Делль В.
Базальт идёт на Запад
— Разрешите?
— Да.
— Старший лейтенант Госбезопасности Семушкин по вашему приказанию прибыл.
— Иван!
— Петр!
Майор Государственной безопасности Григорьев встал из-за стола, Семушкин шагнул навстречу. Друзья обнялись.
— Годы не меняют тебя, Иван.
— Да и ты не очень. Седины прибавилось.
В небольшом полутемном кабинете было душно. Окна закрыты, на них плотные шторы светомаскировки. Открыть бы, распахнуть, да нельзя. Ночь на дворе. Война.
— Ты, конечно, прямо с вокзала?
— Да.
— Рад тебя видеть. Чем прикажешь угощать?
— Я своих привычек не меняю, — ответил Семушкин.
— Тогда чай, — сказал Григорьев, нажимая на кнопку звонка. На вызов вошел сержант.
— Ты нам, Лешенька, чайку сообрази, — распорядился Григорьев.
Сержант вышел.
Друзья помолчали.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Григорьев.
Семушкин усмехнулся.
— Однажды я уже отвечал тебе на этот вопрос, — отозвался он. — Застойно.
— Не понял.
— Были Черный барон, господин Масару Синдо, Бендершах, рыбачья шхуна, штормовое Каспийское море. Было истощение нервной системы, так?
— Ты считаешь то время застойным?
— Нет. Я вспомнил твой вопрос и свой ответ.
Семушкин улыбнулся.
— Забыл, — признался Григорьев.
— Три года жизни в Озерном, леса, леса и много воды. Сапожная артель, рыбалка, тренировки. Я как новорожденный: ни тучи над головой, ни тревоги и сердце. Полный покой. А потом начало событий в Испании, наша встреча и твой вопрос…
— Как ты себя чувствуешь? — вспомнил Григорьев то давнее. — И твой ответ — застойно?
— Все повторяется, — заключил Семушкин. — Но тогда, я помню, ты сразу перешел к делу.
— К делу, — эхом отозвался Григорьев. Лицо его посуровело. Резко обозначились скулы. — Сегодняшние дела не идут ни в какое сравнение с тем, что выпадало нам в жизни. Тяжело, Иван, очень тяжело.
— Может быть, сразу объяснишь обстановку? В общем, я за ней слежу. Вижу — отступаем, уверен — перемены будут. Ну, а в деталях…
Не обращая внимания на принесенный чай, Григорьев подошел к карте.
— Прет фашист, Иван, вот тебе детали. На всех фронтах прет. Главный удар, конечно, на столицу направил. Сосредоточил большие силы, применяет обходные маневры, вскрывает нашу оборону, рвется к Москве.
Указка поползла по карте.
— Данные поступают с опозданием, их приходится проверять и перепроверять, но уже сегодня картина проясняется, определены направления главных ударов гитлеровцев. Танковые клинья рвутся на Мценск и Тулу. Положение Брянского фронта тяжелое. Прорвался фашист на стыке Брянского и Резервного фронтов. Бои идут в районе Калуги, нами оставлен Юхнов. Серьезное положение на Западном фронте. Бои в районе Ржева. Часть войск… Значительная часть войск всех трех фронтов оказалась в окружении.
— Понятно. Мое задание связано с данной обстановкой?
— Да.
— Испания, Пиринеи, — напомнил Семушкин о том, как собирал он остатки республиканских войск, прежде чем вывести людей через горы во Францию после падения Каталонии.
— Опыта тебе не занимать, — подтвердил Григорьев. — Тогда твоя группа хорошо сработала. Но сейчас все гораздо сложнее. Особенно тяжелое положение сложилось вот здесь, — Григорьев указал район на карте, назвал номер армии. — Связи нет, понимаешь? В район действия армии дважды посылались парашютисты. Их судьба неизвестна. На розыск штаба армии послан майор Рощин с группой бойцов. Контрольные сроки прошли, известий от них нет. Ты должен найти штаб, узнать о судьбе группы. Дорог каждый час.
— За разработку плана я готов сесть немедленно. Где получить данные?
— Немедленно ты отправишься спать, — улыбнулся Григорьев. — Сейчас я вызову машину, отправляйся в гостиницу. К шести утра мы все для тебя приготовим. Теперь извини, меня вызывает начальство.
Словно в подтверждение слов Григорьева зазвонил телефон.
— Да. Слушаю. Есть. Буду через пять минут.
Григорьев положил трубку.
— Вот видишь… Будь здоров. До завтра, — сказал он прощаясь.
Друзья расстались.
Свершилось. Трижды посылал рапорты Семушкин, все три раза получал отказ. Он понимал значимость своей работы на Урале, но то был глубокий тыл, а фронт приближался к Москве. Каждая сводка Совинформбюро взывала к активному действию. Иван Захарович не понимал ни Григорьева, которому постоянно звонил, ни высшего руководства НКВД, которое, по словам Григорьева, категорически запретило ему принимать и передавать по инстанции многочисленные рапорты тех, кто находился на учебной работе.
Лежа в номере гостиницы, Семушкин торопил время, мысли его перескакивали с одного на другое. Он то вспоминал Григорьева, его воспаленные глаза, печать непроходящей усталости на лице, то вдруг думал о предстоящем задании, но вовремя останавливал себя, понимая, что такие раздумья без данных, без четкого плана и знания обстановки бесплодны.
Все три рапорта, о которых помянул Семушкин, попадали к Григорьеву. На два Григорьев не ответил. Он был убежден, что такого специалиста, как Семушкин, лучше всего использовать в специальном училище, где тот и находился, нежели посылать в тыл врага. Только чрезвычайность обстановки заставила Григорьева откликнуться на третий рапорт Семушкина. В октябре началось новое мощное наступление гитлеровцев на Москву. Значительная часть наших войск была вскоре окружена. Особо тяжелое положение сложилось в армейских группировках западнее Вязьмы. Прервалась связь со штабами. Не отвечали люди, оставленные для работы в тылу врага. Надо было немедленно разобраться в обстановке, проверить явки, восстановить связь. Семушкина вызвали в Москву. Так они встретились. Впервые после Испании. Да и много ли было у них встреч, начиная с той, первой, может быть, самой памятной.
1922-й год, Стамбул. Оживленный многоязыкий город на берегу пролива, в котором преобладал гортанно-горластый говор. Начало Азии. Рядом Европа. Сел на паром, отвалил от причала, и ты уже в другой части света. Город сбегает к проливу, к порту. Тесно у причалов. Английские, американские, немецкие, французские флаги. Тесно в городе. Англичане, американцы, немцы, французы. Много русских. Эмиграция. Русский ресторан, блинная, чайная. Цыганский хор из Ростова. Русские романсы. Союзы. Тараканьи бега. Разговоры, разговоры… Им нет конца.
— Бежать, бежать надо, мадам…
— Да, да, Париж… Только в Париж.
— Боже мой, все пропало.
— Зачем отчаиваться, господа, еще снизойдет благодать, еще…
— Нет, вы посмотрите на него, он надеется. На что-с?
Жила надежда. На то, что все образуется. Пробьет час. Россия не потерпит большевиков.
— Не бежать, ждать надо, господа.
— Ждите, будьте милостивы. Я же в Берлин. Подальше от большевиков, от этих Магомедов.
— Если есть на что.
— Слава богу, успел. Как сердце чувствовало.
— Знаете, господа, и я успел. Такое дело продал… Дед начинал.
— Повезло.
— Везение? Ну уж дудки-с. Предусмотрительность.
— Счастливый человек.
— Вернуться. Только бы вернуться.
— И вешать. Пороть и вешать. На каждом телеграфном столбе, на каждом дереве…
— Господи! Пошто отнял меч карающий… Приди…
Вот она, Европа, сразу за проливом. Гонцы из Европы, из-за океана. И все в Стамбул. Дельцы, политики и… агенты. Из Англии, Германии, Франции, из США. Покупают, вербуют, ловят. Ловят? В эдаком океане злобы? Манить не надо, сами идут. На службу. В услужение. Родную мать убьют. Готовы на все. Только бы вернуться. И вешать. Пороть и вешать. На каждом столбе, на каждом дереве…
Из биографии
П.И. Григорьева
«…Родился в мае 1890 года. Член партии с 1915 года. Участник гражданской войны. С фронта отбыл по ранению. С 1919 года работал в органах ВЧК…»
В один из промозглых дождливых дней уходящего 1922 года Петр Григорьев сидел в чайхане на берегу Босфора у знакомого чайханщика, пил крепкий чай в ожидании связного. Темнело. Пусто было в чайхане. Из окна Григорьев видел пролив. Изредка по проливу проходило то одно, то другое судно. Чайханщик Карим, коренастый, плотный человек с широким плоским лицом, на котором широко сидели чуть раскосые плутоватые глаза, стоял за стойкой, тер войлоком огромный медный самовар. Потом он ушел к себе на жилую половину, вернулся минут через десять. Кивнул Григорьеву. Григорьев медленно встал, приблизился к стойке.
— Зайди, дело есть, — негромко произнес Карим.
Григорьев пошел за чайханщиком. В тускло освещенной комнате хозяина чайханы увидел молодого человека в модном костюме.
— Поговори с ним, — кивнул Карим. — Хороший человек.
Сказав так, Карим вышел.
— Слушаю вас, — обратился Григорьев к незнакомцу, внимательно разглядывая его. Про себя отметил непропорциональность фигуры стоящего перед ним человека, его непомерной длины руки, широкие, лопатообразные кисти этих рук, массивный подбородок, борозды глубоких морщин на лице.
— Слушают проповедников, — ответил незнакомец.
Григорьев насторожился. С какой целью его позвали? Кто этот человек? С чем он пришел? Молод. Лет двадцати с небольшим. Тертый. По всему видно — тертый. Очень тяжелый взгляд.
— Можно подумать, что свидание с вами назначил я, — с вызовом сказал Григорьев.
Незнакомец не ответил. Пристально всматривался в лицо Григорьева, оглядел с ног до головы, словно оценивая. Достал из кармана конверт.
— Будьте осторожны с этим, — глухо произнес он, передавая конверт Григорьеву. — Прочитайте, запомните. Если заинтересуетесь, восстановите позже по памяти.
Голос его звучал приказом. Говорил он медленно, но твердо. Русские слова произносил без акцента.
— Кто вы? — спросил Григорьев.
— Не теряйте времени. Карим сказал вам обо мне все, что надо.
Григорьев вскрыл конверт. В нем оказался листок с маршрутом движения вражеских агентов в нашу страну через южную границу, перечислялись явки, сообщались данные о связях муссаватистов с английской разведывательной службой. Сведения были настолько важные, что Григорьев в первый момент подумал о провокации. Но он хорошо знал Карима, верил ему, мысль о провокации отпала. Тогда что же? Среди агентов империалистических разведок были и торгаши. Добываемые секреты они продавали многим разведкам. Но и это подозрение отпало. Передавая ценнейшие сведения, человек не оговаривал условий.
— Запомнили? — спросил меж тем незнакомец.
— Да.
Он взял бумагу вместе с конвертом, поджег. Пепел раскрошил, выбросил в окно.
— Как вас зовут? — спросил Григорьев.
— Для вас… Называйте меня Исламабад.
— Мы еще встретимся?
— Разумеется… Я найду вас.
Так они познакомились. Позже узнал Григорьев о нелегкой жизни, которая выпала на долю Исламабада, человека необычной судьбы, человека с простой русской фамилией Семушкин и самым распространенным в России именем — Иван. Жизнь есть жизнь. Многое в ней свершается против и помимо воли, желания человека, но от человека зависит то, какое место он выберет. Один — отсиживается в тихой заводи, другой жмется к берегам, третий — движется по стремнине. В жизни происходят события, сравнимые с весенним паводком, когда спящая подо льдом река становится внушительной силой. Не каждый выстоит под напором стихии. Одному достаточно щелчка по носу, чтобы он заскулил, другой — принимая серьезные удары — остается бойцом. Григорьев сразу понял: Семушкин боец, на него всегда и во всем можно опереться. На таких людей, как Семушкин, считал Григорьев, всегда есть надежда. Они и по краю пройдут, и не сорвутся, и выдержат. Они многое испытали, многое пережили, а главное, сами определили свою судьбу.
Из биографии
И.3. Семушкина
«…Родился в городе Порт-Артуре. С 1905 года жил в Японии».
Из рассказа
И.3. Семушкина
«…Порт-Артур я не помню, мал был. Одно знаю — в этом-городе погибла мать. Отец рассказывал: в очереди мать за хлебом стояла, когда начался очередной артобстрел. Снаряд возле магазина разорвался. Остались мы с отцом одни. Отец раньше ногу потерял, уволили его с флота по чистой. Тогда же начал сапожничать. Неплохим мастером был…
После сдачи города оказались мы в Японии, в большом портовом городе Иокогаме. Отец продолжал сапожничать, стал меня своему ремеслу обучать. Было мне тогда десять лет. Жили мы с ним недалеко от порта. Узкая, шумная улица. Жили нормально по тем временам. У отца был ровный характер, спокойный. Иногда, правда, находило на него. Темнел лицом, никого не замечал. Плакал. Слез не скрывал. В такие минуты он Волгу поминал, говорил — тоска его гложет.
Да-а-а…
Так вот и жили. Русских там было много, жили мы артелью. Артелей тоже хватало. Знакомые у отца были и в городе, и в порту. Из людей, нас окружавших, запомнился мне друг отца — дядя Аристарх, так я его звал. Тоже флотский, как и отец, служил когда-то комендором на миноносце. Здоровый, глыбистый, рыжий. Раз увидишь, ни с кем не спутаешь. Заметный был человек. Аристарх Васильевич Колчин. Многим я ему обязан, многое он для меня сделал.
В то время и в Японии беспокойно жилось. Сходки, стачки… Наши артельные по причине иностранного происхождения в политику не лезли, но вот дядя Аристарх, похоже, всюду успевал. Работал он грузчиком в порту. Была у них организация. Я тогда многого не понимал, однако азы политической грамоты мне дядя Аристарх преподал. От него я узнал о международной солидарности рабочих, о социалистах, о Дэндзиро Котоку, о том, что все рабочие — братья и должны они объединяться. В одиннадцатом году социалистов в Японии разгромили. Погиб руководитель японских социалистов Дэндзиру Котоку. Об этом я узнал позже, а тогда… В тот год забрали дядю Аристарха.
Вскоре умер отец. И остался я, как говорится, в людском частоколе Иокогамы одинокой лозиной стоять и гнуться под всеми что ни на есть ветрами, принимая на себя удары судьбы. Выбора, собственно, не было. Артельные приказали мне при них оставаться. Я в ту пору все еще в подмастерьях ходил, однако заказы выполнял самостоятельно. Артельным это выгодно было. Мне тоже. При людях остался.
При людях…
Это все так, слова. Позже я понял, что слово это не для тех, среди которых я остался. В артель, помню, повадился ходить господин Кавасаки. Обходительный господин. Ласковый. Знал бы я — бежал из артели. Да кто из нас что наперед знает. Господин Кавасаки артельных обхаживал, меня угощал. По голове гладил. Вскоре увел из артели. Понял я, что продали меня артельные. Потом и господин Кавасаки меня перепродал…»
Из биографии
И.3. Семушкина
«…С 1914 по 1917 год жил и учился в городе Токио».
Из рассказа
И.3. Семушкина
«…Господин Кавасаки не одинок был в своем промысле. Это я понял сразу, как только попал в Токио. Там, на окраине города, почти на берегу океана, стояли в роще неприметные для постороннего глаза строения. По нашему рассуждать, вроде бы сиротский приют. И на самом деле в неприметный тот уголок свозили только круглых сирот. Из разных стран свозили перекупщики детей. Причем детей привозили европейских национальностей. Чем моложе, тем лучше. Моего возраста всего несколько человек, мы — старшие. Остальным по восемь, девять лет…
С первых дней началась учеба. Учили нас иностранным языкам, католическим и православным обрядам, подделке документов, стрельбе, приготовлению ядов. Занимались с нами физической подготовкой. Специальные приемы отрабатывали до автоматизма, преодолевая рубеж возможного, человеческого. Готовили из нас агентов для работы в европейских странах.