«Господа варнаки» тогда особого значения предупреждению старшего помощника не придали: мало их начальство в пересылках да в острогах пугало! Однако не успел «Ярославль» дойти до Порт-Саида, а невольники уже в полной мере оценили ежедневное удовольствие купания под сильными струями воды из брандспойтов. В Суэцком канале в правом трюме случилась небольшая драка, без особых последствий – и капитан сдержал слово: на следующий день, показавшийся арестантам адовым пеклом, на купание был наложен запрет.
А когда после выхода в Красное море невольным пассажирам стали выдавать к ужину по большой кружке красного терпкого анатолийского вина – «иваны» пустили среди глотов и особенно игроков[21] свое указание: кто оставит братву без купания и вина, тех будем наказывать сами, своим «следствием»[22].
И в трюме почти на две недели воцарились тишина и спокойствие. Нет, без оплеух и подзатыльников, отвешиваемых тупой и забитой шпанке[23], конечно, не обходилось – так это разве в счет?
Расставшись с Сонькой, Сема Блоха проскользнул к единомышленникам-«иванам», бывшим в курсе дерзкой задумки. Наскоро пересказал Сонькины идеи. Кое-что показалось дельным, хотя сама мысль действовать под диктовку бабы, пусть и аферистки высшего разбору, была противна. Кинули, посмеиваясь, жребий – кому первому по сопатке получать – все должно быть натуральным, с кровью и стонами.
Заранее морщась, Сема предупредил другана, чтобы тот своими кулачищами шибко не зверствовал: смотри, мол, потом ведь моя очередь придет! Опосля решили колотить набитый тряпьем армяк[24], и шумно, и не больно.
Загородившись на всякий случай от дремлющего караульного тряпками, Семе Блохе накрыли голову халатом и дали первую плюху. Дали, видимо, от души, потому как тот, подскочив от боли, зашипел:
– Я ж тебя просил, падла… Ну, держись, когда мой черед придет!
– Терпи, казак, атаманом будешь! – гыгыкнул второй заговорщик, отвешивая второй удар, едва не разбудивший караульного.
Сему удержали от немедленной «оборотки», сняли с физиономии халат, придирчиво осмотрели повреждения.
– Сойдет, Сема! – больше всех успокаивал кореша второй. – Кровишши поболее по харе размажем – и сойдет!
Оп-па! Не дожидаясь, пока кореша накроют, Сема дважды ударил его от души, сбил на пол. Закатившись под шконку, дал сигнал остальным: давай, мол, робяты!
Те тут же принялись пинать армяк и лупасить его, сопровождая «избиение» дикими воплями.
Первыми тревогу забили женщины-арестантки из смежной клетки:
– Эй, мужики! А ну кончай морды друг дружке «гладить»! – негромко заголосила одна, опасливо поглядывая на продолжающего храпеть караульного. – Без помывки ведь ироды завтра оставит!
Видя, что драка в полутьме и неверном свете качающихся фонарей продолжается, женщины накинулись на своих «кавалеров», успевших проникнуть к ним.
– Колян, Федька! Да разбудите вы своего товарища! Без воды, без стирки ведь останемся завтра!
– А нам-то чево? – вяло посмеивались кавалеры. – Не наша вахта!
Однако шум внизу уже привлек внимание караульного с верхней палубы. Заглянув с фонарем вниз, он увидел катающуюся по полу в мужском отсеке кучу-малу, мелькающие ноги и кулаки. Перевел фонарь на спящего караульного в нижнем проходе, заорал:
– Эй, вахтенный, мать твою так и этак! У тебя там драка по левому борту! Эй, варнаки, а ну прекращай шум! Расходись по шконкам!
И пронзительно засвистел в оловянный свисток, созывая дежурную ночную вахту.
Через полчаса старший вахтенный докладывал старпому Промыслову:
– Так что опять драка в левобортном отсеке, ваш-бродь! Дрались человек восемь, пока мы спустились, все разбежались, как водится. Осмотрели отсек – в крови только эти двое, ваш-бродь. И карты по шконке раскиданы… Прикажете разбудить капитана, ваш-бродь?
– А зачем? – зевнул Промыслов. – Зачем будить-то? Сказано было, и не один раз: кто, кого, за что – нас не интересует! Факт драки зафиксирован? Значит, и моего рапорта капитану хватит: завтра все арестанты остаются без помывки и без вина!
– Господин начальник, ваше высокоблагородие! – заблажил Блоха, подтирая кулаком кровавые сопли под носом. – Прикажите нас с Мишаней в правый отсек перевесть! Убьют ведь, варнаки! Тихо-мирно с Мишаней в штос кидались – а эти ироды накинулись, всю морду попортили!
– Несчастные какие! – покачал головой Промыслов. – На пару, значит, играли?
– Так точно, ваш-бродь! А оне…
– Кто – оне? – вкрадчиво поинтересовался Промыслов. – Скажешь – рапорт писать не стану!
– Ваш-бродь, нешто вы порядков наших, каторжанских, не знаете? Не видели мы никого, темно ведь…
– Понятно, – равнодушно кивнул Промыслов. И повернулся к судовому доктору: – Евгений Сидорович, осмотрите этих потерпевших, будьте добры! Есть ли у них ранения, представляющие опасность для жизни и здоровья?
Паламарчук опасливо обошел связанных кусками линька «картежников», покачал головой:
– Та вроде немае ничого страшного. Мордуленции разбиты, так это им не привыкать, я так полагаю…
– В госпитализации они нуждаются, доктор? Эй, варнаки, руки-ноги целы? Ребра вам не успели потоптать?
– Никак нет, ваш-бродь!
– Вахтенный! Запри голубчиков до утра в «фонарь»[25], а перед завтраком переведи их в другой отсек. Мастаки, видать. Им к себе возвращаться нельзя – убьют! А нам отвечать – что мер не приняли!
– Вот спасибочки, ваш-бродь! Тока в «фонари»-то за что? Мы же с Мишаней как есть пострадамшие, и нас же в «фонарь»!
– За память плохую! – усмехнулся Промыслов. – Марш отсель!
Как ни старались Сема Блоха и его агитаторы соблюсти конспирацию, понятие свободы для каждого арестанта является совершенно особым. Одни ждут ее для того, чтобы попытаться что-то изменить в своей жизни, – таких всегда было меньше прочих. Для других свобода означала пьянящее чувство хоть временного избавления от тюремных норм и правил, от придирок начальства, от гнета самой каторги…
Отсидев в «фонарях» до утра и попав в правобортное отделение, Блоха и его друган Мишаня скоро познакомились с тамошними «иванами», для которых правый отсек хоть и был временной, но все же своей территорией, где они были хозяевами. Ближе к вечеру пришлые стали сначала намеками, а потом и откровенно говорить здешней арестантской «головке» про свои истинные цели попадания в «чужую хату».
Вся прочая арестанская братия – глоты, храпы, игроки, бродяги поначалу не увидели в смене «хаты» ничего, кроме обычной каторжанской хитрости. Способ смены камер был, как уже упоминалось, не нов. Подтянулись только местные игроки и мастаки, заподозрившие Блоху и Мишаню в покушении на их «экстерриториальность» и, соответственно, заработки.
Идея захватить корабль и получить таким образом свободу была воспринята с большим энтузиазмом. Каторга, как правило, живет одним днем: «Седни гуляем, а завтра – что будет, то и будет. Доживем – увидим!» Именно поэтому мало кто из арестантов задал себе и товарищам вопросы, с которых начала сутками раньше Сонька Золотая Ручка. Суть этих вопросов сводилась к следующему: ну захватим. А корабль как вести? А что дальше – без приличной одежды, без денег и документов, в чужой стране, не зная языков? Вопросы трудные. А раз трудные – стало быть, и головку свою ломать над ними незачем!
Следующей ночью, на малом сходняке, «иваны» окончательно решили: берем корабль! Но детали по первости обсуждались не практического свойства, а больше мечтательного.
– Первым делом старпома, паскуду, жизни лишить!
– Верно говоришь: он тут самый вредный!
– Робя, я согласный насчет старпома – тока не сразу. Чтоб помучался! Как нас, ирод, мучал! День-два в «фонаре» подержать, на солнышке!
– Ты чего несешь? «День-два»! – усмехался оппонент. – Известно, на солнышке в «фонаре» больше двух часов человек не высидит!
– Не дурней тебя. Час подержать, выташшить, водой облить – да снова в «фонарь»!
– Ну, это совсем другое дело. Тогда я согласный!
В другом углу – другие разговоры и шепот:
– Караульных – за борт, первым делом. Из екипажа машинистов тока оставить – нешто самим уголек ворочать?! Наворочались!
– Но капитана, братцы, не трожьте, Богом прошу! Пока до нужного нам места корабль не доведет – трогать капитана нельзя. Потом – конечно, кровя пустить: свидетель! Оставлять живым нельзя никак!
– Робяты, а вот мне сказывали, что у капитана казна есть. Сундучок такой. Не большой, да и не маленький. И держит там капитан деньжищи – уголь в портах покупать, провиянт!
– Ага… И пассажиров пошерстить непременно, прежде чем за борт кидать. Многие, слышь, вместо лопатников книжки банковские с собой возют. Для удобства, чтобы «саргой»[26] карманы не оттягивать.
– Возют-то возют, а ведь там что-то по-грамотному писать надоть, чтобы бумажки энти на «саргу» в банке променяли! Вот ты, Петрован, грамотный – а что в книжечке той писать надо – знаешь?
– Откуда?! Тогда так, братцы: пассажиров с ихними книжечками пока в расход не списываем! Прибудем в порт какой – заставим сначала в банк сходить, «саргу» получить. А ты с ними, Петрован, гы-гы! Заместо слуги либо, скажем, капельдинера. Двери ему открывать будешь, да ботинки чистить…
– А чего до банка и дверь не открыть? – нехорошо улыбается Петрован. – А как «саргу» получит, так энтой же дверью, как кошку, и придавить, паскуду!
– Погоди, робя! – вспомнил кто-то. – А поваров-то корабельных забыли! С ними как поступать будем? Кормят ведь от пуза!
– Точно! Я в детстве у мамки таких борщей не едал, как на «Ярославле»!
С этим не поспоришь. «Иваны» задумались: вопрос кажется им серьезным – убивать тех, кто хорошо их всю дорогу кормит, или нет? Постановили: поглядим по обстановке! «Жуликом»[27] по горлу – никогда не поздно, хе-хе…
Моряки – люди наблюдательные. Такими их делает профессия и само море, готовое в любую минуту взорваться штормом, в серых волнах которого таятся невидимые и коварные острые рифы. Множество признаков, за которые мореплаватели в течение сотен лет плавания заплатили своими жизнями, научили их серьезно относиться к каждому из таких признаков, оценивать их в совокупности с другими, принимать меры предосторожности.
Нет, наверное, ничего удивительного в том, что первыми заметили признаки надвигающегося бунта на корабле именно матросы.
И пока на тюремной палубе «Ярославля» арестантская «головка», почуявшая возможность обрести свободу, с полной серьезностью решала: кого отправить за борт в первую очередь, а кого подержать перед смертью за горло ввиду нужности, в матросских кубриках, отданных на время рейса «Ярославля» на Сахалин караульной команде, чуяли признаки приближающейся бури.
Через день после удачно проведенной двумя «иванами» операции по переселению в правобортный трюм матрос-караульщик Степанов, отстояв вахту, лежал у себя на шконке, рассматривая лопнувший шов на своем ботинке. Заниматься ремонтом в жару было край как неохота, о чем он, лениво матюгнувшись, и довел до сведения своих товарищей по кубрику.
– Та тут еще и кожа така, что хоть пулей прошибай! – поддержал товарища сосед с верхней шконки. – Усе ручечки попортишь, доколь три стежка сделашь!
– Слышь, земеля, а ты архаровца какого из трюма попроси! – посоветовал третий. – Они за колоду карт тебе не тока починят – новые пошьют!
Но карт ни у кого из кубрика не было – а может, и была у кого припрятана колода, так для своих надобностей берег.
– А вот у меня один настоящую карту нашего маршрута спрашивал, – вдруг вспомнил Степанов. – Говорю: а на что тебе? Боишься, мол, что мимо каторги проплывем? Гы-гы…
– Они со вчерашнего дня вообще какие-то другие стали, варнаки наши! Раньше замечание сделаешь – подскочат к решетке, глаза злые, как у чертей, так бы, кажись, и разорвали! Вывалит целую кучу словесного поноса, все дотянуться пытается. А теперя – не успеешь замечание сделать – бегом бегут, как кадеты-новобранцы!
– И к чему бы такое послушание, братцы?
– Ох, не к добру! Может, затевают чего?
– Что ж с ботинком-то делать? Дратвы кусочка ни у кого нету, братцы?
– Слышь, Степанов, а ты в кают-компанию просочись как-нибудь, – посоветовали ему. – Там книжек цельный шкаф. И видел я там здоровенный «Мировой атлас». Днем господа офицеры в кают-компанию не ходют, так ты бритвочкой карту Южного полушария вжик – и, как на нижнюю вахту пойдешь, сразу спрашивай сапожника! Карта как карта – авось возьмет за починку!
– А ежели поймают? За порчу своих книг господа офицеры взыскивают! Разве что вообще спереть тот атлас, братцы, а?
Посмеиваясь, незадачливому Степанову решили помочь. Стащили атлас, вырезали пару нужных страниц, даже маршрут «Ярославля» карандашом обозначили.
А на следующий день после помывки на верхней палубе очередной партии арестантов кто-то из них вместе с шайкой вернул вахтенному матросу из экипажа подметное письмо, многозначительно при этом подмигнув. Письмо передали боцману, тот – старпому Промыслову. Разобрав полуразмытые каракули, тот решил, что письмо стоит показать капитану.
– Ну и что вы думаете по этому поводу, Юрий Петрович? Опять какая-то арестантская хитрость?
– Даже и не знаю, что сказать, Сергей Фаддеич, – пожал тот плечами. – Думаю, нервы наши проверяют, не иначе! Бунт на корабле – штука серьезная, это все знают. Была бы хитрость – подписал бы аноним свое письмо. Чтобы вызвали его, скажем, в другой отсек перевели…
– Юрий Петрович, я в твои дела не лезу, – помолчав, капитан вложил клочок бумаги в судовой журнал. – Но ведь у тебя, кажется, осведомители внизу есть? Может, их порасспрашивать? Мы часов через сорок к Цейлону подходим, сам понимаешь…
– Понимаю. Но чтобы моих людишек не выдать, надо бы общий медосмотр, что ли, организовать. С выводом арестантов в санчасть. Паламарчук, правда, скулить начнет – наш доктор-то только спать горазд!
– Объявляй медосмотр, – решил капитан. – А с хохлом нашим я сам поговорю. Начнет скулить – спишу на берег прямо в Цейлоне! И обыск помещений проведем!
Промыслов встал, потоптался у выхода, тихо спросил:
– Так вы полагаете, господин капитан, что варнаки что-то серьезное затевают?
– Это я у вас должен, милостивый государь, спрашивать про серьезность! Кто у нас за арестантов отвечает? Идите к доктору, Юрий Петрович!
Предупредив доктора о необходимости внеочередного проведения медосмотра, Промыслов вызвал матроса, которому передали подметное письмо. Как минимум, старпом хотел выяснить – из какой клетки был тот помывщик-«писарь». Как максимум – была слабая надежда, что матрос его узнает.
Но матрос, хоть и показался старпому сообразительным, надежд не оправдал. Он смог назвать только точное время передачи записки, а посему удалось установить, что мылись арестанты из правого трюма.
– А арештантов энтих, ваш-бродь, сам черт друг от друга не отличит – прощения просим на грубом слове! Тем более – голышом. Волосатый, кривоногий, вроде прихрамывает… Но чтобы узнать его – не знаю, ваш-бродь. Зря обещаться не люблю…
Под усиленным караулом первую партию арестантов в 50 душ вывели для медосмотра на верхнюю палубу. Остальных из правого отделения перегнали в левое. Жалобы на неудобства и тесноту во внимание не принимались.
Для обыска освободившегося отделения по правому борту капитан назначил боцмана Скибу – дотошного и въедливого старослужащего, плававшего по морям второй десяток лет.
– Мирон, ты моряк опытный. Если арестанты что-то спрятали в трюме – ты найдешь, я в тебя верю! Возьми себе в помощники столько людей, сколько считаешь нужным – и чтобы дело как можно быстрее сделать, и толкотни лишней не было. На карты наплюй – в конце концов, чем им еще тут заниматься, как не картами? Искать надо в первую очередь то, что может помочь в побеге и захвате корабля. Следы приготовления оружия и путей для побега.