Трубицын бросился на дверь, стал долбить в нее кулаками и кричать: «Я не убивал, я не убивал! Откройте, я не убивал!» С ним сделалась истерика.
— Филипп Иванович, я из-за вас домой, к любимой жене, сегодня не попаду, а вы мне чушь какую-то мелете. Вот вы говорите, что не убивали стражника. А Нелюбов утверждает обратное. А ему я больше верю. Он с самого начала дал признательные показания, рассказал, что это именно он сообщил остальным соучастникам о времени отправки денежной посылки, расписал роль каждого. А вы запирались и продолжаете запираться. И вы хотите, чтобы я верил вам, а не Нелюбову?
— Ваше высокоблагородие, меня даже в почте не было, да я и стрелять не умею!
— А где же вы были?
— В Пушкинском парке. Смотрел за возчиком.
— Значит, так, Трубицын. От смертной казни вас может спасти только полное и чистосердечное признание. Чистосердечное! Идущее от сердца. Поэтому вы прямо сейчас в мельчайших подробностях должны рассказать мне все, что вам известно относительно этого дела. Все! А я буду сверять ваши показания с показаниями Нелюбова, в искренности которого я не сомневаюсь. И если я увижу, что вы пытаетесь меня обмануть, плохо вам придется. Ну а если я, напротив, почувствую, что вы и впрямь каетесь, даю вам слово: сделаю все для того, чтобы вы получили минимум наказания. Будете говорить?
— Буду!
Через два дня Златоустова доставили к каширскому городскому судье. Несмотря на то что Златоустов судился за кражу второй раз, судья был к нему на редкость снисходительным и назначил минимально возможное наказание — тюремное заключение на три месяца. Приговором Златоустов остался доволен.
Никогда Филя Трубицын не думал, что будет сидеть за политику. Нет, ему как человеку полированному, со средним образованием, были весьма близки идеи всеобщего равенства и братства, он даже кое-что почитывал на эту тему. Но не более того. И надо было Ваське Нелюбову, однокашнику, застать его с одной из таких брошюрок в руках. С этого проклятого дня все и началось.
— А ты что же, Филипп, интересуешься?
Захотелось покрасоваться.
— Конечно. Мне кажется, сейчас все настоящие люди должны этим интересоваться. Время-то какое!
— Ты правильно мыслишь. А хочешь, я тебя познакомлю с такими настоящими людьми?
Филя струхнул, хотел отказаться, но товарищ так пристально посмотрел ему в глаза, что он не посмел.
В этот же вечер пошли в городское училище. Там он и встретил Олечку.
Все время, пока пили чай, она стреляла в него глазками, а после попросила помочь ей помыть чашки. Когда проходили темным коридором на кухню, Олечка неожиданно остановилась, повернулась к нему лицом и… схватив своими пальчиками за мужское достоинство, жадно стала его ощупывать. Результатом барышня, видимо, осталась довольна, потому что после чаепития велела проводить ее до дома.
А дома! Олечка вытворяла такое… Ему и в голову никогда не могло прийти, что мужчина и женщина могут любить друг друга такими причудливыми способами. Правда, и опыт-то был минимальный.
С того дня он был готов на все, лишь бы только видеть Олечку.
Компания обычно собиралась одна и та же: Олечка, ее коллега и зазноба Нелюбова Шурочка Медведева, Шурочкин братец Васька, ну и сам Нелюбов, будь он неладен! Пили чай, играли в карты, говорили пламенные речи. В середине осени в их компании появились новые лица: московские знакомые Нелюбова «товарищ Степан», рабочий одного из многочисленных столичных заводов, и пожилой (лет сорок ему с лишком, ваше высокоблагородие!) мужчина, которого все звали «товарищ Андрей». Несмотря на возраст москвича, Олечка, которой Трубицын к этому времени уже совершенно надоел, сразу же переключилась на товарища Андрея, но с ним у нее почему-то не заладилось. Вывод такой Филька сделал, видя, как страдает его подруга. Она могла наговорить товарищу Андрею дерзостей, а через пять минут — сесть рядом, собственноручно налить ему чаю, положить самый лучший кусок пирога и тут же опять начать дерзить. Пару раз Филька даже видел, как Олечка плакала в темной кухне. К Трубицыну она совершенно охладела и приказала дома у нее не появляться.
Страдал и сам Филипп. Правда, недолго. Его крестьянский ум подсказывал, что не пара ему такая баба, не будет с ней никакой жизни, а беды не оберешься. Филька хоть и был молод, но уму своему уже больше доверял, чем сердцу. Но иногда, преимущественно по ночам, почему-то тяжело вздыхал, ворочаясь на своей постели.
Об «эксе» заговорили московские, заговорили не сразу, а вначале вскользь, издалека. Мол, много товарищей сидит по царским тюрьмам, им помощь нужна — и покушать купить, и сатрапам царским денег дать, чтобы не слишком зверствовали. А тем товарищам, которые на свободе, еще больше нужно — оружие, типографии, динамит, все денег стоит. А где эти деньги взять? Не отбирать же последнюю копеечку у трудового народа! А из казны — грех не забрать, все равно все казенные деньги разворовываются. Вот, к примеру, налоги. Собирают их, дерут с крестьянина и мещанина три шкуры, а как соберут, отошлют в губернию или в столицу, то там они словно в воздухе растворяются. Только не в воздухе, а в карманах воров высокопоставленных.
У компании не было никаких возражений относительно справедливости вышеназванных тезисов. А Нелюбов обмолвился, что через его почту огромные деньги проходят, особенно в конце года. После этого разговор стал совсем конкретным.
Распределили роли. Непосредственно экспроприировать должны были люди опытные, знакомые с оружием, в число коих Трубицын не входил. Порешили, что на почту пойдут товарищ Андрей, товарищ Степан и Васька Медведев. На вопрос последнего о том, не мало ли народа, товарищ Андрей ответил, что в подкрепление прибудут и другие товарищи. Нелюбов должен был узнать день, в который в Тулу увозили денежную посылку, и сообщить товарищу Андрею. Поскольку жить москвичу в Кашире было неудобно — слишком на виду, Нелюбов получил задание, узнав про посылку, сразу же сообщить о ней Трубицыну, а тот со станционного телеграфа должен был отбить телеграмму следующего содержания: «Бабушка приезжает такого-то числа в такое-то время, встречайте». Телеграмма адресовалась в Москву, на главную телеграфную станцию, на имя Луки Ивановича Тарасова. Самому Нелюбову с почты такую телеграмму отправить нельзя было, стали бы потом жандармы проверять, вмиг бы догадались!
«А вот здесь мы оплошали. Ничего не проверили», — с досадой подумал Кожин.
Трубицыну же товарищ Андрей приказал изготовить из полена муляж бомбы.
— Я сначала сам хотел, но после того, как топором чуть палец себе не отрубил, пошел на поклон к дружку — Гаврюхе Городушкину. Он в депо слесарит. Попросил я Городушкина из отрезка трубы сделать ведро детское, якобы для племяшки, ну он и сделал, за угощение. Я потом это ведро до ума довел: сверху заткнул да покрасил. Но про почту Городушкин ничего не знал, честное слово!
— Проверим мы этого Городушкина, если невиновен, ничего ему не будет, не беспокойтесь. Дальше рассказывайте.
Восемнадцатого Нелюбов прилетел к нему на извозчике в час дня. «Быстрее, говорит, Филипп, отбивай телеграмму. Завтра в полшестого будет посылка, я подслушал разговор почтмейстера с исправником». Трубицын телеграмму отбил, а вечером прибыл в школу на совещание. Там все уже были в сборе. Был и незнакомец — белобрысый такой господин, на вид из интеллигентных.
— Я его, кстати, ваше высокоблагородие, у нас в депо весной несколько раз встречал.
Кожин порылся в папке с дознанием и достал фотографию Волкова.
— Он?
Трубицын близоруко прищурился.
— Он, ваше высокоблагородие!
— Дальше, дальше, Трубицын.
— На совещании каждый получил свое задание. Как и договаривались, экспроприировать должны были товарищ Андрей, Степан, Медведев и белобрысый. За пять минут до нападения Степан под предлогом отправки телеграммы должен был зайти на почту и убедиться, что из полиции там один стражник. Бомбу доверили белобрысому. Товарищ Андрей, кстати, меня за бомбу похвалил. — Трубицын спохватился, что сказал лишнее, но потом махнул рукой и продолжал рассказ.
Ему поручили идти в половине пятого в Пушкинский сквер и прохаживаться там возле елочки. После приезда туда саней Трубицын должен был проверить, не привел ли возчик с собой полиции, по Дворянской пройти к почте и дать нападавшим знак о прибытии возчика, потом вернуться в парк и продолжать наблюдать за санками до прихода туда товарища Андрея.
Перед нападением всем следовало загримироваться и нацепить накладные бороды. Медведеву, единственному из компании, которого могли узнать почтари, кроме того, товарищ Андрей выдал очки с синими стеклами.
Товарищ Степан разъяснил всем важность момента.
— Деньги завтра же должны быть в Москве. Нам удалось договориться о побеге нескольких наших товарищей, приговоренных к смертной казни. Но для этого не позже чем завтра мы должны передать деньги их тюремщикам. Опоздаем — наших товарищей ждет смерть. На каждом из нас лежит ответственность за их жизни! Никто не должен подвести.
— Мы так поздно получили телеграмму, что я даже не успел заехать домой, переодеться, — сказал товарищ Андрей. — Прибыл сюда вот в этом одеянии. Шуба у меня теплая и красивая, но уж больно неудобно в ней почты грабить. А не дай бог, убегать придется или через заборы лазать? Нет ли у кого-нибудь из вас, товарищи, во что переодеться?
— У меня есть, — сказала Олечка, — очень хорошее пальто на вате. Один знакомый торопился и забыл его у меня. Как раз на вашу фигуру, товарищ Андрей.
— Но я не смогу скоро его вернуть.
— Ничего, знакомый о нем не вспоминает. Только вам придется за пальто ко мне сходить.
— Ну что ж, спасибо, Ольга Петровна. Я завтра утром к вам непременно зайду.
— Зачем же до утра откладывать, можно и сегодня! — Ольга даже облизнула губы.
— Покорнейше прошу меня простить, но сегодня никак не могу, у нас с товарищами, — москвич кивнул на белобрысого, — еще много дел.
— Минут пятнадцать шестого товарищ Андрей и белобрысый прибежали в парк. Спрятались мы в малой беседке. У товарища Андрея в руках сидор солдатский был. Он из него вынул почтовую сумку, оттуда достал деньги, крупные переложил в сидор, а пачку трехрублевок разделил — меньшую часть мне сунул, а большую они с белобрысым по карманам рассовали. Деньги товарищ Андрей велел передать Нелюбову, мол, тот знает, что с ними делать. Потом они сели в санки и уехали. Я сумку почтовую прям там в парке в снег закопал и домой. На следующий день после работы встретился с Нелюбовым и отдал ему все деньги. Все. Меня не расстреляют?
— Если и дальше будете так же откровенны, то нет. Даю слово офицера. Но только в том случае, если вы все вами рассказанное запишете собственноручно и потом подтвердите в суде.
— Мне деваться некуда.
— Весьма разумное суждение. И еще. Где нам найти этих Андрея и Степана?
— Я не знаю. Честное слово, не знаю. Степан — фабричный, но с какой фабрики, он никогда не говорил, во всяком случае, мне. А про товарища Андрея мне вообще ничего не известно.
— Ладно, на эту тему мы с вами еще побеседуем. А сейчас — пишите.
— А потом? Потом мне куда?
— Поймите, Филипп Иванович, не могу я вас отпустить. Вам придется посидеть в тюрьме.
— Я понимаю. Скажите, а нельзя меня устроить в дворянскую камеру?
— А вас что, содержат в общей? Безобразие!
На следующий день Нелюбову дали прочитать показания Трубицына. Коллежский регистратор только посмеялся: вашим умельцам почерк подделать — раз плюнуть!
Тогда между арестованными устроили очную ставку. Трубицын, опустив глаза в пол, тихо и монотонно, но складно повторил свои показания. Посредине его монолога Нелюбов встал, схватил табуретку и запустил в Фильку. Тот едва увернулся, недоуменно посмотрел на бывшего товарища, а когда понял, что его обманули, заплакал. Очную ставку пришлось прервать почти на час. После беседы с Кожиным Трубицын перестал плакать и еще раз так же тихо и монотонно все рассказал. Нелюбова в это время двое городовых держали за плечи.
Когда Кожин и почтовый чиновник остались один на один, Нелюбов, смело посмотрев в глаза жандарму, проговорил:
— Ничего я вам не скажу, хоть пытайте меня, хоть режьте!
— Ну что вы, Василий Семенович! Никто вас пытать не собирается. Пытки не наш метод. Не будете говорить — не надо. У нас доказательств на всю вашу гопкомпанию хватает. Деньги, у вас изъятые, это раз. Показания Трубицына — два. Шуба и литература, у вас и у ваших дам найденные, — три.
— Деньги — мои сбережения. На них что, написано, что они с почты украдены? Это раз. Трубицын — оговаривает меня, так как я с ним поссорился. И я думаю, что в нем скоро проснется совесть и он от своих лживых показаний откажется. Это два. Про шубу я вообще молчу. Ольга — дама любвеобильная, какой-то хахаль, наверное, оставил. Это три. Ну а литература — это вообще смешно. Вы, господин ротмистр, изволили забыть, что Государь объявил свободу слова?
— Ничего я не забыл. Только, несмотря на ваши раз-два-три-четыре-пять, сидеть вам всем. Во всяком случае, до суда. А суд нескоро состоится, я уж об этом позабочусь. И даже если он вас оправдает, в чем я лично сомневаюсь, вашим дамам будет очень тяжело. Вы мужчина, вы тюрьму перенесете. А что будет с Шурой? В кого она превратится через год, проведенный в тюрьме? Вы, наверное, успели заметить, что тюрьма — не санатория? Там чахотку подхватить — как стакан воды выпить. Да и общество в камере не из Смольного института. А барышня ваша хрупка. Выдержит ли она год в тюрьме? А если ее не оправдают, выдержит ли она каторгу? Вы о себе не думаете, так хоть о ней позаботьтесь!
Нелюбов заскрежетал зубами. Помолчав минут пять, он выдавил из себя:
— Хорошо. Предположим, только предположим, что я признаюсь. Какие у меня будут гарантии, что Шурочку отпустят?
— Я так понимаю, мое слово офицера вас не устроит?
— Правильно понимаете.
— Вот протокол допроса Трубицына, вот протокол обыска у вашего предмета. Оба этих протокола мы переписываем. Трубицын дает показания, что про экс вы никогда в присутствии Александры Матвеевны не говорили, а в протоколе обыска напишем, что ничего предосудительного у госпожи Медведевой обнаружено не было. Новые протоколы составим в вашем присутствии. После того как вы дадите правдивые показания, старые протоколы — порвем и сожжем. Ну? Да, и мое слово — оно тоже чего-то стоит. Решайтесь.
— Переписывайте протоколы и зовите Трубицына.
В социал-демократическую партию Нелюбов вступил во время обучения на курсах телеграфистов в Москве. На службу в Каширу он уже ехал с конкретным заданием — организовать в городе марксистский кружок. Кружок получился немногочисленным, Нелюбов за количеством не гнался, предпочитая ему качество. Кроме того, деповские рабочие уже имели свою организацию. Всего набралось пять человек: он, брат и сестра Медведевы, Назарова и иуда, как оказалось, Трубицын. В ноябре в Каширу приехал товарищ Степан — Степан Шумилов, руководитель их партийной ячейки. Он рассказал о необходимости совершить экс. Нелюбов не раздумывая согласился. После этого в город прибыл товарищ Андрей. Втроем они обработали других членов кружка и заручились их поддержкой.
— Давайте, Василий Семенович, запишем так: заручились поддержкой Медведева и Трубицына. Мы же условились, что дамы ни о чем не знали.
— Да, да, конечно. С-скажите, а после того, как вы арестуете других, что будет? Ведь они могут рассказать про участие Шурочки и Ольги.
— Не думаю. Медведев на сестру показания вряд ли даст, ну а москвичи вообще молчать будут, я эту публику знаю.
— Это хорошо, это очень хорошо.
Практически ничего нового к тому, что рассказал о нападении на почту Трубицын, Нелюбов не добавил. 18 декабря он увидел, что на почту пришел исправник и прошел в кабинет почтмейстера. Подслушав разговор, в обед помчался к Трубицыну, давать телеграмму. В семь часов вечера к нему заявились Шумилов, товарищ Андрей и Лев Волков — представитель тульской ячейки. Они сразу же пошли в школу и провели совещание. Гости переночевали у него, потом действовали по плану.