Но каждый из них совершенно забыл о том, что на свете еще есть Юлия, их дочь, их единственный ребенок. Вдруг выясняется, что маменьку барышня конфузит: как искать новых поклонников, если рядом с тобой дочь-подросток? Смотрит насмешливо, отвечает нелюбезно, а то и дерзит. Иной раз таких колкостей наговорит очередному маменькину ухажеру, что на другой день, глядь, и след его простыл! Папеньке тоже недосуг заниматься воспитанием, ибо нет нисколечко ни времени, ни душевных сил. Все забирают творчество, дела издательства и любовные утехи. Вот и росла девушка, как сорная трава у забора палисадника, поначалу с мамашей, а позже с отцом, в его своеобразном окружении. И вот именно тогда, когда одиночество души раскрыло перед нею свои объятия, вдруг явился человек, который проявил к ней подлинный, живой интерес.
Новая любовница отца, Фаина Эмильевна, после того как гроза в виде разъяренной супруги отгремела и удалилась, отбросила всякие стеснения и переселилась в квартиру Иноземцева. Наутро, выйдя в полупрозрачном пеньюаре в гостиную из спальни, она спросонья не могла понять, кто перед нею, хотя она знала, что ненавистная Раиса оставила отцу ребенка. Юлия тоже оторопела, узрев полуголую девицу с бесстыдной пышной грудью, распущенными волосами и огромными воловьими глазами. Несколько мгновений они смотрели друг на друга как два совершенно разных существа. Еще миг – и могло бы родиться взаимное непонимание, ненависть, презрение, словом, то, что и должно было произойти. Но случилось чудо. Фаина улыбнулась, широко, дружески, протянула к девочке полные белые руки и проворковала:
– Здравствуйте, милое дитя!
Юлия стояла не шелохнувшись. На нее обрушился водопад смешанных чувств. Девушка догадывалась, что это негодная женщина, которой тут не должно быть, но она была так хороша! И от нее веяло такой неземной добротой и лаской, которых Юлия не знала никогда от своих родителей. Фаина сделала несколько шагов и приобняла девочку, та же от смущения хотела отстраниться. Но ее пленил запах тела красавицы, волшебный аромат духов, мягкость и нежность кожи. Длинные шелковистые волосы струились за ее спиной. Таких красивых женщин Юлия видела только на картинах. Она совершенно растерялась.
– У вас глаза отца! – Фаина приподняла пальчиком подбородок Юлии. – Обожаю эти глаза. Будемте друзьями, ангел мой?
Юлия слабо улыбнулась в ответ. Нет, ей и в голову не пришло, что дружба с этой женщиной означает предательство матери. Потому что на последующие годы именно Фаина превратилась для девушки и в мать, и в сестру, и в старшую подругу.
Соломон хохотал и гордился этим редкостным для порядочных людей обстоятельством. Так они и жили втроем, в огромной квартире, где Фаина царила как хозяйка дома, любила и Соломона, и его дочь. Истово и преданно. Иногда в эту идиллию врывалась Раиса Федоровна, наезжая без уведомления. Тогда Фаина изгонялась прочь. На некоторое время наступало семейное единение, которое, впрочем, никому теперь и вовсе было не нужно. Затем Раиса начинала скучать в роли докучливой жены и заботливой матери, Соломон же – раздражаться и тайно навещать свою пассию в меблированных комнатах, потому как и дня не мог прожить без нее. Юлия томилась от лжи и лицемерия, которыми наполнялось все в доме. Все неприятности заканчивалось так же внезапно с отъездом Раисы Федоровны. И не успевали еще затихнуть звуки ее повелительного голоса и стук каблуков в прихожей, как Фаина уже тут как тут, и маленький содом снова начинал жить своей налаженной жизнью.
Постепенно эти события стали повторяться с заурядной периодичностью и потеряли свою остроту и новизну. Соломон снял для Фаины квартиру для временного пребывания, дабы не утруждать себя поиском убежища для возлюбленной в самый неподходящий на то момент. Юлия росла под присмотром Фаины, нехотя посещала гимназию и незаметно для всех повзрослела. То, что дочь выросла, первой заметила Раиса Федоровна в один из очередных своих набегов домой.
– И что это за уродливое платьице на тебе нынче? Неужто тесно? В груди? И коротко, неприлично коротко!
Она распахнула девичий гардероб и ужаснулась.
– Святые угодники! Да в таком отрепье клошары в Париже постеснялись бы ходить!
Она перевела на потупившуюся дочь сердитый взгляд.
– И прическа у тебя нехороша, и волос тусклый, глаза мутные, лицо бледное. Ты что, и вовсе из дому не выходишь? У тебя до сих пор нет поклонников?
Юлия покачала голова, отчаянно желая, чтобы этот несносный и унизительный допрос закончился как можно скорей. Невозможно было объяснить мамаше, что все чувственное, притягательное, женственное вызывало у Юлии скорей отторжение, страх, внутренний протест. Мать, с ее низкопробным кокетством увядающей соблазнительницы. Фаина, с ее вызывающей плотской красотою, разрушившая жалкую семейную гармонию их дома. Юлия никогда не чувствовала собственной женской сущности, своей плоти. Она сторонилась всего того, что дал ей Создатель. Плоть и грех стояли рядом в ее сознании, ибо рядом тут же в доме этот грех радостно и бесстыдно царил и правил бал. Нет, она никого не осуждала. Ей и в голову не приходило осуждать блудливого Соломона, которого она приучилась называть только по имени. Или эгоистичную мать, к которой она не чувствовала ничего, никакого подобия дочерней теплоты или любви. Нет, она просто жила рядом, но без них. Может, только чуть ближе к Фаине, этому воплощенному греху, обернувшемуся для одинокой детской души единственным теплом и утешением.
– Соломон, ты иногда смотришь на свою дочь? – грозно вопрошала Раиса Федоровна вечером за семейной трапезой.
– А что случилось? – последовал настороженный ответ.
– Ничего особенного, просто она выросла и стала взрослой.
– Возможно, – пожал плечами отец. – Но я не заметил этого.
– Разумеется, – рассмеялась жена. – Ваше зрение видит только женщин особенного устройства и предназначения.
Юлия сжалась в комок, не стала дожидаться следующего акта дурно поставленной пьесы и юркнула к себе. Заперла дверь и бросилась к своей отдушине – заветной тетради. Несколько мгновений раздумий, и перо летит по бумаге. И вот уже ее нет в этом пакостном мире. Иные персонажи, иные лица, слова, чувства. Создается другой мир, и она царит в нем. Там все свершается по мановению ее пера! Она волшебница, она Богиня!
Через несколько дней случилось так, что неуемная Раиса Федоровна устроила в комнате дочери инспекцию и обнаружила потайную тетрадь. Юлии, по счастью, не было дома.
– Соломон! – загремел грозный голос на всю квартиру. – Ты и впрямь слеп и глух. Посмотри, что я обнаружила у Юлии!
– Неужто непристойные картинки? – съязвил муж. – Коли она выросла, значит, пора и жизнь постигать.
– Ей не надобно неприличных картинок, она их видит каждый день в своем доме!
– Ах, ну конечно, я – злодей и развратник. Вы же сама добродетель. Отчего бы вам тогда не подать девице пример и не взять с собой? К примеру, на очередное богомолье. Вы ведь, как я полагаю, поедете помолиться и очистить душу? – Супруг откровенно издевался над разъяренной женой. Вот еще! Вздумала воспитывать дочь, которой сама же и предоставила расти, как той вздумается.
– Хватит, полно. Прочтите, – она швырнула мужу тетрадь. – Вам, с вашими талантами, эта галиматья придется по нраву.
«Галиматья» поразила опытного издателя. С трудом дочитав рукопись до конца, не веря, что это написала его собственная дочь, Соломон с ревом быка бросился к Юлии, как только она переступила порог квартиры.
– И ты молчала? – он потрясал рукописью. – Сколько ты это писала? Почему я ничего не знал?
Юлия от неожиданности и смущения прислонилась к стене и чуть не упала.
Через два месяца в журнале Иноземцева «Словеса» вышел первый роман Юлии, и она тотчас же сделалась новой столичной модой у читающей публики.
Глава четвертая
Лето 1906 года
Фаина все же встала с постели, хоть ей и не хотелось. Нега сковывала ее полные члены, она лениво, точно большая кошка, прошлась по спальне, позевывая и вздыхая. Из столовой доносились утренние звуки. Бряцанье приборов, торопливая поступь горничной, видимо, несущей горячий кофе. Тяжелые шаги хозяина дома. В душе разливалось привычное тепло устоявшейся и спокойной жизни. И вдруг что-то укололо внутри, в глубине, как будто щелкнуло. Что, что? Тревожно забилась мысль. Что же такое промелькнуло давеча, что-то нехорошее, тревожное, неочевидное, но опасное? Фаина остановилась и схватилась руками за виски. Да, разумеется. И вчера, и до этого, она заприметила нечто новое в глазах Соломона Евсеевича, едва уловимое, почти незаметное. Исчезло горение, накал, истовый трепет. Она больше не сводит его с ума? Не волнует до потери сознания?
О нет, господи, нет, нет! То есть Фаина, разумеется, понимала, что по прошествии лет страсть утихает, любое тело стареет и перестает быть предметом вожделения, но почему-то полагала, что ее минует чаша сия и она в глазах своего божества навеки останется прекрасной, а их любовь из чувственной и страстной, присущей скорей молодым и пылким, перейдет в спокойное и полноводное существование двух единых душ и тел. И он женится, наконец, на ней, и прогонит прочь эту немыслимо гадкую женщину!
Фаина тяжело опустилась на кровать. Надо успокоиться и понять, что произошло. Страшные подозрения змеей заползали в сердце и не давали мысли родиться. Новые натурщицы, молодые и чувственные, точно такие же, как и она семнадцать лет назад. Да-да, наверное, именно это стало ее тревожить. Соломон вдруг снова обратился к мольберту и кисти, которые давно были заброшены в чулане. Она сама, как в давние времена, позировала ему, но он остался недоволен, и через несколько дней три милые незнакомые барышни в нарядах прошлого века чинно восседали кругом, образуя живописную картину. Фаина сама рассаживала их, поправляла кудри и кружевные воротники, складки платьев. Прошло несколько сеансов, и работа снова оказалась закрытой холстом и задвинутой в дальний угол мастерской. Фаина не придала значения этим событиям, но только теперь вдруг у нее поселилось тревожное предощущение надвигающейся катастрофы. Как смотрел Соломон-художник на молоденькие лица, руки, плечи! Она больше не вдохновляла его, он искал новые объекты для своего творчества. Или для своей новой страсти?
Фаина так испугалась своих мыслей, что без сил откинулась назад, на подушки. До последнего дня у нее не было иной заботы, как, ублажая любовника, нежно двигать его к мысли о разводе. Развод Иноземцева с женой и брак с любимым, полное обладание им – вот мечта ее жизни. Но Раиса Федоровна не сдавалась, и борьба затянулась на долгие годы. Фаина получила в верные союзники Юлию, к которой привязалась всей душой. И Юлия отвечала ей, любовнице отца, нежной привязанностью, доверчивой лаской. Искренностью, которой и близко не было в отношениях с матерью. Фаине порой даже мнилось, что Юлия ее собственная дочь. Она совершенно не понимала, почему Соломон не настоит на разводе. Как может он терпеть это унижение, столь постыдную зависимость от тщеславной и злой женщины, которая любит не его, а только его славу? Но милый друг всегда уходил от разговоров подобного рода, ссылаясь на непримиримость и жесткость жены.
– Любимая, что тебя тревожит? Разве я не люблю тебя? Разве не ты царишь в моем сердце и днем, и ночью? Поверь, я мечтаю о свободе, как каторжник на рудниках! Дня не проходит, чтобы я не думал о разводе с Раисой. Но ведь ты ее знаешь, она не желает и слушать! Ей радостна мысль о том, что такой человек, как Соломон Иноземцев, принужден склонить перед ней голову. Ее тщеславие никогда не позволит нам разойтись. Поверь мне, милая! Ведь каждый раз, когда она является, дня не проходит без ссор и разговоров об этом. Нет, она не отпускает меня. Но я не отступлюсь! Я добьюсь своего! Я не позволю вить из себя веревки! Мы будем вместе, и нам пропоет свадебный хор!
От этих пылких речей голова Фаины шла кругом. И она с терпением, достойным лучшего применения, несла свой крест греховности, будучи всего лишь жалкой содержанкой, а не законной супругой великого человека. Годы шли, но все оставалось неизменным. Гремели громы, говорились слова, текли реки слез разочарования и унижения. А потом робкое солнце надежды высушивало их, и все возвращалось на круги своя.
Раиса Федоровна, всякий раз обнаруживая в доме следы пребывания Фаины, даже как-то привыкла к тому, что в жизни мужа их двое и у каждой своя роль. Однажды, заявившись, как всегда, как снег на голову, она, стоя в передней, узрела шубку Фаины, ботиночки, шляпу. Горничная смутилась и спешно помогла барыне раздеться. Соломон Евсеевич выскочил из кабинета. Взлохмаченный и встревоженный, приветствовал супругу излишне громко и фальшиво радостно.
– Вот что, голубушка, – хозяйка подала горничной шаль, которой укутывала плечи, – пока я передохну у себя с дороги да приготовят обед, скажи-ка от меня этой… этой гостье, что ей пора и честь знать. Не желаю ее видеть, пусть исчезнет немедля. А ты, мой друг, – она обратилась к мужу, – распорядись об обеде, да прикажи принести мне чаю. Устала.
Она было двинулась в свои комнаты, но поняла, что ни муж, ни горничная не помчались выполнять ее указания. Горничная, правда, сделала два неуверенных шага да и замерла в нерешительности.
– В чем дело? – Брови Раисы Федоровны, и без того выгнутые без меры, извернулись, как две дуги. – Соломон?
Тон сказанного предвещал не то что обычную грозу, а, наверное, конец света.
Супруг вздохнул. Но как-то без прежней робости заявил:
– Фаина Эмильевна больна. Инфлюэнца, высокая температура. Прикажешь выбросить ее прочь, одну, без помощи, в гостиничный номер?
– Забавно, – изумилась жена. – Стало быть, мне предложено мириться с пребыванием вашей любовницы в моем доме окончательно. До этого правдами и неправдами мне удавалось ее изгонять, а теперь она тут и вовсе поселилась. Чудесно! Ей-богу, жизнь презабавна. Напишите водевиль, мой друг, из нашей жизни. Ручаюсь, он будет иметь бешеный успех!
И она гордо удалилась.
Фаина слышала из своего убежища все жестокие слова. Она попыталась встать, чтобы бежать прочь, но силы оставили ее. Голова шла кругом. Пот лил ручьем, и она в изнеможении опустилась на влажные простыни. Поспешно вошла горничная. Поправила простыни, положила холодный компресс на голову, но даже в полусознании Фаина узрела едва скрываемую усмешку. Да, она была посмешищем даже для прислуги! Ну, погодите, вот только бы мне встать, уж я тогда, наконец, выведу вас на чистую воду. Заставлю говорить о разводе, вцеплюсь в горло ненавистной твари зубами и буду терзать ее, пока она не отступится от обожаемого Соломона!
Через несколько дней Фаина совершенно оправилась, но из комнаты своей не выходила. Соломон заглянул несколько раз неприлично поспешно, едва переступив порог комнаты, осведомиться о здоровье. Фаина с тоской почувствовала в нем неуверенность и страх. А ведь каким гордым и мужественным казался он ей прежде, какие воинственные речи произносил!
Забегала и Юлия, матери вовсе не боясь, но, не желая громкого и безобразного скандала, оставалась ненадолго. Словом, все в доме указывало на то, что ей, Фаине, тут не место, что ее пожалели, Христа ради, но пора и честь знать.
Поэтому молодая женщина несказанно удивилась и насмерть перепугалась, когда горничная от имени барыни позвала ее отобедать со всеми. Некоторое время она ожидала, что, может, Соломон зайдет и все ей пояснит, подскажет, что делать, что бы это значило. Да только для самого издателя выходка жены оказалась сюрпризом.
Когда уже обед был подан, Раиса Федоровна, обведя столовую взором, заявила лакею:
– Изволь поставить еще один прибор. Полагаю, наша гостья уже поправилась и может отобедать с нами. Не так ли, милый? – последние слова относились к супругу, который, оторопев, теперь не знал, что из данной затеи выйдет. Явно ничего хорошего.
Пребывание в доме злополучной Фаины вместе с законной женой только на первый взгляд могло показаться забавным конфузом, коим он себя и утешал. Мол, все бывает в жизни настоящего героя-любовника. Однако как выйти из данного неловкого положения, сохранив расположение обеих, он не мог придумать, и оставалось только положиться на волю случая. О том, чтобы просто потихоньку вывести любовницу из дома и сделать вид, будто ее и не было, не могло быть и речи. Фаина слишком глубоко проросла в его жизнь, в этот дом, и не могла быть выдворена просто так, как бордельная девица. А и случись подобное, то как же потом привести ее обратно?
Словом, черт знает что такое!
Между тем семья собралась за столом, и в напряженном молчании начался обед. Дверь отворилась, и в столовую вошла Фаина. К удивлению и Соломона, и Раисы, она вошла вовсе не робко, смущенно. А спокойно, как будто и впрямь жила тут на законных правах. Поздоровалась, пожелала всем приятного аппетита и села на свободное место. Напротив хозяйки дома.