Братья Швальнеры
…жив?
Авторы надеются, что любому разумному читателю понятно: никаких событий и лиц, описанных в романе, никогда не имело места и не существовало (просто не могло существовать). Все совпадения, конечно же, случайны
Пролог
«Сын и отец Виктора Цоя попросили Путина разобраться с новым фильмом о музыканте» («Лента.ру», 1 сентября 2020 года): 1
«Александр и Роберт Цой, сын и отец музыканта Виктора Цоя, направили обращение президенту России Владимиру Путину с просьбой разобраться с новым фильмом о музыканте. По словам родственников, картина порочит доброе имя Цоя, пишет «Газета.ру».
В частности, в письме отмечается, что ни отец, ни сын не давали согласия на использование образа музыканта в фильме. Несмотря на это, утверждают родственники, Министерство культуры выдало картине прокатное удостоверение. Авторы обращения подчеркивают, что использование личных сведений, в том числе выдуманных, о музыкантах группы «Кино» нарушают интересы их и их семей.
Разобраться с фильмом Александр и Роберт попросили срочно, не дожидаясь решения суда и выхода ленты в прокат. «Получилось малопочтенное, не соответствующее фактическим обстоятельствам пошлое зрелище, привлекающее аудиторию всем известным именем Виктора Цоя и цинично монетизирующее интригу "раскрытия" чего-то якобы "ранее не раскрытого» в его судьбе"», – заявили родственники музыканта.
27 августа вышел трейлер фильма Алексея Учителя «Цой», посвященного водителю автобуса, в аварии с которым погиб лидер группы «Кино» Виктор Цой. Учитель рассказывал, что все реальные имена изменены, а происходящее в автобусе «выдумано от начала до конца».
8 сентября 2020 года, Москва, кафе «Листья» у станции метро «Красные ворота»
Москва утопала в бабьем лете. Только-только начавшаяся осень успела позолотить тротуары опавшей листвой и, как будто испугавшись разведенного на столичных улицах по неосторожности костра, убежала, уступив место не окончательно еще ушедшему лету. Пара теплых деньков – как последнее напоминание о жарких днях високосного лета – и она снова вернется, только уже не пугливым ребенком, а вредной ледяной бабой, обдающей горожан ледяным дыханием октябрьского ветра и вышибающей из них воспоминания о теплом времени года и вообще все человеческое. Зная об этом, москвичи в последний раз вылезли из своих железобетонных коробок, чтобы понежиться под теплыми солнечными лучами и попрощаться с жарой на долгие девять месяцев. В преддверии длительного анабиоза Москва ненадолго ожила, даря жителям столицы улыбки и глупо-веселое настроение без каких-либо причин.
Не портили настроение даже противовирусные ограничения, введенные в эту пору в столице в связи с массово начавшейся эпидемией вирусной пневмонии. Они были абсурдны – например, посетителей кафе заставляли сидеть в зале в масках и пищу употреблять, чуть отстранив от себя ватно-марлевое полотно. А, употребив, возвращать его на место. Абсурд этот веселил всех, кроме двоих гостей заведения.
–Ну совсем уже до безумия докатились. Жрать – и то в масках надо!
–И не говори…
Плохое настроение было только у режиссера Алексея Учителя и продюсера Сергея Сельянова, собравшихся в эту дивную пору в маленьком кафе недалеко от академии МИДа, чтобы подвести неутешительные итоги встречи режиссера со «своим человеком» в Министерстве культуры. Последний месяц – с тех пор, как они во главе съемочной группы закончили работу над фильмом «Цой», – Учитель практически не вылезал из Министерства, то и дело отписываясь от жалоб, что строчил на него обиженный откровениями картины отпрыск великого музыканта. Столько времени в бюрократических организациях режиссер не проводил даже в знаменитое цензурой советское время. Все это тяготило деятеля культуры, в общем, далекого от посещения кабинетов, и сейчас, вернувшись с очередного такого рандеву, он молчал, запивая гнев холодным чаем и слушал своего товарища, погруженного в чтение новостей на смартфоне.
–Однако… – всплескивал руками Сельянов. – Ефремову дали 8 лет! Причем за ДТП. Ты когда-нибудь о таком слышал?
–Ты про строгость наказания? Так ведь ДТП-то смертельное! – буркнул Учитель, поглощая чашку за чашкой.
–Дело не в этом. А в том, кто именно сидит за рулем. Ваське Пупкину уж наверное бы простили… А тут – стихи супротив царя читал, либеральную оппозицию поддерживал, да и дочь в Минске на баррикады влезла, потому и влепили, как говорится, по совокупности преступлений. Да… Власть вроде на тысячу раз за последние 30 лет поменялась, а методы ее борьбы против неугодных остались прежними.
–Что ты имеешь в виду?
–Я имею в виду автоаварии, – рассудительно отвечал продюсер. – Конечно, суть расправ с инакомыслящими и инакочувствующими поменялась в более иезуитском, изощренном направлении, но суть-то осталась прежняя. В средние века ядом травили, потом на дуэлях будто бы случайно поэтам головы отстреливали, а после железный конь стал бичом репрессивной политики. Вите Цою устроили аварию за его стихи и песни, а спустя 30 лет примерно за то же самое – Ефремову. Другой антураж и он остался жив, а однако же тоже стал жертвой властной расправы с использованием транспортного средства.
–Да ну, брось, – махнул рукой уставший кинорежиссер. – Ну кто это его за руль пьяного усадил? Или, скажешь, водку в рот насильно влили?
–Уж не знаю как там насчет водки, – не унимался его коллега, – а только частное расследование адвоката недаром установило, что умные собянинские камеры зафиксировали в момент столкновения автомобилей руку в белой рубашке и белой перчатке на руле Мишиного автомобиля!
–Ты серьезно?!
–Серьезней некуда! Посадили каскадеров за руль к Мишке, пьяному «в нулину», те устроили ему ДТП, а потом затолкали его на водительское сиденье и были таковы! Потому он и не помнит ничего толком, что, возможно, в рамках этой самой операции влили ему с водкой вместе что-то посерьезнее… А на всю страну раструбили – мол, вот, смотрите, чего глашатаи либеральной оппозиции себе позволяют! Вот тебе и резонанс. Вот тебе и 8 лет…
–За что же его, по-твоему? За стихи? Всего-то? Боюсь, времена сегодня не те… – тяжело выдохнул Учитель, отставил от себя, наконец, чайные принадлежности и приложился к кальяну.
–Времена всегда одинаковые. И сейчас, и в конце 1980-х. Или ты считаешь, что практически непьющий – кстати, в отличие от Ефремова, – Цой случайно под автобус залетел? – Собеседник ничего не успел ответить, а Сельянов продолжал: – Нееет. Трон под властью шатался в ту пору на фоне бархатных революций. Шатается и сейчас. А кто эти революции делает-то? Молодежь, охочая до песен и стихов о правде и свободе. Молодежь, которая тогда и сейчас «ждет перемен». Поэтому и случившееся с Цоем, и случившееся с Ефремовым не случайно. Да и происходящее с нашим с тобой фильмом тоже. Влезли мы с тобой добровольно под бульдозер… Кстати, как ты съездил-то?
–Хреново съездил, – тихо ответил Учитель. – Сказали, письмо, конечно, чушь полная, никакого нарушения закона в нашем фильме нет – если так рассуждать, как этот Саша, то всем писателям и сценаристам надо запретить даже вскользь упоминать о реально живших людях и начисто похоронить жанр биографии, – но подождать с выходом картины все же придется. Минкульт хочет провести формальную проверку по заявлению – чтобы, как говорится, никому даже повода не давать плохо думать про нас с тобой. Да и нельзя же совсем без внимания оставлять кляузу, написанную на высочайшее имя! Нет, надо все проверить, все взвесить, дать мотивированную отповедь. А за это время, пока они будут формальностями заниматься, глядишь, или ишак, или падишах…
–Или мы с тобой.
–Не понял?
–Время для нас с тобой в данном случае самое дорогое! Годовщина смерти Цоя прошла, сентябрь в разгаре, люди на работу возвращаются, дети в школы, бунтари и гопники – в университеты и каблухи. Им скоро не до Цоя будет и не до фильма. Тут такое дело – по горячим следам, или в день кончины, или максимум месяц спустя об этом говорить надо. Через полгода уже никто и не вспомнит, и пролетим мы по кассе с нашим фильмом как фанера над Парижем. Ты же не первый год в киноиндустрии работаешь – знаешь, что дорога ложка к обеду…– разъяснил уже с позиции финансов продюсер, которому перспектива потерять потраченные в большом объеме деньги никак не улыбалась.
–В том-то и дело, что знаю. И еще знаю, что этот твой дурак Ефремов со своим процессом и ежедневными обзорами на эту тему вышибает нас с нашим фильмом из информационной повестки, тоже не добавляя кассовых сборов будущему прокату! – рявкнул неожиданно вдруг Учитель, заставив кальянную трубку вылететь изо рта своего собеседника. – Все знаю. А сделать ничего не могу. Родня уперлась рогом, и баста. Подумать только – 35 лет назад, когда я с Цоем вместе в его кочегарке снимал первичку для фильма «Рок», никто и подумать не мог, что на горло фильму встанет годовалый сын исполнителя главной роли. Ангел ведь был, не ребенок. А ты посмотри, какая… выросла. И всем денег подавай. Это он в мамашу, такая же была выжига.
–А формально-то что не нравится? Ну не стали же они писать Путину про свою зоологическую жадность?
–Нет, конечно. Формально им якобы не нравится любовная линия между водителем автобуса Фибиксом и следовательшей этой из Латвии. Казалось бы, их-то она и не касается, а поди ж ты! Ну разве я виноват, что так оно и было?! Что ж мне, врать теперь?
–А какие еще претензии? Может, можно как-то подрехтовать, чтобы сгладить острые углы? – робко забормотал продюсер, мысленно уже простившийся с баснословной семизначной цифрой в долларах, что на глазах уплывала из его бюджета.
–Да как?! Уж и дисклеймер дал о том, что все вымышлено от начала до конца, и все не слава Богу. Им и образ Марьяны не нравится, царствие ей небесное. И то, что они – как в фильме показано – с новым мужем ее, с Рикошетом, за Витиным телом в Латвию приехали и всю обратную дорогу в автобусе этом пили и зажимались по углам. И то, что Разлогова – опять же чистая правда! – быстро поняв, что замуж за него выскочить не успела, и в будущем никаких авторских отчислений не увидит, как своих ушей, в первые же минуты после смерти охладела к Цою, махнула на тело и скарб его рукой, и стала отчаянно налаживать личную жизнь с другим. Короче, все сюжетные линии, созданные руками Бога и Цоя, им не нравятся.
–Не понимаю только, как эти линии впрямую Цоя касаются? Его-то имя, собственно, где опорочено?
–Да его-то имя нигде. Вот только демонстрация этой неприглядной, хоть и не влияющей на образ святого, в общем-то, правды, сформирует к родне ряд вопросов, первый из которых: а так ли все это? И, если вдруг выяснится, что так, – а, рано или поздно, это выяснится, – то следом за этой, вроде бы незначительной, потянется и другая правда, куда более масштабная. А, если уж она вскроется, то тут и доброе имя, и образ святого, и авторские отчисления вместе с посмертной популярностью – все под ударом окажется.
Разъяснение Учителя звучало тем более пугающе, чем более непонятными для продюсера были его доводы. В отличие от Учителя, Сельянов не был знаком с Цоем при жизни, никаких таких тайн не знал, и попросту не понимал, о чем тот вдруг – впервые за все время работы над фильмом – сболтнул.
–О чем это ты?
–Да обо всем понемногу. И об «убийстве», как ты выражаешься, на политической почве, и…
–Думаешь, сам умер?
Учитель улыбнулся – впервые за вечер, – ничего не ответил и повернулся головой к огромному французскому окну, открывавшему посетителям кафе панорамный вид столицы. Вечерело. Людей на улицах становилось меньше. Согревающее Москву солнце пряталось куда-то за Кремль, и столица медленно погружалась во тьму.
Глава первая
А с погодой повезло – дождь идет четвертый день,
хотя по радио сказали – жаркой будет даже тень.
Но, впрочем, в той тени, где я, пока и сухо и тепло,
но я боюсь пока…
Цой, «Кончится лето»
15 августа 2005 года, Тукумс, Латвия
Август в этом году рано начался и так же рано заканчивался, уступая место упрямой осени. К середине месяца обычная для этих мест летняя жара стала назойливо-душной и мрачной, солнце ушло с небосвода, почти ежедневно затянутого тучами, и почти каждые сутки сопровождались проливными дождями. Так было и сегодня – целый день пасмурное небо и невероятная духота, а под вечер ливневый залп, благодаря которому только и можно было дышать по ночам. Возвещали эти залпы скорый приход сентября, по обыкновению долгого, слякотного и серого. Оттого жить и работать не хотелось, шум моря не радовал, все на свете было в тягость. Конечно, романтическая специфика приморского городка то и дело подталкивала на разного рода безумные поступки вроде незапланированных возлияний с друзьями, которые немного поднимали настроение, но платить за них приходилось чрезмерно дорогой ценой – и без того чреватая мигренями утренняя жара жестоко наказывала больных похмельем.
Эрика Казимировна Ашмане пребывала, как и большинство жителей Тукумса, в состоянии глубокой депрессии. Неуклонно приближающийся средний возраст, постоянные оглядки в прошлую жизнь, и это осенне-летнее сочетание сумрака и душного воздуха снижали КПД ее работы практически до нуля. Никогда еще не относилась она к своим обязанностям с таким пренебрежением, никогда не было у нее желания использовать право на пенсию по выслуге лет, хотя сложные времена уже, бывало, выпадали на ее долю и в куда большем количестве. Так, 15 лет назад, стоя на страже законности, она пережила тяжелейший для всех латышей период, связанный с выходом страны из СССР и сопротивлением московских властей свободному волеизъявлению замученных полувековым гнетом ее граждан. И страшно в тот период было не только и не столько количество пролитой мирными гражданами крови, как то, что за полвека оккупации страна, стремившаяся по уровню развития к ведущим европейским державам и признаваемая ими на равных, откатилась лет на сто назад. На европейскую почву ее было нанесено много чужого, грязного, фальшивого, и вышибать из людей это приходилось с болью. И даже спустя 15 лет отголоски оккупации еще встречались в жизни Эрики Казимировны…
Взять хотя бы ее службу. Да, уже не советская милиция, уже полиция. Другая форма, другая дисциплина, другие порядки, цели и задачи… А бардак все тот же! Отношение к службе наплевательское у всего руководящего состава, так как знают – пенсия обеспечена, никто с места не спихнет, и особо рьяно исполнять служебные обязанности смысла и желания нет. Все это перенимает молодежь, которой неоткуда взять хороший пример. А откуда его возьмешь, когда приморский Тукумс, оставшийся без построенных властью оккупантов пансионатов и рыбного комбината, при новой власти стал считаться провинцией, и молодым тут нечего делать, кроме как прожигать жизнь в робкой надежде перебраться в переполненную народом Ригу, где куда сложнее бороться за место под солнцем?! А уж если тебе, как Эрике, чуть перевалило за 40, то и эта надежда улетучивается. И осознание того, что многое уже поздно, а непритязательная и неприхотливая по-бюргерски старость еще не наступила, тоже не добавляет желания жить.
Да и работать – этого в нездоровой обстановке внутри коллектива и за его пределами хочется меньше всего. Поэтому все чаще следователь полиции отвлекалась от своих дел и думала о личном. Правда, на этом участке фронта тоже особых успехов не было, и в общем-то подводить итоги было нечему, но и работать не хотелось. Такого за Эрикой никто никогда не замечал. Всегда она любила службу, относилась к ней ответственно, жила и горела на работе. А сейчас перестала. 3-4 дела в производстве – бытовая ссора с ножом, ограбление, пьяная драка и еще что-то в этом духе – и все. И ничего интересного. Наоборот – одно лишь созерцание постсоветского мрачного наследия и осознание своей причастности к нему. Быть причастным и запачкавшимся – суть одно. То ли дело раньше, когда националисты и коммунисты бесчинствовали, превращая жутковатое расследование собственных выходок в подобие войны за демократию? Или когда она вела дело о ДТП с участием Цоя, которое тоже было окутано политическими и социальными страстями?..