В то время он еще не интересовался ни физикой, ни математикой, ни вообще чем-нибудь из того, о чем можно было услышать в классе. Его интересовали только приключения и подвиги, и кружок героев его детства был небольшим, но избранным: Чапаев, Шерлок Холмс, капитан Немо, Чкалов и Человек-невидимка. Позже к ним присоединился еще и Тарас Бульба.
Из всех кружков, существовавших тогда во дворце, Сережкино внимание привлекали только два: балетный — по уже указанной причине и юных натуралистов — потому что там жил в аквариуме роскошный тритон, которого худенький паренек в очках вечно кормил какими-то крошками, взвешивая их на аптечных весах. Полюбовавшись на тритона и попутно совершив очередную вылазку к голоногим девчонкам, Сережка забирался в читальный зал и просиживал там часами.
В «Пионерской правде» печатали тогда из номера в номер «Гиперболоид инженера Гарина» — увлекательнейший роман, который читался с трепетом и потом эпизод за эпизодом пересказывался приятелям из соседних дворов: «…только он поджег, а тут этот Утиный Нос в окно лезет, с финкой в зубах. Ну, он, конечно, сразу за аппарат — и ка-ак урежет его лучом, тот так и развалился напополам…»
В ежемесячниках «Пионер» или «Костер» тоже было много интересного. Там можно было прочитать о Ютландском бое, или о том, как римские рабы восставали против своих буржуев — патрициев, или как молодежь за границей борется с фашистами, — рассказы об этом нравились Сережке больше всего другого, и его мечтой тогда было попасть в Испанию, в Интернациональную бригаду…
Вернувшись к окну в конце коридора, Сергей подышал на заиндевелое стекло и протер рукавом круглую лунку. Внизу во дворе, рядом с занесенным снегом автомобильным шасси, лежало на козлах длинное зеленое крыло планера и двое ребят без шапок и пальто обмеривали его рулеткой. Закончив обмер, один начал писать в блокноте, а другой стоял рядом, приплясывая от мороза и согревая руки дыханием; потом оба о чем-то яростно, судя по жестам, заспорили и снова схватились за рулетку.
«Простынут, дурачье», — подумал Сергей, отходя от окна. Легкая, едва уловимая печаль, охватившая его сегодня здесь во дворце, и это необъяснимое желание повременить с разговором, ради которого он пришел, — все эти неясные ощущения вдруг усилились и сгустились в очень определенную мысль: сам он, Сережка Дежнев, никогда уже не будет таким, как эти двое, выскочившие раздетыми на мороз из своей лаборатории…
Зябко сунув руки в карманы пальто, он медленно спустился по лестнице, постоял в вестибюле, заглянул в библиотеку, в зрительный зал. Со сцены на него повеяло холодом и печальным запахом пыли и декораций. В позапрошлом году здесь на областном смотре самодеятельности выступал Валька Стрелин, читал «Балладу о синем пакете». Читал он хорошо, умело подчеркивая своеобразный ритм тихоновских стихов:
Сергей вздохнул, притворяя за собой тяжелую дверь, и решительно направился к лестнице.
Попандопуло в окружении своих «африканских тигров» стоял перед столом, на котором шипел маленький спиртовой котел. Соединенная с котлом резиновой трубкой, тут же стояла небольшая металлическая коробка с выпуклой, почти полукруглой крышкой, притянутой болтиками.
— Сергей! — обрадованно завопил завлаб. — Вот здорово, вовремя пришел! Скажи мне прямо: ты такое видал?
Он указал на коробку негодующим жестом.
— Турбинка? — догадался Сергей.
— Где турбинка? — подскочил завлаб. — Не вижу никакой турбинки! Это — я извиняюсь — ночной горшок, а не турбинка!!
Один из тигров виновато покосился на Сергея и шмыгнул носом.
— Всё, ша. Сейчас сам увидишь. Дай пар! — скомандовал Попандопуло, отодвигая модель на середину стола.
Тигр с виноватым взглядом открыл вентиль. Из-под выпуклого кожуха со свистом ударила струйка пара, внутри что-то загудело, будто там сидел большой сердитый шмель. По мере того как турбина набирала ход, звук ее все повышался, достигнув наконец раздражающе высокой, напряженной ноты — это и был тот самый вой, что Сергей слышал полчаса назад.
— Сколько оборотов? — спросил он заинтересованно.
— При чем тут обороты? Ты лучше посмотри, что сейчас будет!
Действительно, с турбинной начало теперь твориться странное — медленно, но упорно она поползла к краю стола, имевшего, по-видимому, небольшой уклон в ту сторону.
— Видал? — иронически спросил Попандопуло. — Да ты рукой попробуй, не бойся!
Сергей положил руку на горячий кожух — сразу щекочуще побежали к плечу мурашки. Модель продолжала ползти. Он с силой прижал ее к столу, и вся ее поверхность загудела, как огромная мембрана.
— Да, вибрация зверская, — сказал он озабоченно, убрав руку. — Плохо сбалансировано, видно…
— Да я балансировал, — тихо, виноватым голосом отозвался тигр.
— Бабушку ты свою балансировал, — уничтожающе сказал Попандопуло. — Ладно, кончай этот цирк! Снимай кожух, вытаскивай ротор. Сейчас я вернусь, тогда увидим, что ты тут набалансировал. — Он напялил пальто с облезлым каракулевым воротником и достал из шкафа что-то похожее на завернутую в газету линейку. — Идем, Сергей!
В знакомой пивной он заказал пива и соленых бубличков.
— Ну, Сергей, рассказывай. Как житуха?
— Да что рассказывать, Поп… поганые у меня дела, — сознался Сергей. Он отпил пива и разломил в пальцах бубличек, шершавый от крупных кристаллов соли. — Сам знаешь… Колю забрали, на что жить теперь — и сам не знаю. Дядька нам трошки помогает, но у него своя семья шесть душ… прямо хоть бросай школу — и на производство…
— Ну вот, — сказал Попандопуло, выслушав его до конца. — Школу тебе бросать нечего, это всякий дурак сумеет. Мне когда от тебя передали насчет работы, то я так понюхал тут и там, но вроде ничего подходящего покамест не намечается. Но тут вот есть такое дело — верь Попандопуло, на этом можно зашибить монету. Гляди-ка сюда…
Он развернул принесенный с собою предмет, оказавшийся полуметровой полоской тонкой латуни, сантиметров в пять шириной. Вдоль полоски шел, повторяясь, сложный сквозной узор в виде звездочки.
— Как по-твоему, что это такое?
— Это, пожалуй… использованная заготовка, из-под штампа?
— Точно. Сразу видать, что голова у тебя работает технически. С этих лент на оптическом штампуют какую-то деталь, но это неважно. Теперь смотри! Ты берешь эту ленту и по одному краю сверлишь дырочки — ну вот так, на расстоянии миллиметров семь одна от другой. После сворачиваешь ее в кольцо и спаиваешь — вот таким манером. Слухай дальше. В аптеках есть такие стеклянные трубочки, через них минеральную воду пьют — знаешь?
— Ну, — кивнул Сергей, все еще ничего не понимая.
— Стекло паять умеешь, на спиртовке?
— Факт что умею, в химкабинете сколько раз паял.
— Ясно, я же всегда говорил, что у тебя золотые руки. Значит, так: в такую стеклянную трубочку, в один конец, ты впаиваешь проволочный крючочек и навешиваешь такие сосульки по всему кольцу, в эти вот дырочки, что насверлил по краю. А после цепляешь сверху три цепки, и что мы теперь имеем? Мы имеем роскошный абажур, который можно загнать за полсотни хрустов.
— Вон что, — изумленно сказал Сергей.
— А ты думал? Ну что, пригодился Попандопуло? — Небритое лицо завлаба светилось простодушным торжеством. — Я ж тебе всегда говорил, за Попандопуло не пропадешь! Видал? Полсотни верных, ну нехай материал тебе обойдется в червонец — трубки там, цепки, потом сама заготовка тоже денег стоит, верно? На улице ее не подберешь, это же надо через проходную вынести, — так что парень рискует, сам понимаешь… Нехай тебе останется сорок целковых чистого заработка с одного абажура, а его же можно за день сделать, и то без отрыва от…
— Подожди, Поп, что-то я не понимаю… — В голосе Сергея было сомнение. — Это что ж — ходить по домам и продавать, что ли?
— Чего ради? Я тебе устрою штук пять заказов, а те расскажут знакомым, те еще своим, так и пойдет. Будешь красиво работать, так у тебя отбою не будет от заказов, верь Попандопуло. У меня корешок в Одессе только этим и живет, верный кусок хлеба имеет. Да еще и с маслом.
Сергей нахмурился, помолчал, допил пиво.
— Нет, Поп… — Он покачал головой. — Не стану я этим заниматься, ну его к черту. Не по мне это, у нас в семье никто сроду не халтурил… да еще если бы дело чистое, а то этот парень заготовки ворует… Не люблю я такого. И Коля бы мне этого не позволил. Я вон, помню, раз попросил его болт с завода принести — позарез нужен был, — так он так на меня глянул, даже не сказал ничего, я потом день ходил как оплеванный. Нет, Поп, за хлопоты тебе спасибо, но лучше не надо. Я сейчас с ребятишками занимаюсь — натаскиваю по алгебре, по физике… может, еще уроков достану, мне обещали. Ничего, не пропаду.
— Удивляюсь на твою детскую невинность, — немного обиженно сказал Попандопуло. — Ну, как знаешь, Сергей, дело твое…
Может, и в самом деле судьба иногда премирует человека за хорошие поступки. Через два дня после разговора с завлабом Архимед устроил Сергею еще троих учеников; теперь он был занят до ночи, но заработок увеличился, и дышать стало легче. А главное — его не оставляло приятное сознание того, что он не поддался искушению, сумел удержаться и поступить так, как подсказывала совесть. Это было самое утешительное.
В начале марта пришли первые оттепели. Над городом ползли низкие разбухшие тучи, сугробы в школьном саду осели в стали ноздреватыми, в вершинах голых каштанов тревожно шумел сырой ветер.
Зима кончалась, и вместе с нею шла на убыль война. Линия Маннергейма была прорвана, бои шли уже на Выборгском направлении. Вечером одиннадцатого сводка сообщила, что части РККА, завершив окружение Выборга, ворвались в город с востока и севера. На следующий день в Москве был подписан мир: военные действия прекращались в полдень тринадцатого марта.
Не дождавшись последнего урока, Сергей убежал домой, чтобы сообщить новость матери, по та уже плакала от радости, узнав об окончании войны от соседок.
Мысль о том, что Коля скоро будет дома, ни на минуту не оставляла Сергея в течение всей недели. После долгих размышлений о подарке, который он приготовит брату, он решил уже сейчас начать откладывать часть своего заработка, а через несколько месяцев купить баян. Баян был всегдашней мечтой Николая, но инструмент стоил очень дорого, а деньги шли на семью. В частности на него, Сережку. «Эх, сволочью я был перед Колей, — думал Сергей, — так и тащил с него каждый рубль… ну, ничего, теперь в лепешку расшибусь, а к Новому году куплю ему баян…»
О подарках думал не он один. Настасья Ильинична — великая рукодельница в прошлом, когда глаза были помоложе, — купила у спекулянта новую полотняную косоворотку, чтобы вспомнить молодость и вышить рубаху необыкновенным, одним ей известным узором. Проводив детей в школу, она садилась за вышиванье, и узор то и дело расплывался в ее глазах от счастливых слез, когда она представляла себе старшего сына в этой рубахе. Даже Зинка и та готовила что-то брату, держа свой подарок в большом секрете.
Восемнадцатого, в День Парижской коммуны, Сергей проснулся под шум дождя — первого в этом году. Матери уже не было дома, Зинка спала. Сергей насвистывал, плескаясь под рукомойником. «Дежневы — письмо!» — крикнул из сеней почтальон и затопал вниз по ступенькам. Сергей выглянул — угол конверта со штемпелем полевой почты торчал из-под входной двери.
— Наконец-то! — радостно заорал он, торопливо вытирая руки. — Зинка!! Вставай, чего спишь — письмо от Коли!
Швырнув в сестренку полотенцем, он выскочил в сени, выдернул из щели конверт и, возвращаясь в комнату, разорвал его, даже не взглянув на лицевую сторону.
Сердце его ударило вдруг глухо и тревожно — раз, другой. Вместо разлинованной тетрадной странички, на каких обычно писал Коля, в конверте оказался маленький — в четвертушку — листок шершавой бумаги. Застыв на пороге, Сергей пробежал глазами написанное чужим почерком — всего несколько строк бледными фиолетовыми чернилами — и почувствовал, как страшно и неправдоподобно начинает мертветь кожа на лице.
— Ну читай же, — закричала торопливо одевавшаяся Зинка, — скоро приезжает? Слышишь, Сережка!
Он посмотрел на нее остановившимися глазами и ничего не увидел. Потом снова впился взглядом в бумажку, которая теперь плясала в его обессилевших пальцах, — в эти шесть строчек, сообщавших о чем-то невообразимом, о чем-то, чего нельзя было ни представить, ни понять, ни осмыслить. Да нет же, нет… это не может быть! Это же просто ошибка. Это ошибка, слышишь, не могло же это случиться за два дня до окончания войны… Не могло, слышишь ты, не могло!!
5
Зиму Таня прожила тихо и незаметно, как мышь в норе. Неудивительно — поневоле станешь мышью, когда с тебя не спускают глаз! В школе — Люся, дома — мать-командирша. Уроки, библиотека и раз в две недели театр, кино или филармония, разумеется с Люсей. Еще бы не стать мышью от такой жизни!
Ее не пускали даже на каток. «Ты небось ходишь сама, — горько упрекала она подругу, — развлекаешься, крутишь романы! Не думай, мне все известно!» Но на Людмилу это не действовало нисколько. Сердце у нее оказалось каменное, теперь-то Таня в этом убедилась. На все упреки Людмила отвечала, что никаких романов она не крутит, а даже если бы и крутила, то ее, Татьяну, это аб-со-лютно не касается. Ей нужно думать о ликвидации своей неуспеваемости, а не о чужих романах. Отговорка хитрющая, еще бы.
Делать нечего — хочешь не хочешь, а приходилось ликвидировать неуспеваемость. Шестнадцатого февраля ее опять вызвал директор.
— Итак, Николаева, — сказал он, приятно улыбнувшись, — вы, я вижу, решили взяться за ум. Очень рад, что наш последний разговор не прошел для вас даром. Надо полагать, так будет и впредь?
— Надеюсь, Геннадий Андреевич, — вежливо ответила Таня, распухая от гордости.
Директор перестал улыбаться и погрозил ей желтым от табака пальцем.
— Меня ваши девичьи надежды не интересуют, вы извольте не надеяться, а быть уверенной. Понимаете?
— Понимаю, Геннадий Андреевич, — вздохнула Таня. — Только это очень трудно, быть в чем-то уверенной…
Улыбка шевельнула прокуренные усы директора.
— Ну-ну, не будьте пессимисткой, это комсомолке не к лицу. Подумаешь, трудно! Запомните раз и навсегда, Николаева, что куда труднее отставать и подтягиваться, нежели поддерживать свою успеваемость на одном уровне. Авральный метод, знаете ли, годится только, чтобы бетон укладывать… да и то не всегда. А знания в голову таким способом не уложишь. Вот так. Советую это хорошенько запомнить, иначе в институте вам придется туго. Ну, а пока я вами доволен, это я и хотел сказать. Спасибо, что не обманули и сдержали свое слово…
Этот разговор да еще коротенькое письмецо от Дядисаши, полученное в начале февраля, — вот и все радостные события за последнее время. А в остальном жизнь была мрачной. Война оказалась гораздо труднее, чем Таня предполагала, в городе появились раненые — участники декабрьских боев под Териоками — и рассказывали даже, что из окрестных колхозов берут на фронт трактористов. Таня догадывалась, что это вызвано потерями в танковых войсках, и страх за Дядюсашу все чаще охватывал ее с такой силой, что она плакала до ночам и утром шла в школу невыспавшаяся, с головной болью.
Впрочем, именно в эти суровые февральские дни Таня как-то приучилась держать себя в руках. Она не пропускала уроков, перестала даже опаздывать, отвечала всегда на «хорошо» и «отлично» и прилежно читала классиков по составленному Людмилой списку. Услыхав от мальчишек, что холодные обливания очень укрепляют нервы в волю, она поспешно — чтобы не передумать — дала себе слово каждое утро, пока не вернется Дядясаша, принимать холодный душ. Чтобы не быть снова обвиненной в «показном героизме» она никому не сказала о своем обете, даже Люсе. Вначале это было очень страшно, и по утрам Таня, дрожа всем телом, шла в ванную комнату, как в застенок до потом немного привыкла и постепенно даже стала находить в этом удовольствие.