Анна Шехова
Счастливый покойник
В то октябрьское утро Феликс Янович Колбовский проснулся с тягостным предчувствием неприятностей. Это чувство было подобно предвестникам мигрени – когда сама боль еще не подступила, но мир уже подернулся мутной раздражающей пеленой, свет стал нестерпимо ярким, а во рту появился тошнотворный привкус.
Еще не открывая глаз, Феликс Янович ощутил накатывающую волну этого предчувствия и удивился ему. Впервые такое случилось с ним много лет назад – в тот день, о котором Колбовский крайне не любил вспоминать. Хотя попытка не вспоминать всегда заканчивалась одним и тем же – перед его глазами, как тогда, вставал двухэтажный бревенчатый дом Ружниковых, запертый и глухой к его стуку. И слепые окна, задернутые белыми занавесками, и крашеные подоконники, уставленные гераньками и фиалками – предметом неусыпной заботы Машеньки…
Придерживая одной рукой одеяло, другой Феликс Янович запалил лампу, стоящую на маленьком столике подле кровати. В комнате было холодно, и, спускаясь с постели, Колбовский продолжил кутаться в одеяло, чтобы не растерять мгновенно остатки тепла. Из-под двери пробивалась яркая полоска света, которая говорила о том, что Авдотья уже хозяйничает на кухне.
Феликс Янович сделал два шага, отделявшие его кровать от окна – спальня была крохотная, – и выглянул наружу. Там ожидаемо еще царила вязкая темнота, сквозь которую проступали лишь очертания ближайшей церквушки – храма Петра и Павла. Осень уже вошла в ту пору, когда утратила все свое очарование, оставив землю голой, неприбранной и грязной. Феликс Янович с тоской подумала, что хорошо бы уже нынче пошел снег, чтобы скрыть всю эту грязь. Позднюю осень он терпеть не мог, и если бы не служба, он бы и вовсе не выходил из дому. А то в такое время не удивительно, что душа начинает маяться от странных предчувствий. Да, определенно, все это может просто объясняться дурной погодой.
Немного успокоившись на этом, Феликс Янович отправился пить утренний чай.
Феликс Янович Колбовский вот уже десятый год служил начальником почты в столице яблоневых садов – Коломне. Городок был небольшой, угнездившийся между двух рек, и, как все прибрежные городки средней России, обладавший неизменной притягательностью для живописцев и пассажиров речных пароходов. Золоченые луковки церквей, пышная зелень многочисленных садов – а как же без них? – дома в два, редко три этажа. А также – тишина, покой и благолепие. По крайней мере, в глазах тех приезжих, кто ограничивался прогулкой по центральным улицам и обхоженной набережной. Да и зачем приезжим было бродить по окраинам, среди грязно-серых бревенчатых домов, которые немногим отличались от обычных деревенских изб? Нет, гости Коломны не совались сюда, в кривые и порой безымянные переулки, где было раздолье для бродячих собак, а также тех персон, кто не стремился мелькать на центральных улицах, там, где стояли полицейские будки.
Летом, на взгляд Феликса Яновича, Коломна была чудо как хороша – пышная зелень скрашивала даже бедность, церкви выглядели нарядными как именинницы и даже на окраинах приземистые дома утопали в ромашках, маках и васильках. Но в конце осени город обыкновенно представлял собой то самую жалкую и тягостную картину, которую являет собой обычная российская глубинка.
Тем не менее Феликс Янович даже после десяти лет службы пока не собирался перебираться ни в какое иное место. Если бы нашлись желающие спросить его – почему, то он бы, вероятно, затруднился с ответом. Точно так же он смущался и терялся каждый раз, когда десять лет назад его спрашивали о причинах его перевода из Москвы в Коломну. Появление нового молодого и, главное, холостого начальника почты возбудило немало толков на тогдашних журфиксах и салонах. От супруги городского головы Олимпиады Петровны быстро стало известно, что Феликс Янович сам подал прошение о переводе его в Коломну, хотя через несколько лет ему светило место начальника на одном из крупных московских почтамтов.
Однако же Колбовский, несмотря на кажущуюся простоватость, сумел обойти все ловушки, расставленные ему местными сплетницами, и при этом умудрился не ответить ни на один вопрос. Спустя несколько месяцев его оставили в покое, найдя удовлетворительное объяснение в состоянии его здоровья, а также явно присущей ему сентиментальности. Летними вечерами Феликса Яновича не раз видели на берегу реки, где он сидел в абсолютном и при этом безмятежном одиночестве, глядя на разворачивающееся за рекой багряное полотно заката. Безусловно, начальник почты принадлежал к тем чувствительным натурам, которым нечего делать в крупном городе, – решили местные дамы. На том все и успокоилось. Нельзя сказать, что они так уже сильно ошибались.
Шорох утренних газет всегда действовал успокаивающе на Феликса Яновича – он соединял в себе напоминание о шуме ветра в весенней дубраве и могущество печатного слова, которое было столь же незыблемым, как сама жизнь.
Газеты уже дожидались его в кабинете, и, едва шагнув за порог, он почувствовал терпкий с горчинкой запах типографской краски. Однако почтмейстер не торопился: он неспешно снял пальто, аккуратно повесил его в шкаф, расправив полы и рукава – так, чтобы оно висело столь же безукоризненно, как сидело на манекене портного Устинцева, который слыл лучшим закройщиком верхней одежды на всю Коломну. Затем Феликс Янович оправил мундир перед зеркалом и невольно вздрогнул, увидев, как позади него в зеркале мелькнул чей-то силуэт.
– Доброе утро, Феликс Янович, – голос Аполлинарии Григорьевны был столь же отутюженный, как и ее форменное платье.
– Доброе утро, сударыня, – почтмейстер торопливо скрыл неудовольствие.
Аполлинария Григорьевна служила здесь на год дольше чем он, что, на ее взгляд, давало ей некие преимущества старожилки. И хотя формально она была в подчинении у него, часто Феликсу Яновичу казалось, что сама телеграфистка этого факта так и не осознала. Держалась она всегда безукоризненно, субординацию соблюдала, но все же Колбовского не покидало чувство, что Аполлинария Григорьевна словно всегда поглядывает на него с верхней ступеньки лестницы. Так, практически с первого дня у них с Аполлинарией Григорьевной установилось негласное соперничество за то, кто раньше пожалует на службу. И в девяти случаях из десяти победа оставалась за госпожой Сусалевой, поскольку Феликс Янович питал слабость к тому, чтобы засиживаться в ночи за книгой. Когда же Авдотья начала выговаривать ему за литры траченного керосина, он втихомолку перешел на свечи, предпочитая не вступать в прения с грозной экономкой, перед которой робели даже коломенские дворники.
Положа руку на сердце, Феликс Янович был бы счастлив избавиться от госпожи Сусалевой и поменять ее на какую-то менее заметную, пусть и не слишком опытную особу. Однако это не представлялось возможным, потому что Аполлинария Григорьевна была безупречна. Вся, начиная от кончиков начищенных башмаков и заканчивая морщинками – такими же ровными и аккуратными, словно они были нарисованы на ее лице карандашом талантливого гримера. Несмотря на свой почтенный возраст, Аполлинария Григорьевна не пропустила пока не единого служебного дня, а когда сам Феликс Янович пару лет назад три дня отсутствовал из-за тяжелейшей лихорадки, она встретила его холодным изумленным взглядом. И в качестве приветствия сказала лишь две фразы: «Беречься вам над, Феликс Янович. Дела не терпят распущенности». Телеграфистка была убеждена, что всякая хворь есть следствие распущенности.
– Сделать вам чаю, Феликс Янович? – спросила Аполлинария Григорьевна, делая вид, что ее очередная маленькая победа не значит ровным счетом ничего.
– Да, пожалуйста, – сдержанно кивнул он и направился в кабинет, твердо зная, что через пять минут получит чашку горячего чая с золотистым ломтиком лимона, напоминающим юный полумесяц. На блюдце рядом будет лежать ровно один кусочек коричневого сахара, а второй он тайком достанет из своих запасов – дабы избежать укоризненного взгляда телеграфистки, уверенной, что есть сладкое едва ли не больший грех, чем опаздывать на службу.
Кабинет Феликса Яновича был маленький – едва ли больше спаленки в его собственной квартире, но почтмейстера это вполне устраивало. В больших помещениях он чувствовал себя неуютно и немного потерянно. Здесь же все было как надо: одно большое окно, из которого открывался вид на задний двор, летом обильно заросший крапивой и лопухами, удобный стол под зеленым сукном, не менее удобный стул, напольные часы с маятником, уютно смахивающим минуты с поверхности дня. Просторную же комнату, в которой раньше располагался кабинет почтмейстера, Колбовский сразу по приезду передал под телеграф.
Устроившись за столом, Феликс Янович, наконец, счел возможным развернуть свежие, еще слегка пачкающие ладонь «Губернские ведомости». Однако же ничего тревожного, что могло бы подкрепить его предчувствие, они не сообщали. Торопливо пролистав газету до последней страницы, Колбовский облегченно вздохнул и, наконец, погрузился в неторопливое спокойное чтение. Когда Аполлинария Григорьевна принесла чай, Колбовский был уже полностью поглощен новостями о бесплатной читальне для рабочих и серии ограблений ювелирных лавок в Москве.
После традиционного чая и газеты день покатился по своей обычной, давно наезженной колее – от просмотра свежей почты и распределения ее по почтальонам, до официального пересчета принесенных посылок и тому подобных хлопот.
Пообедав в трактире господина Савельева томленой утиной грудкой и гречневой кашей, Феликс Янович уже собирался вернуться на почтамт, как прямо в дверях трактира столкнулся с полицейским урядником господином Кутилиным. Невысокий, но крепкий и коренастый, как пень столетнего дуба, Кутилин явно пребывал в крайне скверном расположении духа.
– Прошу прощения, Феликс Янович, – буркнул тот, пропуская его вперед.
– Вы на обед? – добродушно поинтересовался Колбовский, – Утиная грудка сегодня удалась, рекомендую.
– Утиная грудка! – Кутилин, известный любитель вкусно закусить, вздохнул. – Нет, Феликс Янович. Мне сейчас только стакан чая и – бежать! Да-с, бежать!
Эти слова, а особенно то, как Кутилин произнес их – раздраженно-устало, – прозвучали настолько в лад утреннему предчувствию Феликса Яновича, что тот больше не сомневался. С момента той печальной истории десятилетней давности он чуял беду – как иные старики костями чувствуют перемену погоды.
– Что-то случилось? – спросил он тихо, заранее предугадывая ответ.
– Не к обеду будет сказано, Феликс Янович, – буркнул Кутилин, будучи явно не против разделить с кем-то груз его новостей.
– Спасибо, но я уже отобедал, – напомнил Колбовский. – На вас свалилось очередное расследование?
– Слава господу, нет! – махнул рукой Кутилин, едва не сбив с ног мальчика-полового, который явно подошел слишком близко к беседующим господам. – Но дело все равно гадкое. Гаже не придумать.
И бросив грозный взгляд на полового, который по-прежнему крутился рядом, он с долженствующей торжественностью произнес.
– Купец Гривов нынче утром повесился!
Феликс Янович почувствовал, как знакомые колючие мураши разбегаются от центра груди по всему телу. С одной стороны, когда его предчувствия сбывались, он всегда испытывал некое облегчение, словно снимал тесные ботинки. С другой, радоваться тут, как правило, бывало нечему.
– Гривов? Вот уж странно, – медленно сказал он.
– По мне, самоубийство – всегда странно, – буркнул Кутилин. – Вроде христиане все, люди приличные. Господь терпел и нам велел. А они – поди же, в петлю лезут! Тьфу!
Кутилин опустился за ближайший стол, расстегнул ворот мундира и махнул рукой половому, который с круглыми глазами переваривал подслушанную новость.
– Мальчик, принеси чаю.
– Только чаю? Может, чего покрепче изволите-с? – тот быстро пришел в себя.
– Дурак, что ли? – беззлобно буркнул Кутилин. – Посередь дня? На службе?
Половой без дальнейших вопросов крутанулся на пятках и убежал. А Феликс Янович опустился на край стула, стиснув пальцы. Раздражающая мысль не давала ему покоя – билась, как назойливая муха бьется порой в окно среди ночи, и не будет тебе покоя, пока не встанешь и не откроешь.
– А вы как будто не слишком удивились, – Кутилин знал его не первый год, а потому прекрасно видел, что с тем происходит. Полицейский урядник был один из очень немногих людей, кто знал историю Колбовского и причины его приезда в Коломну. Более того, и сам урядник попросил назначения сюда из-за той же трагичной истории, которая и переплела их судьбы десять лет назад. Но об этом уже не знал никто, включая Феликса Яновича.
– Опять что-то вам померещилось? – Кутилин спрашивал без иронии. Он знал и про посещающие почтмейстера странные предчувствия.
– А вы, Петр Осипович, уверены, что тот сам с собой покончил? – ответил Колбовский вопросом на вопрос.
– Сомневаться не приходится, – кивнул Кутилин. – Один, в своей комнате. Ничего не украдено. Во всяком случае, вдова говорит, что ничего не пропало. Да и не будет грабитель с повешением возиться. Ножом бы ткнул – и все.
– Ограбление – не единственный мотив для убийства, – тихо сказал Колбовский, сам кляня себя за эти слова.
– Оно так. Да только других тоже нет, – Кутилин покачал головой. – Кому бы это понадобилось? Наследникам? Им и так неплохо жилось. Сын уже почитай всеми делами заправлял. А дочь… ну, тут даже говорить смешно! Жила у отца как у Христа за пазухой.
– Это она вам говорила? – не удержался от вопроса Феликс Янович.
– Нет, я ее пока не видал, – покачал Кутилин головой. – Она как про смерть отца узнала – так чуть в обморок не грохнулась. Слегла и не встает. Так, во всяком случае, мачеха сказала.
– А сама мачеха, стало быть, покрепче будет? Держится? – хмыкнул Феликс Янович.
– Гривова? Ну, Варвара Власовна – женщина недюжинного здоровья. Крепкая как сосна и упрямая как черт. Когда вопросы задавал – накинулась на меня, как фурия! Чуть не растерзала. А сама – ни слезинки, между тем.
– А почему накинулась-то? – удивился Феликс Янович.
Половой принес чай. Дождавшись, пока мальчишка уберется подальше, Кутилин понизил голос.
– Да не верит, что муж с собой покончил. Кричит, что убили.
– Я даже догадываюсь, почему, – медленно и словно нехотя сказал Колбовский.
– И почему же? – Кутилин прищурился и оставил стакан.
– Он был слишком счастлив, чтобы покончить с собой, – задумчиво протянул почтмейстер.
Двухэтажный основательный дом Гривова стоял на Ка-й улице, прямиком выходящей на рыночную площадь. На первом этаже, как водится, размещалась лавка, где торговали высококачественным сукном и прочими тканями. Несмотря на страшную новость, лавка была открыта, и через окно был виден стоящий за прилавком бледный и мрачный Тит Васильевич, управляющий Гривова. Видно, несчастная вдова все же не настолько страдала из-за смерти мужа, чтобы застопорить семейное дело. Обойдя дом с другой стороны, Феликс Янович позвонил у дверей. Не прошло и минуты, как ему открыла белая как молоко горничная Глаша.
– Ох, Феликс Янович, – обрадованно выдохнула она, словно явление начальника почты могло что-то изменить, – как же хорошо!
– Чего же хорошего, душечка? – искренне удивился Колбовский.
– А барыня только-только вас поминала, а вы уже и явились, – пояснила Глаша. – Говорила, что, мол, если кто-то и способен понять ее, так это вы.
Озадаченный Колбовский прошел за Глашей в гостиную, где ему навстречу едва ли не с распростертыми объятьями кинулась Варвара Власовна.
– Феликс Янович! Голубчик! Вы – мой ангел!
Колбовский, которого даже в детстве никто, включая его добрейшую матушку, не называл ангелом, почувствовал себя не в своей тарелке и уже начал жалеть, что явился.
– Я, собственно, услышал… И хотел выразить свое соболезнование, – неловко начал он, но Варвара Власовна, не слушая, продолжила.
– Вы скажете им! Скажете, что я не сошла с ума! Вы – мое спасение!
Феликс Янович внимательно посмотрел на купчиху. Вторая жена купца Гривова Варвара Власовна в свои неполные тридцать лет выглядела такой же гладкой и налитой, как осенняя груша. Она явно была в гневе и смятении, но ее круглые голубые глаза смотрели абсолютно ясно – в них не мелькало ни капли безумия, которое было бы простительно женщине, нашедшей своего супруга в петле.