Кавалер продолжал молча смотреть на молодого человека.
«Монашек уже не тот, что прибежал за мной в замок госпожи Анны».
Брат Ипполит возмужал. Ему и бриться уже можно. Лицо обветренное, руки зачерствелые, как у мужика. И сильные. Одежда монаха уже совсем стара, из рукавов нитки торчат, свисают. Капюшон, кем-то оторванный, наполовину пришит криво и простыми грубыми стежками, шерстяные носки, которые он надел под сандалии, мокры совсем. Деревянный крест на бечёвке, сам подпоясан верёвкой. Монашеская одежда спереди и все рукава в тёмных потёках – врачевал раненых.
Волков на вопрос его не отвечает, сам спрашивает:
– Нуждаешься ли ты в деньгах?
– Я? В деньгах? – кажется, брат Ипполит удивлён. – Так вы мне на книгу давали, у меня сдача ещё с тех пор лежит. В деньгах я не нуждаюсь. Господь от корысти миловал.
– Совсем тебе деньги не нужны? – удивляется Волков, понимая, как ему повезло встретить такого человека.
– Господин, живу я лучше, чем в монастыре братия живёт, сплю в перинах и тепле, братья спят в кельях на досках и тюфяках, даже зимой кельи не топятся. Разве что лампадой согреваются, да и то если ключник масла даст. Ем еду всякую, которой братья лишь по праздникам балуются, занимаюсь делом любимым, ни аббата, ни приора надо мной нет, чего же мне ещё желать, чего Бога гневить глупыми желаниями?
Волков встал, взъерошил волосы у молодого человека на голове:
– Всё равно возьмёшь денег, купишь себе хорошую одежду. Брата Семиона видел?
– О! – произнёс юный монах, кажется, с восхищением.
– Ну, не такую, может, как у него, но хорошую одежду купи. Купишь крест себе серебряный или хотя бы медный. И чтобы одежду новую берёг, кровищей и гноем не поганил, при мне должен состоять человек умный, статный и опрятный.
Волков пошёл к офицерам, что всё ещё ждали его.
– Господин, – монах пошёл рядом. – Серебряный крест – это хорошо, но, может, дадите лучше мне денег на книгу. Очень нужная книга. Та, что у меня есть, не так хороша, нужен мне атлас по всем костям человеческим, я такую у великого костоправа Отто Лейбуса видел, помните костоправа из Ланна?
– Помню-помню. Хорошо, деньги на книгу получишь, но одежду всё равно купи, – закончил кавалер, подходя к офицерам.
Он стал пожимать им руки, всем до единого. Начинал с Брюнхвальда и не пренебрёг молодыми людьми из его выезда и рыцарями, говорил при этом:
– Господа, все мы – участники славного дела, первый раз били их на реке, так злые языки, я слышал, говорили, что то был бой нечестный, что исподтишка да на переправе их побили. А теперь всем говорунам и сказать нечего будет. Отцы и деды смотрят на нас без укоризны, посему прикажу к завтрашнему дню готовить пир.
Ещё не закончил он руки пожимать всем людям своим, как началось то, чем всегда кончаются победы.
– Кавалер, – капитан фон Финк говорил приглушённо, – дозволите ли мне поговорить с вами наедине?
Волков вздохнул, он уже знал, о чём пойдёт речь:
– Что ж, прошу вас.
– Кавалер, для меня честь быть на вашем пиру, но мне пора уже и домой идти.
– Очень жаль, капитан, очень жаль, – отвечал Волков.
– Но прежде чем уйти, я хотел бы получить часть добычи, что причитается мне и моим людям.
– Помилуйте, друг мой, – кавалер сделал вид, что удивляется, – так разве же я не выплатил вам денег вперёд?
– Да, выплатили, выплатили, – соглашался капитан, – но по уложению кондотьеров, по которому до сих пор живут все люди воинского ремесла, всё равно нам причитается часть добычи, взятая железом, а не переговорами.
Волков поморщился, он и сам наизусть знал воинские правила. Просто не думал, что капитан будет мелочиться:
– И что же вы хотите делить? В лагере горцев мы много не взяли, только то, что смогли унести, большую часть потопили и пожгли. Обоз у них был мал.
– Верно, верно, – соглашался фон Финк, – из лагеря взяли только то, что на баржу влезло. Но и того немало было. А обоз у них был мал, это так, это так, но вот лодок на берегу одиннадцать, а ещё и три баржи, всё нами взято, и доспех, что по берегу раскидан и с мёртвых снят, и оружие, ротмистр Рене говорил, что одних арбалетов семьдесят две штуки собрано.
Он уже начинал раздражать Волкова, но тот вида не показывал:
– Капитан, только что вы мне про уложение кондотьеров говорили, так давайте ему и будем следовать. Всё, что взято, будет делиться по чести старшими офицерами в присутствии солдатских старшин и избранных корпоралов.
– Я об этом и говорю, об этом и говорю, – продолжал капитан. – Мне надобно уходить, а раздел добычи нескоро будет, может, вы мне мою долю сейчас, вперёд выдадите?
«Чёртов мошенник».
– То невозможно, – говорит кавалер. – Так как нет у меня денег при себе, и к тому же, как же мне знать, какова будет ваша доля.
– За многим я не гонюсь, не гонюсь, – капитан говорил вкрадчиво и даже заискивающе, – считал я в уме, что по солдатам, сержантам и офицерам доля моя будет семьсот талеров Ребенрее. И того я у вас не прошу, думаю, что по-божески и по чести будет взять мне шесть сотен монет. А коли нет у вас их при себе, то достаточно мне будет от вас векселя за вашим именем.
«Чёртов мошенник! Ты бы так дрался, как торгуешься, и был бы ты лучшим генералом, что видел свет божий».
– Нет, – твёрдо ответил кавалер, – нет, сидите и ждите своей доли; как всё поделится, как всё продастся, так своё и возьмёте, а ежели торопитесь, так оставьте от себя офицера, а от людей своих корпоралов.
Фон Финк поджал губы, всем сим видом выказывая разочарование:
– Очень жаль, кавалер, очень, что не выходит у нас с вами сердечная дружба.
Волков не удержался и фыркнул, чуть не засмеявшись:
– Что ж это за дружба такая, которую вы векселями измеряете?
Фон Финк не удостоил его ответом.
Солдаты собирались или вставали от костров и поднимали вверх оружие, когда он с офицерами шёл мимо:
– Эшбахт! Эшбахт! – неслось над лагерем.
Это его имя выкрикивали солдаты. Да, его новое имя. В его честь звонили колокола больших городов, его имя кричали глашатаи и зеваки, но никогда его имя не кричали те люди, которых когда-то он считал своими братьями.
– Эшбахт! – неслось над лагерем.
О чём он мечтал длинными и холодными ночами в караулах и секретах… Не об этом ли?
Даже и близко такого не было, сначала он мечтал о ста талерах, потом о доме с женой и небольшом капитале, о лавке с пряностями, об оружейной мастерской в тихом и узком переулке. В лучшем случае о небольшом конном заводике на двадцать коней. О победах над горцами? Никогда.
– Эшбахт! – рычали охрипшие и простуженные солдатские глотки, орали так, что спасшиеся горцы на той стороне реки слышали.
А он шёл среди них спокойный, холодный, невосприимчивый ни к страху, ни к лести, ни к славе.
Он, Рыцарь Божий, хранитель веры, Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего кличут Инквизитором, заслужил эти крики и эту славу. Он заслужил восхищение этих смелых и жестоких людей. Это он вёл их к победе вопреки всему, он заставлял их надрываться в невыносимых усилиях, чтобы победить. Он заставил их сделать то, во что сами они не верили. Это он заставил их победить непобедимых. Так пусть славят его ещё громче, чтобы женщины, пришедшие узнать, что сталось с их мужьями, знали, кого им проклинать. Чтобы по всей реке, по всей огромной реке шла о нём слава, пусть лодочники и купцы разнесут весть до самого холодного моря, что он, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, дважды разбил сильнейшего врага. Врага, перед которым склонялись короли, герцоги и даже сам император.
– Эшбахт! – продолжали кричать солдаты.
Он кивал им и шёл мимо, даже когда ему хотелось остановиться и поговорить со знакомым солдатом или сержантом. Нельзя, нельзя этого делать, иначе они и в бою захотят перекинуться с ним парой слов или, не дай Бог, посоветовать ему что-нибудь или оспорить его приказ. Он шёл дальше, дальше к воде, туда, куда вёл его ротмистр Рене. Только один раз он остановился.
– Эшбахт! – крикнул один высокий и ещё нестарый солдат с перевязанной рукой.
Волков остановился, и все офицеры остановились с ним:
– Я помню тебя, ты из людей фон Финка, из тех, кто не побоялся спрыгнуть в овраг, когда убивали капитана райслауферов.
– Именно так, господин. Это я, – чуть робея, отвечал солдат.
– Тебе и тем, кто был с тобой в овраге, ротмистр Бертье обещал по пять талеров. Я не забыл. Вы получите деньги.
– Спасибо, господин, спасибо, – кланялся солдат. – А не найдётся ли места у вас для меня, я слыхал, что вы своим солдатам даёте немного земли и разрешение жечь кирпич, может, один из ваших офицеров возьмёт меня к себе в роту, а с солдатами я договорюсь.
– Как тебя звать, солдат?
– Биргер, господин, Ганс Биргер.
– Мне нужны храбрецы, Ганс Биргер, – произнёс Волков и невесело подумал о том, что это сражение было не последним его сражением. – Когда вернёмся в Эшбахт, попросишь у моего знаменосца ленту.
– Ленту? – не понял солдат. – Какую ленту, господин?
– Бело-голубую ленту цвета моего знамени, такую, какие носят на руке мои сержанты, – сказал кавалер и пошёл дальше.
– Ленту? – Ганс Биргер ещё недоумевал, но солдаты, что были с ним рядом, уже всё поняли, начали его поздравлять.
Они хлопали его по плечам, по-дружески стучали кулаками ему по спине, требуя с него выпивку.
Пленных держали на берегу, там их легче было охранять. И плевать, что с воды дул ледяной ветер, а пленные были раздеты и многие из них ранены. Плохая война – это есть плохая война. Их всё равно ждала смерть. Горцы сами всегда казнили пленных, даже благородных, за которых можно было взять выкуп, и то убивали, а уж с солдатнёй так и вовсе не церемонились. И сами они теперь на пощаду не рассчитывали. Они сидели, сбившись в кучи, плотно прижимаясь друг к другу, стараясь так беречь тепло, раненые лежали тут же, без всякой помощи.
– Я приказал их не кормить, к чему тратить хлеб, солдаты грозятся их перебить и без приказа, – сказал ротмистр Рене, которому было поручено охранять врагов.
Волкова не удивило то, что солдаты уже точат ножи на пленных, его как раз удивило то, что их не перебили сразу.
– Всего их сто двенадцать, шесть сержантов и два офицера, это всё местные, с кантона Брегген. И ещё тридцать три райслауфера с соседних кантонов.
– Господин, – крикнул один из людей Рене, один из тех, кто сторожил пленных, – когда можно будет пустить их поплавать? Осточертело их сторожить.
– Выполняй, что приказано, – сухо откликнулся кавалер.
Были времена, когда он люто ненавидел горцев, люто, и ни одной лишней секунды не дал бы им прожить. Но в те времена он был солдатом, простым солдатом. А сейчас всё было по-другому. Теперь он должен был думать, думать наперёд.
– Рене, – позвал он.
– Да, кавалер.
– Дайте им хлеба и разрешите жечь костры.
– Хлеба? – удивился ротмистр.
– Да, и ещё дайте знать на тот берег, что я приму парламентёров, – всё так же твёрдо продолжал кавалер.
– Парламентёров? – переспросил Рене.
– Именно, Рене, пусть приезжают сюда, я хочу говорить с ними. И пока не поговорю, пленных резать не дозволяю.
Офицеры, все, кто слышал его, были в недоумении. Они переглядывались. Даже командир арбалетчиков Стефано Джентиле был удивлён. Хотя какое ему, ламбрийцу, было дело до местных обычаев и правил.
– Роты будут недовольны таким решением, – заметил Бертье.
– Роты всегда чем-то недовольны, – назидательно ответил Волков, – вам бы пора уже знать, ротмистр, что в ротах есть офицеры, которые знают, как угомонить недовольных болванов, – и видя, что этим смутил храбреца, повернулся к нему и спросил: – Как вы, Гаэтан? Вижу, ваши раны тяжелее, чем мне казалось.
Лицо ротмистра было сильно разбито, едва начало заживать, подбородок вообще был зашит одним стежком, толстая чёрная нитка стягивала разошедшуюся от рассечения кожу. Рука его была перемотана тряпкой. Волков помнил, что Бертье досталось в овраге, но крепыш держался молодцом.
– Ваш монах просто колдун, кавалер, он мне вернул здоровье за день, а ссадины сойдут, я готов уже к новому сражению.
– Господа, – произнёс Волков, – не все это видели, но наш славный Бертье приложил сил для победы больше, чем кто-либо из нас.
Офицеры кивали головами, хлопали ротмистра по плечам.
– Я сам не трусливого десятка, но даже я крепко бы подумал, прежде чем прыгнуть в овраг, переполненный горскими свиньями, – продолжил кавалер. – Это он умудрился убить капитана наёмников, причём оружием наёмников. Думаю, что выражу общее мнение, когда скажу, что вы, Гаэтан, достойны большей награды из добычи, чем все остальные, хотя и все остальные делали, что должно, и упрекнуть мне некого.
Волков не стал упоминать Гренера, это было ни к чему. Славная победа всё равно свершилась, хоть кавалерия почти не внесла своей лепты в общее дело.
Офицеры радовались, а кавалер почувствовал, как в нём заканчивается та благость, что дало ему вино или простая солдатская пища. Тут ему на ум пришли вопросы брата Ипполита о тошноте. Он позвал к себе Максимилиана:
– Шатёр мой поставили?
– Должны были, – сообщил тот. – Я схожу, проверю.
– Нет нужды, – остановил его кавалер. – Господа, на сегодня более сил у меня нет, хворь ещё не отпустила меня, прошу простить, я пойду прилягу.
Офицеры ему кланялись, а он офицерам.
В шатре печь уже пылала, было там тепло. Максимилиан помогал ему раздеться, стаскивал сапоги, хоть и тошнило кавалера, но говорил:
– Вы теперь мне не оруженосец и не паж, вы теперь мой знаменосец.
– Я знаменосец? – не поверил юноша. Он так и застыл с сапогом Волкова в руках.
– Ну, ты же носишь моё знамя?
– Носил, пока более достойных не было.
– Более достойных я и сейчас не вижу. Сапоги отныне уже не ваша забота, сыщите мне денщика. А оруженосцем будет Увалень. Кстати, а где он?
– Послан в Мален к епископу и госпоже Эшбахт с вестью о победе, – ответил Максимилиан.
– Хорошо, хорошо, – произнёс кавалер. – Но за конями всё равно следи, мне нравится, как ты следишь за моими конями.
– Спасибо, кавалер, спасибо, – юный знаменосец схватил его руку и поцеловал. – Для меня большая честь служить при вас.
Волков лёг на свою походную кровать, а Максимилиан накрыл его периной.
Глава 3
Волков чувствовал себя всё ещё нехорошо. Но тошнота – бабья болезнь, в его представлении она не была причиной для лени и безделья. Едва рассвело и едва он позавтракал, как к нему пришёл Карл Брюнхвальд со списками всего захваченного у горцев.
Трофеев было не так чтобы много. Из ценного только оружие и доспехи, ну, и лодки с баржами. Всё остальное провиант, но и его было немного.
Закончив перечисление, ротмистр спросил:
– А что будем делать с пленными? Солдаты будут рады, если вы отдадите пленных им.
Волков сидел на кровати, кутался в шубу, несмотря на то что в шатре была печь. Он молчал. Да, он понимал солдат и их вековую ненависть к горцам. Он тоже ненавидел этих жёстких и спесивых мерзавцев с гор. Но кавалер давно не был солдатом, он даже уже не был офицером, он не имел права ни на эмоции, ни на желания. Он должен был думать о будущем. Пойти на поводу у солдат и перерезать полторы сотни горных свиней – это, конечно, приятно, это потешит его самолюбие, и солдаты будут довольны своим командиром. Только ничего этого не будет. Он должен думать о будущем. А какое у него будущее? Бесконечная война с кантоном, который в десять раз сильнее и в сто раз богаче его? И что ждёт его в таком будущем, кроме бегства или смерти? Нет, он должен был думать наперёд.
– Кормите их, – наконец сказал он Брюнхвальду, – разрешайте жечь костры. Раненых, что умерли, сложите на берегу, чтобы с того берега их было видно.
Ротмистр его решения, кажется, не одобрил, но возражать не стал:
– Как пожелаете, кавалер.
Он поклонился и вышел. Тут же в шатре появился Максимилиан: