Когда разглядел, удивился еще сильней, но ничего не сказал. А Бутурлина уже пошатывало от внутреннего хохота, бушевавшего у него в груди, но он решил еще потерпеть – и задал своей очередной вопрос:
– У вас, поди, и кавалерия есть?
– Нет, кавалерии у нас нет. Нам она без надобности, – ответил с достоинством полковник. И пояснил: – У нас вместо нее черкесы!
– Жаль, – разочарованно проговорил Бутурлин. – Я бы в вашу кавалерию непременно записался.
– Полковник Синяков, Петр Владимирович, о чем вы там с штабс–ротмистром Бутурлиным так горячо разговариваете? – раздался вдруг легкий и веселый голос старого князя.
– С каким Бутурлиным, ваша светлость? – старичок недоуменно посмотрел вокруг себя. – Нет тут никакого Бутурлина.
– Да как же нет? – еще веселей заговорил старый князь. – Он же с вами рядом сидит, справа от вас, в белом мундире!
– Справа? – совсем растерялся старичок-полковник. Посмотрел на Бутурлина – и сказал, видно, наконец-то сообразив, с кем он только что разговаривал: – Правильно, ваша светлость, с этим молодым человеком в белом мундире… Только ведь он не Бутурлиным представился!
– А кем же? – теперь уже изумился старый князь.
– Греком, ваша светлость! – бодро ответил полковник.
– Да какой же он грек, помилуйте, Петр Владимирович? – спросил все еще весело старый князь, но в голосе его зазвенело уже насмешливое раздражение на старичка-полковника. У белокурого красавца с голубыми глазищами, если и было что греческое, так это его правильный греческий нос.
– Так я ему и не поверил, ваша светлость, что он грек! – вывернулся старичок-полковник. На лбу его выступила испарина, и он ее промокнул платком.
– Хвалю! – звонко выкрикнул старый князь – будто в ладоши хлопнул. – И все же, господин полковник, о чем вы с ним беседовали?
– Я с ним, ваша светлость, не беседовал! – ответил старичок. Понял, что сказал что-то не то, и тут же поспешно себя поправил: – Он мне вопросы задавал, а ему на них отвечал. Какая же это беседа, ваша светлость?
– Верно, Петр Владимирович, это не беседа! И какие же вопросы он вам задавал? – возвысился над обеденным столом князь Николай Андреевич. До этого момента он сидел и ел черепаший суп.
– Какая численность в нашем полку, есть ли артиллерия, много ли ее – и когда заведем мы свою кавалерию? – выпалил все разом старичок-полковник, чтобы, как говорится, разом и отмучиться.
Конечно, намного легче голову сразу положить под топор, чем четвертованию подвергнуться!
– И что вы ему, господин полковник, на все его вопросы ответили? – Теперь и голос старого князя возвысился, и не над столом, а над бездной кромешной, в которую кто-то сейчас полетит!
– А что я ему мог, ваша светлость, ответить? – Старичок-полковник зажмурился. Бездну эту самую он так, наверное, для себя представил.
Ясное дело, бездна ему не понравилась. И когда он открыл глаза, то сказал:
– Что я ему, лазутчику, мог ответить? У меня для лазутчиков, – заговорил вдруг он строго, – на все их вопросы один припасен ответ! – И господин полковник расхохотался: – Вот он, ваша светлость. – И он, отложив столовую ложку в сторону, показал из двух рук весьма неприличный жест.
– Господин полковник, вы забываетесь! – резко встал из-за стола Бутурлин.
– Нет, это вы забылись, милостивый государь! – встал из-за стола и господин полковник.
– Если бы не ваши лета!..
– Что вам мои лета?
– Извольте. Я готов. На любых ваших условиях. – Бутурлин отставил стул и пошел прочь из столовой залы.
– Штабс-ротмистр Бутурлин, вернитесь, – сказал тихо старый князь. – Вы арестованы мной… как неприятельский лазутчик. – И все присутствующие на обеде, за исключением одного, застыли – будто это и не они вовсе, а их восковые фигуры застыли в тех позах, в коих застигла их историческая фраза князя Николая Андреевича Ростова!
И только управляющий невозмутимо продолжил разделывать ножом и вилкой великолепно прожаренный ростбиф – и заодно и восковую тишину, воцарившуюся в зале.
И серебряный стук его ножа по фарфору тарелки бесцеремонен был и дерзок – ведь не ему подали эту тишину в качестве блюда.
Ел с чужой тарелки!
Что с того, что он знал заранее, или сделал вид, что знал, и потому не застигнут был врасплох и не пребывал, как все остальные, в электрическом потрясении?
Многие были посвящены, и посвящены задолго. Даже успели восковые свои фигуры приготовить – и по причине свой неотлучной занятости вместо себя на обед их выслать.
Эпитет у Гоголя я позаимствовал не случайно, конечно. Но вот ведь какие параллели пересеклись в неевклидовой геометрии нашей жизни.
У Гоголя я позаимствовал литературный эпитет, а Мейерхольд позаимствовал у князя Николая Андреевича Ростова театральный эпитет: вместо актеров в финальной сцене “Ревизора” (немая сцена) выкатил их восковые фигуры.
Вон, по левую руку старого князя, восковая фигура императрицы Елизаветы Петровны. Как живая сидит – и гневно на него – на него предерзкого смотрит!
Рядом с очаровательной Жаннет – Вольтер, но и он в философическом сарказме прямо-таки испепеляет управляющего.
Испепеляет и Мария Антуанет!
Но что ему, бездушному?
Как гильотиной ножом орудует; из-под рукава черного фрачного ледяной вопрос высверкивает: «Что, и вашу шейку нежную? С превеликим удовольствием!»
Но нет, не удастся ему это душегубное удовольствие исполнить.
Сам граф Сен-Жермен из-под кружевных рукавов своих фокусных две карты уже вытащил – и третью, в масть его каторжную, бубнового туза кладет!
И Александр Васильевич Суворов в летящем своем победном порыве со стула своего привстал и руку свою призывно вытянул – чудо-богатырей своих в атаку штыковую поднимает.
Еще бы мгновение – и они, чудо-богатыри суворовские, на штыки управляющего подняли!
Но тут раздалось не раскатисто русское у-р-р-а-а-а, а раскатистый хохот Бутурлина.
Будто он бутылку шампанского откупорил, за один глоток ее выпил – да об пол и разбил!
Управляющий даже вздрогнул и голову в плечи втянул – и вилку на тот же пол и выронил.
Вилка с куском ростбифа шмякнулась на пол – и того эффекта, что произвел хохот Бутурлина, разумеется, не произвела. Всем показалось даже, что управляющий не вилку обронил, а подхихикнул Бутурлину гаденько и подленько.
А Бутурлин радостно и безудержно хохотал!
Наконец-то, по крайней мере, для него обед этот в обществе восковых фигур закончился.
Но он ошибался.
Первым обед должен был покинуть тринадцатый из приглашенных – тот, кто сидел на иудином стуле, т. е. управляющий. Так что Бутурлину пришлось задержаться.
За стол, правда, он не сел. Остался стоять за два шага до закрытых дверей.
Двери почему-то перед ним не распахнулись, а ведь именно на том самом паркетном квадрате стоял, который механизм в действие и приводил.
Видно, у этого механизма еще какой-то был секрет: не перед всеми двери без разбору открывать.
Наверное, был.
По крайней мере, часовые возле двери как стояли истуканами, так истуканами и продолжали стоять. Ни на мгновение не усомнились в крепости двери и умности механизма: и без них, часовых, неприятельского лазутчика не пропустят и не выпустят!
Не сомневался и старый князь (ему ли сомневаться!) – и уже не смотрел на Бутурлина. Подождал, когда Бутурлин нахохочется, и сказал управляющему:
– А вы свободны!
– В каком смысле свободен, ваша светлость? – спросил управляющий и улыбнулся, словно старый князь пригласил его поиграть в слова, и он не прочь, но прежде надо бы договориться, как понимать то или иное слово – ведь у некоторых столько смыслов, что все и не упомнишь. А взгляд его от взгляда княжеского ртутью юркнул под стол, и сам он был готов за взглядом туда же ртутью по стулу соскользнуть – и по паркету прямо к ногам княжеским ртутным шариком и подкатиться.
– В трибунальном, – ответил старый князь – и поверг в восковое изумление управляющего.
Превратил все-таки и его, ртуть бездушную, в восковую фигуру.
В таком, трибунальном, смысле слово «свободен» он еще не знал.
– Христофор Карлович, примите у него отчет дел его и воздайте по заслугам… Ступай вон! – это крикнул он уже управляющему, и тот встал из-за стола, прошел мимо Бутурлина.
Двери перед ним распахнулись!
Глава семнадцатая
И не успели двери за управляющим сомкнуться, как возле Бутурлина возник сказочно Христофор Карлович.
Будто возле него всегда находился, но до поры до времени глаза его от себя отводил – как они, сказочники, это умеют, – а вот захотел ты меня о чем-то спросить – и вот он я – спрашивай.
И Бутурлин, разумеется, спросил. Как не спросить, раз кругом такие чудеса сказочные!
Что спросил, вы узнаете в следующей главе. И в той же главе открою я вам глаза, как это принято говорить, на Бутурлина, заодно и на Жаннет. А то вон она как со старым князем любезничает – обвораживает!
Глава восемнадцатая
Разобрал головоломку –
Не могу ее сложить.
Подскажи хоть ты потомку,
Как на свете надо жить…
Арсений Тарковский
Им нельзя без умолчаний
Век свой до конца прожить,
Ну а нам без примечаний,
Чтобы век их тот сложить!
И тем не менее – без примечаний будет эта глава. И в дальнейшем я попробую без них обойтись. Сам не люблю их. С ритма чтения сбивают – и с толку.
Честно скажу, что последнее свойство примечаний беспощадно использовал, но не с целью читателя в мистификацию историческую ввергнуть (читателя нашего никуда теперь не ввергнешь! – да и сотовый телефон всегда под рукой (как раньше энциклопедия) – враз можно исторические справки навести), – а жанр у моего романа просто такой (детективный) – и прежде чем что-то распутывать, надо напутать, и чем больше путаницы – тем лучше.
Но время теперь пришло распутывать, так что без примечаний и умолчаний!
Но вот ведь какой парадокс. Эта глава у меня сама по себе – одним большим примечанием к предыдущим главам и будет.
Итак!
Между Торжком и Выдропужском в декабре 1804 года бесследно пропало двадцать пять русских фельдъегерей – факт невероятный в истории России – и невозможный.
А вот все-таки пропало.
Нашлись злодеи, и злодеи опытные и бесстрашные, потому как чтобы на главном тракте государства напасть на вооруженных до зубов людей военных, опытных и проверенных (другим и не поручали возить государственные бумаги чрезвычайной важности и секретности), – это какое же надо было бесстрашие и опытность иметь? Ведь только от одного звука державного их колокольчика, фельдъегерского, у обычных наших дорожных разбойников, грабивших обычных наших путешественников, стыла кровь – и они врассыпную деру давали.
За этими опытными и бесстрашными злодеями стояли другие злодеи, еще более опытные (бесстрашие этим злодеям пока воздержимся приписать).
На след одного из этих злодеев (Человека в черном) Порфирий Петрович Тушин, не без помощи, конечно, Селифана – кучера своего, и напал. И тут же, на следующий день, на него самого напали!
Слава Богу, ушел.
Опыт помог – не дрогнула рука, артиллерийская точность не подвела, лошадки не выдали (лошадиной водкой их не напоили – вот они и не выдали).
А потом и Селифан не подвел – вызволил из беды, как не раз вызволял с малолетства самого Порфирия Петровича.
Вызволять из тюрьмы Селифану, конечно, помогали, но мы умолчим кто, хотя дело это прошлое и весьма благородное. Ведь за спиной у тех и у этих злодеев еще третьи злодеи оказались.
Назовем мы их державными злодеями. Сразу же власть подключили, Порфирия Петровича в тюрьму упекли. Без державных людей, т. е. людей при должностях и чинах (по всей видимости, немалых!) это было бы сделать невозможно.
Так вот они и для тех людей, кто Селифану помогал, т. е. порох артиллерийский под тюремную стену подкладывал, чтобы он рванул эту стену точнехонько (без очередной контузии Порфирия Петровича), повод найдут, вернее – устроят, как Порфирию Петровичу устроили, души невинных людей загубив!
Взыщется им за это их злодеяние.
От Порфирия Петровича и взыщется! Но не всем, к сожалению, и не скоро.
Беда со здоровьем у Порфирия Петровича приключилась – беда большая.
Впал он в свое статуйное оцепенение – и который день в нем пребывает.
Лежит в потайной комнате у московского генерал-губернатора. Каждый час зеркало ко рту Прохор прикладывает: жив ли?
Почему Прохор, а не Селифан?
Пропал Селифан бесследно. Последний раз его в трактире с каким-то кучером видели. Пьян был неимоверно кучер, видно Селифан очень серьезный разговор с ним вел. Сам был трезв. Когда разговор они закончили, он этого кучера к себе на спину взвалил и куда-то унес.
С тех пор Селифана и не видели.
Через день кучера мертвым в сугробе нашли. Так что Селифан теперь, как и Порфирий Петрович, в разбойном розыске.
И одна надежда теперь у графа Ростопчина – на Жаннет!
Да-да, на Жаннет Моне – французскую актрису, актрисулю нашу.
И сразу же разъясню, что штабс-ротмистр Бутурлин придан ей в качестве ангела-хранителя самим генералом от кавалерии Саблуковым!
Как это удалось генералу, что белокурый красавец наш согласился только лишь ангелом-хранителем ее быть – и не больше, одному, как говорится, Богу ведомо.
Верите, едва удержался, чтоб не заставить вас опять в мое примечание нырнуть. Но удержался. Честное слово ведь дал. Честное слово и генерал с Бутурлина взял, что ангел он ее и хранитель – но не больше. Но как удалось у него это честное слово вытянуть, вырвать, одному Богу известно – и тут без всяких примечаний!
Приведу только ту часть общего разговора штабс-ротмистра Бутурлина с генералом от кавалерии Саблуковым и московским генерал-губернатором Ростопчиным, где они обговаривали технические детали плана операции, название которой сам придумал Ростопчин («Кордебалет»), – и сам же он эту операцию и удумал, но не без участия деятельного капитана артиллерии в отставке Порфирия Петровича.
– …Кутеж вы такой дерзости устроите, – распушил брови Ростопчин, – что я зачинщика главного, т. е. вас, штабс-ротмистр, из Москвы выдворю.
– А других кутежей, ваше превосходительство, у нас и не бывает! – тут же заверил предерзко московского генерал-губернатора Ростопчина Бутурлин.
Очень не понравилось ему, что их конногвардейский кутеж в их генеральские затеи впутывают.
– Василий, – тут же вмешался генерал Саблуков, – я тебе приказать не могу, только попросить. – И генерал заговорил с Бутурлиным на понятном только им двоим языке. Языке общих дел, в которых они оба принимали участие. Подлых дел в послужном их списке не было: ни против чести собственной, ни против чести Отечества. – А ты знаешь, что я редко прошу. Это как раз тот случай. Поверь, если бы была возможность без вашего кутежа обойтись!..
– Что ж, – ответил Бутурлин, – пусть и мое похмелье хоть раз Отечеству послужит. А то столько шампанского извел на него – пора ему и честь знать. – И не удержался – засмеялся: – К награде его только не надо представлять!.. – Хотел добавить: «Как мой мундир к награде представил государь».
Не мундир и не за мундир, конечно, император Павел Ι наградил Бутурлина.
Он был тем самым молодцом-конногвардейцем, что одолжил государю свой мундир в ту мартовскую ночь, а сам в исподнем и босиком еще с час бегал по царскому дворцу – вылавливал заговорщиков. Они, устрашенные его нелепым видом, думали, что он им не наяву, а в белой горячке явился, – даже не сопротивлялись.
Это и вспомнил Бутурлин и потому ошибся, сказав о своем похмелье во множественном числе:
– Рассолом обойдутся. – А получилось на слух, что о своем похмелье как о важной персоне сказал.
Сии словесные экзерсисы Бутурлина Ростопчин мимо ушей пропустил и продолжил: