– Интересная мысль. Об этом надо подумать.
– Раз бестселлер, нужны еще голые женщины, обнаженные, я хотел сказать.
– Ну, уж это по твоей части, Глеб.
– Кстати, то, что сейчас крутят по телевизору, никого уже не волнует. Должно быть что-то запретно-трепетное, как, например, в Средние века – даже туфелька из-под длинной юбки их очень возбуждала.
– Глеб, не заменяй нам эротики башмаками. Уж лучше какие-нибудь магические обряды, их совершали нагими.
– Аня, идея – критянки, длинные, широкие юбки и обнаженная грудь…
– Пожалуй, вы правы, Глеб, даже я прочувствовал, в чем тут дело.
– А назовем это, Александр Владимирович, мистико-магическим эротизмом.
– Ну, с этим, я думаю, у нас будет все в порядке. Но нам еще надо постараться понять и услышать, ведь самое интересное происходит на грани. Надо быть свободными. Мы дадим себе полную свободу в чувствах, стилях, в восприятии древних цивилизаций, хотя почему-то даже мне чуть страшно.
– Скажи мне, чего ты боишься?
– Отпусти мою руку, о египтянин. Я не боюсь, с чего ты взял, я спокойна, но покой этот странен, как будто я что-то сейчас услышу.
– Что ты можешь услышать, красивая дева? Как к лицу тебе наше платье. Все же странен другой твой наряд, привезенный с Кефтиу2. Дай мне руку. Одно в вашем платье дивно красиво. Ваши девы открывают грудь ветру и нашим взорам.
– Ты смеешься надо мной, египтянин. Мы раскрываемся звездам, богам и солнцу. Наше сердце, дыханье и кожа открыты миру. Если и вы вдруг взглянете – это случайность. Но я сегодня не хочу шутить. Ты пойдешь со мной по ступеням Джосера? У меня чувство, будто когда я поднимаюсь по ним, то иду ввысь, к небу, еще ступень, и сейчас услышу.
– Что услышишь?
– Не знаю. Какой-то ветер.
Ты слышишь?
Тихо и жарко. Пошли.
Тихо и жарко в Фестосе. И ветер тысячелетий шумит. Когда мы приехали на экскурсию, солнце пекло нещадно. Но если отойдешь от королевского дворца, туда к руинам покоя принцессы – то ветер крутил, срывал шляпу, жаркий. Что это было?
Письма нашего учителя становятся все непонятнее. С ним творится что-то странное.
– Мне тоже так показалось, с тех пор как он уехал в турпоездку на Крит. Я думала, он поедет отдохнуть, а он…
– Он хочет понять загадку.
– Этот южный климат не для него. Вместо того чтобы купаться в море, он стал ездить по раскопкам. А знаешь, со мной тоже что-то такое случилось.
– С тобой? Что?
– Да так. Я шла в университет, смотрела, как шевелятся, шелестят ветви деревьев у дороги и вдруг в душе возникло давнее, дальнее чувство, какая-то огромная внутренняя наполненность мира. Синий вечер, тонкие ветви, фонари, врезающиеся в глубь неба. Большое здание (чтобы обойти его, надо минут десять) темнеет неровной причудливой громадой, ярко-желтые окна призывно горят. Там тысячи смехов, объятий, боли. И тут, как поется в студенческом фольклоре, «на фоне величественного здания МГУ появляется мятущаяся фигура студента». Я поднимаюсь по ступеням в главное здание и вдруг вижу нашу студентку со второго курса. Она бежала торопливо, споткнулась, упала, быстро вскочила, подобрав со ступенек выпавшую из сумки хрестоматию. Глаза у нее светлые и тревожные – спешит на свидание, а завтра экзамен. Наверное, эти ступени не забыли и мои глупые шаги, такие же юные. Послушай, Глеб, ты помнишь эту жгучую жажду счастья? Казалось, умрешь без него, любишь всех людей, и будто чувствуешь – счастье на земле…
– Что я помню из нашей студенческой жизни? Встать, что ли на ту же ступеньку, что и ты… Вот, очень ясно вижу, как утром не хочется просыпаться – нет ничего противнее пробуждения во время сессии. Натягиваешь на голову одеяло, будто это может спасти от экзамена или удержать в голове исчезающие знания. За завтраком пытаешься впихнуть в себя еще сто страниц, а потом плюешь и думаешь, вдруг на экзамене осенит. И ведь осеняло.
– Ты что хочешь сказать, что никогда не бегал на свидание, вместо того, чтобы готовиться к сессии?
– Знаешь, а я ведь действительно не забыл свое чувство на первых курсах. Сейчас мало кто поверит, что со мной могло быть такое. Странно, прошло много лет, и иногда мне хочется вспомнить мою первую боль, понять ту юную любовь.
Сколько народу. Хоть бы на минуту ее увидеть. А зачем, собственно, она отвернется, я за ней не побегу, может быть, только поздороваемся. Я начинаю сомневаться, что она существует, и в то же время всматриваюсь, ища за пуховыми воротниками ее, хоть эти встречи нам ничего не дают, мы чужие… И неизвестно, кто еще больше виноват. Я иду на лекцию, поднимаюсь по лестнице, боюсь, и хочу случайно ее встретить. Мне кажется, стены от этого желания должны растопиться и она почувствует. Вернее я не ищу, не жду. Но эта бесконечная толпа, эти люди, среди них ведь может быть она…
– В общем, Аня, ты права, в студенческой жизни есть что-то волнующее, как хорошее вино. Кровь слегка шумит, хочется петь «Гаудеамус» – «Возрадуемся». Друзья мои, осторожнее!
– Ой, извините – сказал поднимавшийся по лестнице студент.
– Чуть не выбил у меня из рук дипломат, между прочим, с материалами для Александра Владимировича. Куда это они бегут? – спросил Глеб, провожая взглядом шумную ватагу студентов.
– Думаю, в буфет или на дискотеку. Сомнительно, чтобы на лекцию.
Ступенька – подъем, ступенька – паденье. Нас много, мы живем, мы разные, нас очень много… Поднимемся по ступенькам ко входу… Кто мы, что мы, куда мы идем?
Жизнь в трепете веток, чувстве голода и ветра, развевающего волосы, перехватывающего дыхание, в ошибках, в звездах, отраженных в грязных лужах.
Ступени стираются человеческими шагами и все помнят.
Странный, страстный дождь, холодные капли падают на лицо, как ожоги. Такое чувство, будто надо вырваться куда-то, будто голод, и душа словно полна до краев какой-то прохладной чудной влагой. Говорят, что нельзя жить без хлеба, воздуха, воды, но разве человек может жить без счастья?
Ожидание встречи, непонятость, лихорадка, жизнь, сладостью, горечью, ожогом на губах, в изменчивости, в измученной вопросами молодости. Я жарко люблю твою боль, и горе, и грязь под ногами. Идешь из читалки, и горячо и ярко блистают в темноте огни университета, а в лужах – звезды.
Звезды словно грозди, грозди винограда,
налились прохладным соком,
и прольются.
В глубине земли перестоявшись,
он поднимется…
Море бьется о теплые скалы.
Жрицы пели в высоких горах, собирали цветы наши девы. Здесь могла зародиться радость. Наша песня о жизни.
– Как у нас весело было! Я помню, как бегала по пригорку в Фестосе. Я еще вернусь в тот дворец. А море у Кносса! Дочь моя уезжает на Кефтиу.
– Как, уже? Послушай меня, вы весело живете, я знаю вашу красоту, она такая прихотливая и светлая, – он улыбнулся. – Но вы не ведаете бессмертия, вы слишком легко живете. Только здесь в Египте мы знаем… Ты хочешь лишить ее бессмертья? Мы века, тысячу лет думали об этом.
– От того, что вы сохраните мертвое тело, от того, что создадите эти высокие пирамиды и храмы, может и вы еще не нашли цветок бессмертья. В нашем роду не все решают мужчины. Девочка едет на Кефтиу, а я за нею, но позже.
– Когда?
– Не знаю, что-то меня позовет, быть может, ветер. Я уеду, ваша песня о смерти, у нас о жизни, как могла зародиться радость.
На горячие камни летит прохладная пена.
И святая ласка моря.
Волны, словно губы бога.
Как только входишь в воду…
– Вы все купаетесь, уже пора в Кноссос.
Играть у берега опасно, тут много тайн. Вдруг выйдет из вод горячий бык. Дыхание его страстно. А взор безбрежен …и ласков.
– Ты все шутишь.
– Скажи, когда ты уезжаешь в Египет?
– Говорят, там очень жарко.
Прохладная пена летит на горячие скалы.
И дотрагивались волны, словно губы бога молодого, как только входишь в воду.
Тогда ей казалось, счастлив ты – значит, ты бессмертен, умрешь – рассыпешься песком, исчезнет все, но счастье… Ты улыбаешься, египтянин
Она снова вспомнила свою юность, то, что было перед ее отплытием в Египет.
И воды теплые, и словно в небо плывешь. Юный воин в иноземной одежде, но с волосами, сплетенными по критской моде, засмотрелся, как она купалась. Одна из девушек намочила букет лилий в пене прибоя и обрызгала его, воткнув ему в волосы лилию. Две другие тоже подошли, и, пока он удивленно смотрел на цветок, дружно столкнули его в воду со скользкого камня, на котором он стоял.
– Страсть становится легкой, если ее окунуть в воду.
– Что вы все смеетесь? Я поймал быка, я прыгаю через него лучше ваших воинов.
Самая веселая из них, та, которую подруги звали Игруньей, насмешливо повторила:
– Лучше многих мужчин… Да знаешь ли ты, чужестранец, может быть, бог ее целовал. Даже жрецы говорят о ней странно. Где уж тебе.
Он вылез из воды и растерянно стоял, пытаясь отжать могучими руками набедренную повязку, изукрашенную драгоценными бляхами. Его мощная фигура в сочетании с недоуменным выражением лица вызвала новый взрыв смеха у девушек, в то время как Игрунья, передразнивая, пыталась одернуть свою широкую юбку такими же неловкими движениями, как воин.
– Ты знаешь, что такое счастье, как оно пахнет, какой у него вкус и где оно? Почему ты опять улыбаешься, египтянин? Я не буду тебя целовать, пока не скажешь.
– Рассказывай и пой мне дальше ваши песни. Они так же прекрасны, как твои волосы в прихотливой прическе и дивные глаза, и вся ты.
– Нет, не все расскажу я тебе, египтянин.
Тогда она подошла к берегу, обойдя камни, но у воды уже стоял иноземный воин.
– Победитель быка, ты и сам, как бык, только есть ли у тебя кроме силы – его высокий божественный дух? Дай мне выйти.
– Расскажи, как целуют боги.
– Как волны.
И вдруг он схватил ее. Горячие руки и глухие удары сердца. Он поцеловал ее. Она резко вырвалась, оттолкнула его и быстро пошла прочь. Она шла, не оглядываясь, думая, что скоро уедет и такого больше не повторится. Но его поцелуй горел на ее обожженных губах.
Игрунья подошла к воину.
– Нам пора, хоть и хороша эта вилла у моря.
– Я найду ее в Кноссе.
Игрунья покачала головой, улыбнувшись.
– Тебе не пробраться к нам во дворец, иноземец. Лучше возьми наш цветок. Но целуешь ты, видно, не так, как боги.
Он шел один по долине между гор к Кноссу. Больно и страстно стучало сердце, отдаваясь во всем теле. Хотелось глубже вздохнуть, и в то же время будто не хватало воздуха. Все, что случилось здесь с ним в последние дни, слилось в одно безудержное желание. Он еще ощущал, как сжимал ее в своих руках, будто обнимал и все то, что так дивило его здесь. Это такое непонятное, далекое, и чужое – завораживало. Он вспомнил, как первый раз еще дома увидел их вазу. Она стояла в мегароне, заметив, как он разглядывает причудливое переплетение извивов то ли линий, то ли цветов и водорослей, старый воин отца со странным ужасом схватил его за руку.
– Бойся! Твой отец не послушал меня и поставил здесь этот пифос. Он слишком гордится своим богатством и любит заморские дары.
– Чего тут бояться, она прекрасна, как наваждение.
– То-то и оно. Это опасная тайна, страшно их колдовство, вот и ты, юноша, ей поддался. Кое-кто и у нас говорит, что перед ней и меч воина, и золото бессильны. Не для того я тебя учил сражаться, чтобы и ты, как многие, что жаждут ее узнать, возжелал ее. Не думай об этом.
И уже тогда он захотел к ним поехать. Теперь он победил быка, а потом… Мягкие склоны гор поросли деревьями. Он смотрел, как ветви шевелятся, шелестят и чуть поблескивают листвой. Глядя на них, хотелось услышать, как боги шепчут слова любви. Он вспомнил чудные фрески, увидев их в первый раз, он подошел и, словно завороженный, легко дотронулся до прекрасной нарисованной девы, подававшей цветы богине. Он водил пальцами по руке и по нежной груди и вдруг услышал смех Игруньи, которая смотрела и смеялась, а рядом стояла она. Но самая жгучая и прекрасная тайна, которая притягивала его, была во дворце, запретном для иноземцев. Там он ее найдет и, прижав к себе, почувствует все это колдовство в своих руках… И какая-то дикая, страстная нежность, от которой хотелось кричать, родилась в нем.
«Эвое» – шептали губы,
«Эвое» – кричали руки,
Звонко звезды в небе
Отвечали – «эвое».
«Эвое» – земля прекрасна
Я пьяна и без вина.
«Так это же их песня», – неужели ему удастся подглядеть их праздник? Крадучись, прячась за деревьями, он подбежал к роще, где слышались песни и смех, мелькали факелы. Вот редкая
удача. При лунном свете девушки в широких юбках плавно двигались, подняв руки к звездам. Он видел их замысловато заплетенные косы, сверкали камни в волосах, круглые серьги, иногда вдруг белела грудь. Они подбрасывали в воздух цветы и ловили их. Он задохнулся от неутоленной жажды.
Кисти винограда звонко
отвечали – «эвое».
«Эвое» – земля прекрасна.
«Эвое» – она пьяна.
И цветы и наши губы
все сладки и без вина.
Проливают звезды сладость.
И цветы, и пена моря
отдают святую силу в эту ночь.
– Этот наш танец, как он кружит! Тянешь руки вверх… Я помню это чувство, мне казалось, кто счастлив – тот бессмертен. Может, в счастье люди, как боги? Ты опять улыбаешься, египтянин.
Благословенна земля, коль ты так прекрасна. Голоса удалялись, девушки, наверное, уходили в Кносс. А иноземец, так и не посмев к ним подойти, остался в роще, сел в траву, облокотившись
о дерево. И вдруг услышал – что-то еще происходит.
– О боги. Это они разбудили своим танцем.
Тишина ночи дрогнула. Все кругом полно страстным вздохом – цветы, листья, травы. Звезды набухли живительным соком, пролились в черноту земли. Он кожей ощутил с листьев истекающую таинственную силу. И познаешь великую тайну обнаженного естества «Как боги шепчут слова любви?»
Вздох ширился, разрастался в ночи, и в нем он услышал слова:
Я воздух, которым дышишь.
Дыхание мое ветер – вдохни меня,
тепло мое – солнце,
ветвями деревьев обниму тебя.
Болью моей стань, кровью моей стань,
песней моей стань.
Жжет меня вечная страсть земли,
не разрубить пополам плоть, что срослась в ночи.
Жжет меня вечная страсть земли,
не разрубить пополам плоть, что срослась в ночи.
Губы мои – твои, тело мое – твое,
счастье мое с тобой.
Иди ко мне, землей заклинаю черной,
рождающей, вечной.
Водой заклинаю – иди.
Между деревьев он увидел Игрунью. Она шла, дотрагиваясь рукой до яркого ожерелья на груди, а в другой несла большую охапку цветов.
– Что это? Я слышал песню или заклинанье?
– Ну, может быть, это пел бог.
– Бог или пастухи в горах? Скажи, а ее любил бог или пастух? Ваши принцессы ведь могут встречаться с кем угодно.
Игрунья лукаво пожала плечами.
– Кто может запретить красавице встречаться с богом или пастухом в такую чудную ночь?
– А где она? Я хочу ее найти.
– Ищи, – Игрунья побежала туда, где громадою чернел дворец, и он тоже медленно пошел к нему. Он даже не видел стражей, им будто и не надо было охранять дворец снаружи, ведь разве кто-нибудь, кроме него, осмеливался на это? Луна то показывалась, то скрывалась за облаками. Причудливый дворец возвышался перед ним так странно: террасы с колоннами, портики, балконы неровно то поднимались, то опускались; плоские крыши громоздились одна над другой, освещаясь лунным светом или вдруг темнея. И не в силах побороть влекущее волнение, воин вступил на лестницу. Он поднимался И вот он встал перед дворцом. Он еще колебался. Ему страстно хотелось пробраться вглубь этих покоев, запретных для иноземцев. Он не сомневался в силе своих рук, не боялся же он быка, но тайна… по тихим ступеням дороги процессий и вдруг подумал, что тем путем, которым пускали в тронный зал всех, и иноземцев тоже, не найдет то, что ищет. Сбоку он увидел широкую террасу с колоннами и прыгнул на нее. Каждая колонна расширялась кверху, и только с его ловкостью можно было залезть на крышу террасы. Рядом был балкон и еще