— А почему нет Глеба Константиновича? — спросил я без всякой задней мысли.
— А зачем он тебе? Что, со мной неинтересно? Он старый отживший сапог, — коньяк явно шибанул ему в голову. — Сейчас наше время, время молодых: мое, твое, и нечего им путаться у нас под ногами и учить нас, более способных и талантливых. Он опыт передавал! — с презрением произнес Иван Дмитриевич. — Какой опыт? Во время войны работал в тылу у немцев, брал языка, добывал оперативную информацию. Но ведь этот опыт сейчас никому не нужен.
От пятой рюмки коньяка чекист соскочил с рельсов, он стал громко говорить, бахвалиться. Благо в ресторане народу почти не было, так, одиночки, да официантки сидели кружком за одним столом и делились своими заботами, не обращая внимания на двух молодых людей, которые слегка подвыпили.
— Я тебя нашел, ты мой актив, — продолжал плести Иван Дмитриевич. — Руководство одобрило работу с тобой. Ты теперь будешь со мной на связи, будешь выполнять мои указания. Я буду отвечать за твою подготовку. Хотим сделать из тебя нелегала.
— Кого? — не понял я и все же почувствовал, что мое будущее обретает определенность.
— Чего не понять? — пьяно возразил чекист. — Пойдешь за кордон с чужим паспортом, будешь иметь легенду, осядешь, законсервируем тебя на годик, а потом наладишь поток информации…
Из его пьяной болтовни я все же уловил главное — мою судьбу определили. Если честно, то я плохо представлял всю механику превращения меня из легала в нелегала. Возможно, мне придется тайно переходить границу или, как я слышал выражение, «просачиваться» на чужую территорию. Как я это сделаю — не имел ни малейшего представления.
— Жена пойдет с тобой? — неожиданно задал он сложный для меня вопрос. Эта мысль мелькала у меня уже несколько раз за вечер, но ответа я не находил, и поэтому просто отгонял ее, полагая, что эта проблема сама собой должна разрешиться. Я боялся высказать Ивану Дмитриевичу свои сомнения по поводу жены, потому что опасался его негативной реакции. Ведь при первой нашей встрече мне рекомендовали жениться на хорошем надежном товарище, который будет другом и помощником в трудной и сложной жизни советского разведчика. Я женился. Таня была мне хорошим другом в жизни, но вот будет ли она хорошим помощником разведчика, захочет ли разделить опасности, подстерегающие там, за кордоном? Откровенно сказать, я на это надеялся. Мне казалось, что Таня такая же патриотка, как и я, и будет мне признательна за принятое решение. А потом возникли сомнения: ведь я хочу предложить жене не поездку в Сочи и не совместное развлечение, а работу с риском для жизни. Да, если честно, то с риском для жизни. Мой японский опыт здесь ровным счетом ничего не стоил, да и заикаться об этом я не собирался, иначе КГБ может отвернуться от меня. Я так свыкся с мыслью, что буду разведчиком, что провал этой надежды стал бы для меня большой потерей в жизни. И все же я сказал правду своему шефу — так я стал мысленно называть Ивана Дмитриевича:
— Не знаю! Говорить ей я не имею права, вы запретили кому-либо сообщать, а намеков она не понимает. Но она верный товарищ и патриотка.
— Годится! — изрек мой шеф и громко икнул. — Я буду сам с ней беседовать. Теперь я ответственен и за нее. Я ваш шеф!
Я видел, как он напыжился, изображая большого босса, хлопнул меня покровительственно по плечу, икнул еще раз, и мне показалось, что сейчас он изречет что-нибудь вроде: «Дети мои, я с вами!» Но он коротко бросил:
— Едем к твоей жене! Сейчас я ее обращу!
— Ее нет в этом городе, она в Белгород-Днестровском.
— Тем лучше! Твоя дальнейшая судьба перемещается туда. Поедешь в Белгород-Днестровский, поступишь на работу в автобазу слесарем, займешься изучением автомобилей. Это тебе задание. Сейчас дам тебе денег, их хватит, пока не устроишься на работу. — Он вытащил из кармана три сторублевки и протянул их мне. Потом достал пол-листа писчей бумаги, ручку и сказал: — Пиши! Я, агент КГБ Роджер — это будет твоя кличка, — получил пятьсот рублей. Числа не надо, лишь подпись.
Я написал все безропотно и без сомнений — значит, так принято в КГБ. В конце концов, деньги взял, надо и расписаться. «Роджер» так «Роджер» — мне даже нравится такая кличка «Роджер»!
Наверно, и правильно, что не указывается фамилия, ведь это финансовый документ, он пойдет не через одни руки, и многие будут знать, что деньги получил от КГБ некий Анатолий Головин. Так можно меня на корню провалить.
Шеф сунул мою расписку в карман, потом вытащил ее, развернул, долго держал перед глазами. «Хорошо набрался, — подумал я, — если уже и прочитать не может». Но Иван Дмитриевич поднял на меня свои затуманенные глаза. «Как у коровы — мутные», — подумал я совсем некстати.
— Так не пойдет. Сумму надо писать буквами. — И сунул мне еще половинку листа бумаги. — Пиши то же самое, только пятьсот — не цифрой.
Я быстро написал, а сам думал: «Почему же пятьсот, когда дал мне всего триста. Может, ошибся и надо ему напомнить? Вдруг обидится, он же чекист, и ему ошибаться не положено. А тут какой-то салажонок его уличает. Черт с ними, с двумястами рублями, дело важнее денег, как любил выражаться мой дядька Гриша. Когда-то он был красным партизаном и уж лучше меня разбирался, что важней: деньги или дело». Я свернул расписку и протянул ему.
— Давайте я ту уничтожу, — попросил я невинно и без всякой задней мысли. Но шеф снова уставился в расписку, а я подумал: «Опять что-нибудь не так», — и действительно — он сунул ее в карман и сказал с легким раздражением:
— Надо же было написать и цифры, и буквы, так всегда пишется. — Это он произнес медленно, но четко, как будто вдалбливал мне в голову, чтобы я понял наконец, что я — тупой идиот, с которым работать и работать.
Третью расписку с буквами и цифрами Иван Дмитриевич спрятал в карман и назидательно изрек:
— Единственный, кому я доверяю уничтожение таких документов, — это я сам. Запомни, я сам уничтожаю на огне.
После этого шеф вылил из бутылки остатки коньяка в свой фужер, выпил, закусывать не стал, но ответил на мои мысленные вопросы, чем очень меня удивил. Я ведь ни единым словом или жестом не дал понять, что мне интересно, почему расписка на пятьсот рублей, а денег получил только триста.
— У нас такая работа, что приходится тратить собственные деньги, и мне их никто не возвращает. Тебе будут, а мне нет! Вот сейчас ресторан — это мои затраты, поэтому ты и написал расписку на пятьсот. Такие вещи в нашей системе — обычное дело, руководство об этом знает. Я вот купил к дню рождения своему начальнику часы — он ведь знает, откуда деньги. Он своему начальнику подарок к дню рождения сделал, думаешь, из своей зарплаты? Не мной это заведено. Я думаю, и ты доволен. Мы всегда должны быть друг другом довольны, тогда тебе будет хорошо… — закончил он многозначительно, что я истолковал по-своему: давай будем сообща тянуть у КГБ, и тогда твоя карьера обеспечена. А что я? Могу что-то изменить, если у них так заведено по всей иерархической лестнице? Мне нужно думать о себе, о своей карьере разведчика, а не считать сотни, которые чекисты вытащат из кармана своего родного Комитета. Не обеднеет!
— Да, не обеднеет! — неожиданно прочитал шеф мои мысли и протянул мне руку. — Будем дружить? — Он приподнялся, уцепился за мою шею и слюняво поцеловал. Гадючья улыбка расползлась по всей его пьяной самодовольной роже, но теперь она казалась уже не такой мерзкой, я крепко стиснул его ладонь и коротко ответил с выражением:
— Будем дружить!
Белгород-Днестровский, этот сонный городок близ Одессы, отличался лишь величественной аккерманской крепостью. Сам городок раньше именовался по-турецки «Аккерман». Нынче он оживлялся постоянным притоком туристов, которые лазили по древним стенам крепости, заползали, как тараканы, во все щели, надеясь что-нибудь обнаружить и прихватить в качестве сувенира. Однако, кроме камней, там ничего не было, а старожилы дурачили туристов рассказами, как один офицер приехал сюда с миноискателем и нашел тайник. У туристов не было миноискателя, и они довольствовались тем, что местный фотограф делал их снимки внутри крепости и на крепостной стене, ставя на передний план желающих запечатлеть на долгую память посещение такой знаменитой крепости. Всякому было лестно иметь фото и потом блистать своей эрудицией, что он был на крепостных стенах, где снимался фильм «Адмирал Ушаков». Чего греха таить, я и сам полазил по этим стенам. Гидом у меня была Татьяна, которая знала всю историю Аккермана и увлекательно рассказывала обо всем, с чем соприкасался мой любопытствующий взор.
В одно из таких посещений крепости я сказал Татьяне:
— Хочу пожить в Белгород-Днестровском с полгода. — Такой срок мне установил мой шеф, считая, что я за это время достаточно освою автомобиль, работая слесарем на автобазе.
Татьяну мое желание обрадовало: ей самой не хотелось уезжать из собственного дома. Здесь она уже работала в школе, преподавала английский язык в десятых классах. Начинать где-то с нуля — ее несколько страшило.
— Здесь трудно с работой, — лишь заметила она, взглянув на меня своими большими карими глазами, в которых отразилась едва заметная тревога.
— Меня не страшит любая работа: хоть слесарем на автобазе, лишь бы платили хорошо, а там посмотрим.
— Почему слесарем? — удивилась она. — Это же грязная работа. Можно попробовать в школьной библиотеке, в какой-нибудь конторе, наконец, на паромной переправе.
Однако вышло по-моему, я как в воду глядел, когда говорил об автобазе: только там и было для меня свободное место слесаря-сборщика.
И пошла грязная работа, но я делал ее с удовольствием. За пару недель я перечитал кое-что по теории автомобиля и сразу стал на голову выше своих коллег. Все знали, что у меня высшее образование, но я мотивировал свою работу слесарем тем, что — семья, жить надо. Конечно, слесарь всегда имел какую-то халтуру: надо быстро сделать что-то — шоферы всегда платили. Поэтому пятерку, десятку в день я подрабатывал.
Дважды приезжал мой шеф, уважаемый Иван Дмитриевич, привозил деньги, заставлял писать по две расписки. Второй раз он заявился прямо на автобазу и увидел меня во всей красе: грязные руки, грязный, засаленный комбинезон и я злой как черт — один водитель запорол двигатель и пытался свалить на меня, что я плохо его перебрал. Но я доказал, что он не долил масла в двигатель и сплавил подшипники.
Мы вышли в курилку, шеф подстелил газету на скамейку, чтобы не испачкать свой светлый плащ, сел и спросил:
— Ну, как?
— Да так, — ответил я, еще не успев остыть. — Каждый норовит на тебе в рай въехать! Рабочий класс!
— Учись владеть собой и строить свои взаимоотношения со всякими людьми и без мата, даже если тебя и обложат трехэтажным. Не забывай, где тебе придется работать, там у людей другие отношения. Там и пролетарии другие, со своей психологией.
— А мне кажется, люди везде одинаковые со своими эмоциями.
— Ты прав! Но ты особый человек, ты разведчик и должен быть без эмоций. Держи всегда на лице улыбку. Даже если при тебе будут увечить ребенка, ты не должен никак реагировать на это.
— Тогда вы напрасно на меня сделали ставку. Я другой человек, я улыбаться не могу и ребенка калечить не позволю, — зло ответил я, потому что в меня вселился бес и остановиться я не мог.
— Ну, хорошо, хорошо! Пусть так и будет, это я образно выразился. Но ты должен владеть собой, от этого будет зависеть твое благополучие и даже, может быть, жизнь. — Шеф помолчал, о чем-то размышляя, прикрыл глаза, демонстрируя, как он глубоко задумался над важнейшей проблемой, а точнее моей дальнейшей судьбой, и, наконец, изрек:
— Пора заканчивать с автобазой и вообще с Белгород-Днестровским. Переходим на второй этап обучения. Переезжай в Кишинев, будешь служить в наружке.
Я сделал вид, что знаю, что такое наружка, и для меня этот термин не новость. Но босс поглядел на меня внимательно и опять, словно прочитав мои мысли, пояснил:
— Служба наружного наблюдения. Выслеживать подозреваемых, устанавливать их связи — это и есть наружка. Вот там будет для тебя хорошая школа разведки. Посмотришь, какие приемы используют антисоветчики, вражеские агенты, чтобы избавиться от слежки. Надо быть очень внимательным, следить, чтобы ни одна деталь не ускользнула от твоего внимания. — Он минут двадцать еще говорил о том, как хитро ведут себя не только шпионы, но и всякие йеговисты, пятидесятники, адвентисты седьмого дня, оуновцы, бендеровцы, израильские агенты. Послушав его, я, грешным делом, подумал, что Молдавия стала настоящим рассадником врагов советской власти и работы там невпроворот. Но Иван Дмитриевич не стал распространяться о вражеских характеристиках, он лишь пояснил, чем, собственно, и заключил мой инструктаж: — В «семерке», так называется служба наружного наблюдения, — счел он необходимым еще раз расшифровать, — есть толковые ребята. Ты прислушивайся, о чем они говорят, учись у них, и пополнишь свои знания.
Он отвалил мне триста рублей в обмен на расписку о пятистах, но уже без всяких разъяснений — это стало у нас традицией. Роджер не роптал, хотя меня взяло зло, что фактически он забирает не у КГБ деньги, а лично у меня. Ведь это меня финансирует госбезопасность, а шеф нагло отнимает двести рублей. Они бы нам очень пригодились: за двести рублей мы бы купили Татьяне хорошее пальто и сапоги, а он…
В Кишинев я приехал один с тайным ликованием в душе, что я уже разведчик. Удручало лишь то, что никто об этом не знает, а так хотелось эдак небрежно кому-нибудь сказать: «Между прочим, у нас в разведке…»
В тихой улочке за высоким деревянным забором, откуда поднимались кроны фруктовых деревьев, стоял домик, по внешнему виду напоминавший прибалтийскую архитектуру с крутым скатом крыши, верандой, большими окнами, ухоженным двориком с бетонированной дорожкой и аккуратными сарайчиками. Мне там сразу понравилось, а когда вышла хозяйка, стало совсем приятно: лет тридцати пяти, голубоглазая блондинка средней упитанности и с большой грудью была просто под стать этому жилищу: приятная и ухоженная — маникюр, помада, прическа, свежая кофта и юбка. Звали ее Августа, и это имя, как нельзя лучше, шло ко всему ее облику. Даже нельзя было представить, что у нее другое имя, например, Маруся, Тамара, Галя, только Августа. Позже я узнал, что она из Кохтла-Ярве и там познакомилась со своим мужем. Он был старше ее лет на двадцать пять, и она то ли по привычке, то ли из большого уважения и благодарности, что он на ней женился, звала его по имени и отчеству — Николай Николаевич.
Вечером мы отмечали мою «прописку» — как положено, выпивали по случаю моего новоселья. Николай Николаевич был явно рад, что появился такой прекрасный повод выпить. Из своих, видимо, постоянных запасов он извлек бутылку водки и бутылку молдавского коньяка КВ. Пил он здорово: мы с Августой по рюмке, а он сразу стакан, потом еще стакан, а когда попытался налить еще, Августа решительно отняла у него бутылку и тихо сказала:
— Николай Николаевич, на сегодня все! И пойдем в кроватку. — Это предложение ее было как нельзя кстати, хозяина стало развозить, он на глазах превращался в беспомощного пьяного забулдыгу. Августа подхватила его под мышки и коротко бросила: — Помоги!
Мы вдвоем перетащили хозяина в спальню, с трудом раздели. Он мычал, что-то бормотал, я только одну фразу смог разобрать из этого бессвязного пьяного бреда: «Ты скажешь все, сволочь!» Что означала эта фраза, кому она предназначалась, я не понял, да и не особенно хотел вникать. Меня больше волновало и возбуждало присутствие Августы, ее роскошная грудь. Она, по-видимому, догадывалась, что волнует меня, поэтому поглядывала откровенно ласково, и в ее глазах я читал больше, чем могли бы сказать простые слова. Мы сели снова за стол, я налил ей коньяку, мы выпили, я еще раз налил с тайной мыслью подпоить женщину, так как был уже не в силах сопротивляться вспыхнувшему во мне желанию.
Неожиданно она положила ладонь на мою руку и погладила, от ее прикосновения меня пронзил ток. Я обнял ее и стал исступленно целовать ее мягкие полноватые губы. Она вдруг оторвалась от меня и прошептала:
— Иди к себе, я приду…
И пришла, совершенно нагая, освещенная слабым светом луны, мягко, как кошка, ступая по ковру, приблизилась к кровати, которая была узкой для нас двоих. Как мы оказались на полу, я не помню, знаю лишь, что это были часы блаженного наслаждения.
Я не был невинным мальчиком, но все мои встречи с женщинами сводились к одному: мы стремились удовлетворить свои желания и легко расставались либо навсегда, либо до следующей вспышки желания.