- Вон из того окна стреляли! - возбужденно крикнул подбежавший к Калугину красноармеец. - Мы сейчас весь дом прочешем. Не уйдет, подлюка!
Калугин ничего не слышал.
- Ты что же это, а? Ты что же это? - повторял и повторял он, словно Илюша не вставал на ноги не потому, что был смертельно ранен, а потому, что не хотел вставать.
- Скажите... маме... За революцию... - с усилием прошептал Илюша, глядя на Калугина так, будто хотел убедиться, слышит ли он его и понимает ли его слова.
Он чуть придвинул к Калугину руку, зажавшую бескозырку, и добавил: - А это... товарищу Дзержинскому...
Калугин попробовал взять бескозырку, чтобы вытереть ею капельки пота, похожие на росинки, которые выступили на снежно-белом лбу Илюши. Но Илюша попрежнему крепко сжимал ее холодными, негнущимися пальцами и смотрел на Калугина так, словно был виноват в том, что Калугин все еще стоит здесь из-за него, в то время как его ждут неотложные дела.
- Ты вот что... - Калугин с трудом выдавил слова, застревавшие в стиснутом спазмами горле. - Ты будешь жить... будешь, Илюха!
В глазах Илюши вспыхнули яркие черные угольки, они просияли, как прежде, даже ярче, чем прежде, и мгновенно погасли. Пушистые ресницы дрогнули. И в этот миг Калугин понял, что никогда больше не увидит этих сияющих, горящих, как крошечные костры, глаз.
Калугин растерянно оглянулся вокруг. В доме напротив грохнуло два выстрела.
- А пуля-то эта для меня была припасена, - с горечью проговорил Калугин.
Пальцы Илюши разжались, и он выпустил бескозырку. Надпись "Стерегущий" полыхнула на солнце. Калугин схватил ее, словно в ней было спасение, и с размаху прижал к исказившемуся, вмиг постаревшему лицу.
17
Савинков лежал, всячески оттягивая минуту, когда волей-неволей нужно было сбрасывать одеяло и вставать.
Неожиданно резкий звонок телефона заставил его вздрогнуть.
- Кто говорит? - быстро спросил Савинков.
- Сокол.
Савинков, предчувствуя недоброе, стиснул телефонную трубку. Под именем "Сокол" скрывался Пыжиков, и звонить Савинкову он мог лишь в самых исключительных, чрезвычайных случаях.
- В чем дело?
- В больнице эпидемия тифа, - послышался в ответ приглушенный голос.
- Есть смертные случаи? - Савинков едва сдерживал рвавшуюся наружу тревогу и поэтому говорил, чуточку растягивая слова.
- Умерли все больные...
- Доктор заболел тоже?
- Нет, доктор просил передать, чтобы вы берегли себя.
- Благодарю вас. - И Савинков обессиленно повесил трубку на рычажок.
С минуту он смотрел, как равнодушно и безучастно покачивается трубка, будто ждал, что из нее послышатся какие-то обнадеживающие слова, опровергающие все то, что он только что услышал. Но трубка молчала.
Савинков рывком сбросил с себя халат и, с бешеным проворством одевшись, выбежал на улицу.
Нужно было немедленно уточнить обстановку, выяснить, какие потери понесла организация, и тотчас же принять меры к тому, чтобы обезопасить и себя, и тех, кто еще не очутился на Лубянке.
"Наступает новый этап в моей жизни и в моей борьбе, - думал Савинков. В руках Чека теперь есть нить.
Надо сделать так, чтобы она оборвалась и чтобы чекисты снова брели впотьмах. Поединок тяжелый, но разве ты мечтал о том, что он будет лишь детской игрой?"
Итак, после Малого Левшинского, дом три, квартира девять, чекисты напали на штаб - Остоженка, Молочный переулок, дом два, квартира семь, лечебница доктора Григорьева. Этого следовало ожидать. Кто-то не выдержал, струсил, развязал язык. Но кто? Неужели Ружич?
Если да, то все равно ему не уйти от расплаты. Зря пожалел этого слишком чувствительного интеллигентика.
Распустил нюни: деньги союзников, гибнущая дочь... Время ли сейчас быть рабом предрассудков? И Савинков со спокойным чувством неотвратимости подумал и о деньгах союзников, которые хороши и важны уже тем, что они деньги, и о своей бывшей жене, и о трех детях, о которых незачем думать, если предназначил себя высшей цели. Глупо, конечно, было всецело доверять Ружичу, уж слишком он подвержен самоанализу, слишком страшный зверь для пего совесть и слишком болезненно и фанатично стремится он найти правду, наивно полагая, что она, эта правда, - одна-единственная. "Правд много, и каждый из нас выбирает ту, которая более всего соответствует его интересам", - самоуверенно подумал Савинков, ругая себя за то, что пожалел Ружича и оттянул свое решение убрать его с дороги. Теперь приходится расплачиваться.
По улице медленно тащился трамвай. Савинков не стал ожидать, когда вагон доползет до остановки. Легко оттолкнувшись от тротуара, он вцепился в долговязого пассажира, висевшего на подножке, одной рукой дотянулся до поручня. Савинков даже не рассмотрел номер трамвая. Главное сейчас оторваться от своего убежища как можно дальше, в любом направлении, а уж потом идти туда, куда нужно.
Он долго колесил по городу, пока не добрался до Арбата. Здесь он зашел в аптеку, убедился, глядя через витрину, что не привел за собой "хвоста", и, не пересекая улицы, спустился по ступенькам в полуподвальное помещение трехэтажного дома. Здесь, в мрачноватых, сырых комнатах, ютилась редакция газеты "Мир". В коридоре, куда почти не проникал свет, его встретил Пыжиков.
- Великолепно, великолепно, что вы пожаловали, - шепеляво затараторил Пыжиков, скользнув по мрачному лицу Савинкова беглым взглядом провинившегося человека. - Прочитал, прочитал ваши сочинения. Это, конечно, не Достоевский, но есть, кое-что есть. - Он небрежно подтолкнул Савинкова в приоткрытую дверь тесной обкуренной каморки, - Сейчас потолкуем...
Едва они вошли, Пыжиков, как фокусник, сунул Савинкову листок бумаги.
Савинков приник к листу. Буквы прыгали, не повинуясь цепкому взгляду. Постепенно они успокоились и выстроились в тревожные, обжигающие строчки: "Арестованы Аваев, Колеико, Душак, Флеров... Всего около ста членов..."
- Кто из начальников отделов? - прошептал Савинков.
- Кажется, никто.
У Савинкова отлегло на душе: можно продолжить дело. Конечно, не все арестованные устоят перед напором Чека, но круг неизбежно замкнется: один человек знает только четырех. Больше других знает Аваев. Но и его осведомленность ограничена узкими рамками. Нет, не зря он, Савинков, первым пунктом всегда ставил конспирацию. Это превращало его "Союз" в спрута: отсекут один из щупалец, другие остаются целыми и невредимыми.
- И вот это место, - Пыжиков услужливо подсунул Савинкову еще один листок. - Здесь в каждой строчке живет истина.
"Ружич не заслуживает доверия, - прочитал Савинков строки, написанные бисерным почерком. - Мне не удалось подслушать его разговор с поэтом-чекистом по имени Мишель Лафар, но уже то, что он спугнул наших людей, дабы остаться наедине с Лафаром, дает основание подозревать его в двойной игре..."
Савинков с бешенством скомкал листок, зажав его в напрягшемся жилистом кулаке. Пыжиков невозмутимо поднес к листку зажженную спичку. Он вспыхнул желтовато-красным пламенем.
- Срочно передать Перхурову: ускорить переброску людей в Казань...
- Слушаюсь, - прошептал Пыжиков так тихо, что Савинков понял его лишь по движению губ.
- А вот интереснейшее сообщение, - Пыжиков сунул Савинкову свежую газету, на первой странице которой выделялись крупные строки заголовка: "Последние сообщения. Грандиозный заговор против Советской власти".
Савинков молниеносно прочел все то, что услужливо обвел синим карандашом Пыжиков:
"Чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией раскрыт новый грандиозный заговор против Советской власти.
Произведены многочисленные обыски и аресты.
Во время производства обысков в двух случаях была произведена стрельба в комиссаров Чрезвычайной комиссии...
Аресты продолжались всю ночь на сегодня.
При обысках найдены печати контрреволюционной организации, переписка, прокламации и оружие.
Произведены допросы. Показания арестованных подтверждают грандиозность контрреволюционного заговора.
Установлена связь заговорщиков с генералом Красновым на Дону, с сибирскими и саратовскими контрреволюционерами.
В ближайшие дни будет опубликовано официальное сообщение о раскрытом заговоре".
Савинков отшвырнул газету. Все ясно. Чекисты напали на след. Но это еще не разгром. Верхушка штаба уцелела, надо сделать все, чтобы уберечь ее и основные силы в Казани и в верхневолжских городах от провала.
Скрыться, замести следы, пока Чека занимается с второстепенными фигурами. В крайнем случае есть надежный выход - укрыться в стенах английского или французского посольства.
- Ружича убрать! - приказал Савинков.
Пыжиков с радостью поддакнул.
- Может, проболтался Тарелкин? - в раздумье произнес Савинков. Впрочем, гадать не время. Завтра же отправляйтесь в Казань. Нужно упредить удар... Подробные инструкции у Перхурова.
- У Перхурова? - изумленно переспросил Пыжиков. - Но он в английском посольстве. И самое страшное - арестован Пинка.
- Пинка?! - Савинков пришел в ярость. - Да как вы смели столько времени молчать об этом?
- Я сам узнал лишь перед вашим приходом... - испуганно ответил Пыжиков.
- Итак, немедленно в Казань. Если не успеете - я не ручаюсь за вашу голову. Со мной - никакой связи.
Я испаряюсь. И запомните, Пыжиков: все, кто заколеблется в эту трагическую, решающую минуту, а тем паче - предаст, будут стерты с лица земли! - Он осекся, задыхаясь от переполнявшего его гнева. - На Казанском вокзале, - продолжал он, - у билетной кассы вас встретит человек в красноармейской шинели. Он покажет черный бумажник, вытащит из него серебряный рубль и спросит: "Не разменяете?" Вы попросите его подержать свой саквояж и вытащите красный кошелек.
Оп устно передаст вам все инструкции. Ясно?
- Да, мне все ясно, - с готовностью произнес Пыжиков. - Считайте, что командировка у меня в кармане.
Вы же знаете мои отношения с редактором.
- Отлично, - удовлетворенно сказал Савинков. - Прощайте. И не вздумайте меня провожать. Давайте рукопись.
Савинков взял папку с рукописью под мышку и спокойно, не спеша, с видом делового, озабоченного человека вышел на улицу.
Стоял полдень. Улицы гудели от людского говора, пулеметной дробью отзывался на проезжавшие экипажи и телеги нагретый булыжник. Толпы людей осаждали булочные. Широкоплечий мускулистый человек, по виду рабочий, стоя на шаткой лесенке, стучал топором по вывеске "Торговля фруктами Колмогоров и К°", на которой отчетливо и вызывающе выделялся двуглавый орел. Вывеска скрипела и поддавалась с трудом.
"Торопятся", - подумал Савинков.
Навстречу шел красноармейский патруль - три бойца в побелевших от долгой носки гимнастерках и в обмотках.
Савинков открыто и дружелюбно взглянул на них, как бы одобряя и восхищаясь их службой. Патрульные не могли не заметить этого открытого, восхищенного взгляда, и один из них миролюбиво, по-свойски улыбнулся Савинкову.
"Долгонько же они расхаживают по стольному граду, - подумал Савинков, ощутив в себе прилив недоброй, испепеляющей ненависти. И начал мысленно считать, холодея от неотвратимости того, что пришло на ум: - Июнь, июль, август, сентябрь... Еще четыре месяца, чуть побольше, - и годовщина большевистского переворота! Целый год! Что за наваждение! Только наша инертность, наше русское прекраснодушие позволяют этому незаконнорожденному ребенку дышать и расти. А он, этот ребенок, уже бросил соску и встает на ноги. Топает самостоятельно! Нужно спешить, спешить, пока ребенок не стал мальчишкой, а потом юнцом, пока не почувствовал свою силу..."
Савинков свернул в переулок. Из открытого окна ветхого деревянного дома неслись разухабистые, пьяные голоса, распевавшие частушку. Начинала женщина. Визгливо, отчаянно:
Вчера видала я картинку,
Как шла Лубянка на Ильинку!
И тут же частушку подхватывал мрачный, осоловелый мужской бас:
А на другой день спозаранку
Вели Ильинку на Лубянку!
Савинков приостановился. Ему в голову пришла озорпая мысль: хотелось встряхнуться, устроить себе разрядку. Он подкрался к окну, приподнялся на носках и нарочито свирепо отчеканил:
- Агитацию на Чека подпускаете? А ну, собирайся, Лубянка по вас плачет!
За окном вмиг стихло. Прошла минута. Оцепенение обитателей квартиры, видно, прошло, и на подоконник навалилась грудастая женщина с заспанным лицом, в ночной сорочке. Она, вероятно, уже успела тайком разглядеть Савинкова, заприметила его плохо скрытую улыбку и с пьяной храбростью обрушилась на него:
- А ну, брысь под лавку, профессор недоношенный! Еще подслушивает, архиерейская морда!
И с треском захлопнула створки окна.
"Архиерейская морда", - недоуменно повторил про себя Савинков. - Почему архиерейская?" - с обидой подумал он.
Он тут же поймал себя на мысли о том, что не может отделаться от назойливого слова "Лубянка". Даже дурацкая частушка и та напомнила об этой грозной улице.
"Неужели Дзержинскому удастся создать такую силу, которая скрутит руки всем, кто борется за демократическую Русь? Нет и еще раз нет. Могут ли эти лапотники, пришедшие в Чека из-за продовольственных пайков, обладать искусством разматывания сложных, запутанных комбинаций? Один Дзержинский это еще, слава богу, не Чека..."
Он шел, погруженный в свои думы и заботы. Солнце припекало уже по-летнему. Стройный, суховатый, жилистый, он гордился тем, что с годами не толстеет.
"Три месяца о нас на Лубянке ничего не знали, - самодовольно отметил Савинков. - Это ли не признак несовершенства работы чекистов? Среди нас не было предателей и доносчиков. Это ли не признак высокого духа и святой веры в обновленную Россию? И если сейчас Дзержинскому удалось напасть на два адреса, то имя этому - случай. Я знаю, их поставят к стенке, моих сподвижников, тех, кто верит в меня, как в вождя, - и никто не проронит ни единого слова. Вот я, Савинков, организатор "Союза", человек, страшный для большевиков, как динамит, иду по Москве в полдень, и никому не приходит в голову, что это иду я... Все-таки мучительно пребывать в неизвестности, хотя и сознаешь, что делаешь великое..."
Из состояния задумчивости его вывели ошалелые крики, звон ведер, матерная брань, треск горящих бревен и горячее дыхание близкого пожара.
Савинков остановился пораженный. Объятый пламенем, силу которого приглушали дневной свет и жаркие солнечные лучи, трещал, медленно разваливаясь, пожираемый огнем, бревенчатый двухэтажный дом. Возле него бестолково сновали люди, мешая друг другу. Две женщины порывались вбежать в подъезд, из которого уже валил черный дым, но их удерживали за руки. Навзрыд плакал ребенок. Пятеро красноармейцев, оказавшихся поблизости, оттаскивали в сторону горевшие бревна, чтобы огонь не переметнулся на соседние строения. Двое из них, с лицами, выпачканными сажей, в взмокших гимнастерках, очутились по соседству с Савинковым.
- Красиво горит! - восхищенно сказал молодой красноармеец, щуря белесые глаза. - Чай, сто годов простоял, а теперь - вона! Огонь кочерги не боится!
- Дура! - басом отозвался тот, что постарше.
- Чего ты? - за треском рухнувшей стены пе расслышал его молодой.
- Дураков, говорю, пе сеют, они сами родятся. Чего дыбишься, рот до ушей? Строить-то кому придется? Опять же тебе!
- "Тебе"! - передразнил его молодой. - А сам куды денешься?
- И сам тоже... Отобьемся вот, всех волков изведем и - топор в руки, рубанок... Строить будем!
Савинков пристально посмотрел на красноармейца.
Нет, не великан, не богатырь на вид. Обыкновенный человек, среднего роста, не так уж широк в плечах. Мужиковатое, простое лицо, каких миллионы.