна давно уже Россия, которая теперь тоже чужая, но по которой я тоскую каждый день. И вдруг замер – не поверил ушам.