Впрочем, вызывали Евину маму в школу не только за красное платье. Её неоднократно приглашал пообщаться историк, которого Ева пугала подробностями, почерпнутыми непонятно где. Подробности касались не пойми какого времени начала XX века и не пойми какой страны, потому что Ева шпарила на разных языках, на каком-то искажённом немецком, а то вдруг на русском, а то переходила на ещё какой-то, похожий на румынский. Евины картинки были явно не из учебника, и детали одежды, которые она описывала, были какие-то странные: длинные чёрные сюртуки, чёрные шляпы…
– Откуда ты всё это берёшь? – спрашивал историк.
– Мне приснилось, – отвечала Ева.
Евина мама ничего не хотела про это знать, так что у неё было много причин избегать родительских собраний. И про свои сны Ева тоже никогда ей не рассказывала. Понимала почему-то, что нельзя.
Сначала эти сны не были частыми. Но по мере того, как Ева взрослела, сны стали вести себя навязчиво. Можно даже сказать, они Еве досаждали с того самого пожара, потому что она их видеть не хотела. А они неотступно приходили к ней, тревожили, сопровождали, разделив жизнь на дневную и ночную.
В этих снах мужчины носили странные головные уборы, длинные бороды, какие-то свисающие завитки волос по бокам, а женщины, наоборот, брили головы и поверх надевали парики. И молились, молились… Их жизнь текла размеренно по жёстким правилам от вечера пятницы до вечера пятницы, от праздника до праздника… Иногда сон кончался пожаром, который вдруг охватывал дома, и, наконец, мутный поток воды, как цунами, смывал картинку.
Не решаясь стучаться к матери, Ева пыталась найти у школьного историка хоть какое-то объяснение. Но ему меньше всего хотелось разбираться с Евиными закидонами, и выглядело всё это как-то болезненно, ненормально. Он бы отправил Еву к психиатру, была б его воля. Но Евина мама была в городе заметной величиной и без её согласия об этом не могло быть и речи.
А Ева со временем поняла, кто были эти люди. Прочитала о них то, что смогла найти в своей Рязани… Не понимала только, какое к ней всё это имеет отношение. Она знала, конечно, что по крайней мере на одну четверть она – еврейка. Но эта четверть принадлежала маминой маме, бабушке. А значит, и мама, и она были по еврейскому закону еврейками. Но в семье этот вопрос даже не поднимался. Его своим телом закрыла бабушка. Папа был русский, и Ева носила его звонкую фамилию Громова, и в пятой графе у нее было записано, что она русская. В школе её никогда не дразнили дети, евреев в Рязани почти не было, не было и бытового антисемитизма.
Как-то в город забрели кришнаиты. Раздавали на улицах бесплатно «Бхагавадгиту». Пели «Хари-Хари». Приглашали на совместную трапезу. У кришнаитов была строгая иерархия. Старые ученики, новые… Еве на тот момент было лет пятнадцать. От их вожака, который явно на неё глаз положил, Ева узнала, что у человека может быть много жизней. Она ему рассказала про свои сны… «Это в прошлой жизни было у тебя», – уверенно отвечал вожак. «Может, и правда, в прошлой жизни?» – думала Ева. Вожак становился назойлив, и она сбежала от кришнаитов, но приняла для себя решение: окончив школу, поступать обязательно на истфак.
Но был же ещё и Евин папа. А кстати, где он был всё это время? Он был при парткоме. Писал какие-то речи. Однажды Ева нашла черновик: «Дорогие мои товарищи! – Зачёркнуто. – Мои дорогие товарищи! – Зачёркнуто. – Дорогие вы мои товарищи! – Зачёркнуто. – Товарищи вы мои дорогие». Очевидно, папа тоже был занят поисками совершенства. И хотя мама говорила, что от коммунистов никакого толка и умеют они лишь молоть языком понапрасну, именно благодаря отцу в доме были заказы с хорошими продуктами, вырубались заповедные ёлки на Новый год, менялись машины. Он был единственной связью с реальностью.
И для Евы всегда было большим вопросом, как эти люди могли существовать вместе: мама несгибаема – папа готов к любому компромиссу; мама молчалива и мрачна, а у папы всегда улыбка на лице, он приветлив с каждым. Мама равнодушна к любому барахлу – папа постоянно занят добычей вещей, мечтал ездить на «Волге», писал письма в инстанции, почему ему необходимо на ней ездить, и в конце концов этой «Волги» добился. Мама зовёт папу паразитом, а он её Томочкой.
И в Евину детскую голову намертво врубилась такая вот схема отношений между полами, когда некий паразит-добытчик, не оценённый в полной мере, но всё пытающийся заслужить или выслужиться, суетится вокруг. Такой вот сценарий жизни. Родительский. Один железной рукой посылает второго добывать, а сам и с места не двинется. Тот, кто суетится, должен быть уравновешен тем, кто сидит и губы дует.
А началось со школы. Со второго класса процесс пошёл. Видимо, для полового воспитания девочку обязательно с мальчиком сажали. Тоненькая, с густой, медного отлива гривой, независимая Ева пользовалась популярностью. Все хотели с ней рядышком сидеть. Сосед по парте дарил Еве цветы, которые собирал по весне на клумбах, словом, позорил перед общественностью. Но он-то считал, что раз цветы такие ранние и от чистого сердца, то они с Евой поженятся, и вообще уже всё схвачено.
Второй всё норовил портфель отнять и донести. Ева ношу выдирала и била его этим портфелем жестоко, тоже чтобы не позорил. Однажды она так разозлилась, что, сама не понимая как, уронила на него гипсовую пионерку в школьном дворе. Она была уверена, что и не прикасалась к ней. Та сама упала. Хорошо, что Кеша взял всю вину на себя.
Их вызвала завуч и с ходу начала орать:
– Отпираться бесполезно, все видели, как вы завалили пионерку.
Почему она использовала такой пошловато-криминальный оборот, остаётся загадкой, но угрозы её были очень серьёзны. Пионерка стоила денег. Деньги должны были возместить родители, кто ж ещё. Ева с ужасом представила, как посмотрит на неё мать и что́ скажет. И главное – совсем не деньги. А позор.
Завучиха продолжала глумиться:
– Особенно тебе, Ева, должно быть стыдно. Ты дочь секретаря парткома.
И тут вступил Иннокентий:
– Это я случайно её уронил. Опёрся рукой, она и не выдержала.
Ева благодарно на него посмотрела.
Когда вышли из кабинета, Ева сама по собственной инициативе поцеловала его в щёку. Будь он немного постарше, он бы сказал – дорогого стоит. А так просто почувствовал себя на седьмом небе. Пошёл Еву провожать, она позволила ему донести её портфель.
– Не знаю, как у меня это вышло, – по дороге оправдывалась она. – Я, когда злюсь, что-то происходит. То упадёт что-нибудь и разобьётся, то…
Ей хотелось хоть с кем-то поделиться наболевшим, но…
– Ева, – расхрабрившись, перебил её Кеша, – я тебя люблю. Я всё для тебя сделаю!
И полез целоваться.
– Дурак, – забыв хорошее, крикнула Ева. – Отдай!
Вырвала портфель и убежала.
А Кеша вообще долго ещё её любил. Классе в восьмом он предложил ей уехать с ним в банановую страну. Он говорил: «Ев, там так тепло, там можно вообще не покупать одежды. Люди там едят одни бананы, которые падают на них с деревьев». В той жизни ей казалось это настолько нереальным, такого быть не могло, ну просто никогда, а Иннокентий сошёл с ума, однако мысль про банановый рай ей в голову запала.
Дальше – больше. Если мужчина появлялся в Евиной жизни, но не мешал ей сахар в чашке, она его просто не замечала и ещё при этом удивлялась, что же это он? и не собирается этого делать? Такая вот пчелиная матка, сидит посреди улья, кушает и ждёт, что ей рабочие пчёлки принесут нектар. Однако она ни у кого ничего не просила, все сами просто тащили наперегонки. Почему? А хотели пробиться внутрь и увидеть, что́ там таится. Причём рыжая Ева в силу своих природных красивостей была окружена воздыхателями в огромном количестве, а каждый думал, что он один и уникальный.
Но Лёлик был самый активный и делал всё. Был он молодой да ранний, работал на мамином нефтеперегонном заводике в первом отделе начальником.
Вышел он, как и все, из комсомольцев, а потом его пригласили в Высшую школу КГБ. Когда он появился на нефтеперегонном, ему было уже под тридцать.
Как ему удалось обойти Евину маму? Ведь та люто ненавидела всё связанное с этим государством и его безопасностью? А вот поди ж ты. Со всем начальством на заводе у него были установлены дружественные и сердечные взаимоотношения, от которых никто не мог уклониться. Он был гений общения. И слишком шустр для своего времени. Впрочем, время скоро поменялось. И ничего святого у него не наблюдалось. Кроме одного. И этим одним была Ева.
Шедший по коридору Лёлик увидел Еву, когда она заглянула за какой-то надобностью в материн кабинет во время обеденного перерыва. Он развернулся на 180 градусов и, как утёнок за уткой, последовал за Евой в кабинет начальника выпускающей лаборатории. Вряд ли Лёлик сам понимал, что́ делает и зачем. Но все, конечно же, забыли «зачем», потому что он тут же утопил всех в потоке обволакивающих слов. И столько было напора и натиска, и так всё было откровенно и очевидно, что мама, обалдевшая от того, что её не стесняются совершенно, молчала – скорее потерянно, чем осуждающе. А Ева даже не удивилась, потому что привыкла.
И когда Лёлик, как привязанный, вышел вслед за ней из маминого кабинета, забыв попрощаться, Ева спокойно на него посмотрела, да и пошла вперёд, не оглядываясь и на минуту не усомнившись, что новый почитатель не позволит себе отстать. И все сотрудники видели, как посреди рабочего дня Леонид Чебрисов, гебешник с мохнатой лапой, которая и подтянула ему в столь молодом возрасте столь серьёзную должность, уходит с работы, провожая рыжую дочку начальницы выпускающей лаборатории.
СССР. 1985 год
Ева между тем окончила школу. И, следуя своему намерению, решила, что поступать будет не куда-нибудь, а в Московский университет, на исторический. Ей надо было разобраться с тем, что она видела по ночам. Как будто с каждым новым сном дверь в другой мир приоткрывалась чуть шире. И Ева чувствовала себя исследователем. Ей надо было подготовиться.
Для родителей это стало полной неожиданностью. Они-то были уверены, что Ева будет поступать в «керосинку»[1]. Так что, когда Ева объявила о своём решении, мама, изменив несколько своим привычкам, фыркнула неодобрительно:
– Там политруков готовят.
Зато папа бросился искать знакомых, тех самых политруков, которые могут поспособствовать. Тут снова возник Лёлик. Так, как если бы между ними всё уже было решено о дальнейших планах. Попросил всех ни о чём не беспокоиться. Выпил с папой. Сказал, что Ева пойдёт по папиным стопам. Папа прослезился. Мама плюнула сквозь зубы и ушла в другую комнату.
Лёлик взял отпуск за свой счёт и поехал с Евой поступать. Снял ей квартиру в Москве. Понятно, что весь отряд Евиных обожателей стух за полной бесполезностью конкуренции – с таким-то соперником. И только Кеша, который был уверен, что уж его любовь Ева должна оценить, всё пытался ей что-то сказать. Но Ева в последнюю их встречу его слушать не стала, язвительно обозвав маминым сынком. Так и остался Кеша с комком своих признаний, застрявших в горле, и большой обидой.
И ничего не скажешь, помог Лёлик ей поступить на истфак. Но самому-то пришлось возвратиться в Рязань. До поры.
А как только Еве исполнилось восемнадцать, они поженились. Накануне свадьбы Еве опять приснился странный сон. У Евы было красивое свадебное платье, которое сшили в спецателье в Москве. Ретро. Она сама нарисовала эскиз, а мастера воплотили. Всё это устроил, конечно, Лёлик.
А в том сне она видела молодую девушку, которая тоже выходила замуж. В точно таком же платье, как у Евы. Перед свадьбой ей пришлось окунуться в грязный бассейн, а смотрительница бассейна её придирчиво ощупала. На этой свадьбе она с женихом стояла под каким-то балдахином. Гости все были из её прежних снов, в длинных чёрных пальто, лица расплывчатые. Неожиданно Ева поняла, что она и есть та невеста. А один из гостей с длинной седой бородой – её отец. Он был самым главным на этом празднике. Сначала было весело. Все пели и плясали. Ева ещё подумала во сне: «Как странно, ведь у папы никогда не было бороды…»
Потом Ева вдруг обнаружила себя о чём-то громко спорящей с мужем. Это уже не была свадьба. Вокруг сгущалась опасность. Речь шла о жизни и смерти. Нужно было выбирать: оставаться или уходить. Муж настаивал, торопил. А Ева почему-то не могла уйти.
Когда она проснулась, то хорошо помнила это ощущение: ты знаешь, что над тобою нависла смертельная угроза, но есть что-то важнее собственной жизни. И это связано с её отцом. Сон она не досмотрела в тот раз. Так и не узнала, чем дело кончилось.
Потом привычная жизнь рухнула. Началась перестройка.
Собственно, первые полтора года никто и не понимал, что она началась. И лозунги были какие-то не принципиально отличающиеся от предыдущих, такая же муть. Однако возбуждение нарастало. В то время как часть населения отводила душу на кухнях и демонстрациях, другая, более меркантильная, но малочисленная, почувствовала запах денег. Эти малочисленные с азартом бросились зарабатывать, кто где мог, пока эта лафа не кончилась, а думать глобально о несправедливости устройства общества бросили, потому что все мысли концентрировались на добыче. И вообще, происходящее стало им казаться потрясающе справедливым, почти как на Диком Западе у Джека Лондона.
Вот и для Лёлика всё складывалось просто отлично. Он вдруг почувствовал, что настало его время. Особенно после того, как вышел закон о кооперации. Собственно, никаких других законов уже можно было и не издавать. И этого одного с лихвой хватило для экспроприации прибыли у государства в пользу наиболее инициативных. Миллионы воль сплотились наконец-таки в желании заработать, и эта мощная волна психической энергии разнесла меньше чем за пять лет глиняные ноги колосса.
Лёлик организовал при нефтеперегонном заводе кооператив. Взял на себя всю ответственность, а начальство в долю, и через этот самый кооператив стал торговать бензином, который производил нефтезавод его тёщи.
В то время состояния наживались быстро, и уже через три года Лёлик купил себе и Еве роскошную квартиру в Москве, благо стоило жильё тогда недорого. Ева ездила в университет с водителем и охраной, как правило, по встречке с мигалкой. И охрана обращалась к ней «Ева Сергеевна». Нельзя сказать, что это ей не нравилось. Но она как бы раздваивалась. В университете она была одним человеком, а дома с Лёликом – другим.
В Московском университете Ева выбрала кафедру капитализма, где изучали Россию от Петра до 1917 г. Она пропадала в Историчке, собирая материал для курсовых и диплома. Ей уже давно стало понятно, что в снах своих она видела ортодоксальных евреев, и, судя по антуражу, дело происходило в начале XX века в России.
Судьба их была абсолютно трагической. Волны погромов, сменяющие одна другую, оставляли после себя истекающих кровью жертв, разорённые и сожжённые дома и местечки. Казалось бы, где Ева с её тепличной, беспечной жизнью и где – евреи, растерзанные столетие назад? Но тело, её тело отзывалось на описание чудовищных зверств острой резью в животе. Это было совершенно неожиданно и даже пугало её.
Мы не можем знать наперёд, что́ из трагедий наших предков заденет нас за живое. Живём в иллюзии автономности и свободы воли. А наше тело подчас оказывается умнее и памятливее, откликаясь фантомными болями, и «пепел Клааса стучит в наше сердце»[2].
Сама того не желая, Ева так глубоко погрузилась в эти события, что ей даже было стыдно за своих далёких соплеменников, которые, не смея защитить себя, своих женщин и детей, прятались от погромщиков на чердаках и в подвалах. Вечное ощущение неприкаянности, когда ты как бы не в своём праве, ибо не на своей земле, лишало их сил и воли к сопротивлению.
Но еврейская молодёжь не хотела мириться с этим извечным притеснением и создавала отряды самообороны в ответ на погромы начала века. Если бы не эти отряды, то Ева совсем перестала бы уважать народ, чья кровь в ней текла: вечно брели, как овцы на заклание…