<p>
Тамара сама целует его словно бы на прощание, остановившись вдруг перед стрельчатым окном на лестничном пролете своего просторного подъезда, залитого солнечными лучами и величественного — куда-то в шею под самым ухом, с наслаждением зарываясь носом в льняные пряди, подкрашенные закатом в янтарный. Волосы у него длинные, почти до лопаток, мягкие и шелковистые, отчего вьются по кончикам лишь слегка, как у школьниц, которые только расплели косички. В тот момент она просто не может себя удержать, но Идену невдомек, совершенно истомившись за последние пару часов своим мучительным волнением он трактует это исключительно как сигнал к действию и отвечает ей поцелуем в рот прежде, чем Тамара успевает отступить, целует ее с такой страстью, что на пару секунд обжигает рассудок, отчего она забывается и затаивается, испуганная своим внезапно онемевшим телом, будто шокером двинули. Даже не замечая безответности, он берет ее за голову, обнимает за талию, жмет к себе, кусает в губы — Тамара не собирается этого допускать, но оттолкнуть его стоит немалых усилий. В конце концов, все же удается.</p>
<p>
— Охуел, что ли?</p>
<p>
— Я? — недоуменно отзывается Иден, в очередной раз начисто растерявшись от такого внезапного поворота. Эта ее тактика оправдывает себя как беспроигрышная, сколько бы раз ни применялась. Тамара глядит на него с неподдельным бешенством, отступает еще на шаг, демонстративно отирает предплечьем подбородок.</p>
<p>
— "Я-а-а". Кто ж еще, — кривляется, морщит нос, становясь от этого непростительно хорошенькой, так что он в ответ только облизывается, чтобы не потерять фруктовый привкус ее помады, и молчит, и этого достаточно, чтобы ее тщательные поиски праведного возмущения начали приносить плоды. — Ты что себе позволяешь вообще?!</p>
<p>
— Я? — повторяет Иден. — Да ты сама.. — продолжить не успевает — продолжать, впрочем, и бесполезно. Ничто не может отвлечь Тамару, когда она вступает в диалог с собственной гордостью — но ему это явление слишком чуждо и оттого совсем непонятно, сколько с ним ни сталкивайся.</p>
<p>
— Ты вот этого от меня хочешь, что ли? Этого? Ты полтора года за мной таскаешься ради этого всего, а? — и чем больше она говорит, тем в больший транс себя закачивает. Как бы то ни было, ярость Тамаре очень к лицу. Она становится похожей на Кармен. Его это отвлекает, из-за этого он не может разозлиться, как положено, тогда, когда это требуется по сценарию. — Тебе блядей твоих мало, что ли? Или это какой-то особый спорт такой, может быть?</p>
<p>
— Каких блядей, — наивно ухмыляется Иден, безуспешно пытаясь увязать все происходящее в единый сценарий. — Что ты вообще несешь?</p>
<p>
— Да вот тех, — она не выдерживает и скалится в ответ куда более ядовито, тычет пальцем в окно. — С которыми ты шляешься с утра до вечера. Которые тебя облизывать готовы за бабло и выебоны, как и положено блядям, думаешь, не знаю?</p>
<p>
— Во-первых, они не бляди.. — с сомнением говорит он, отстраненно гадая, в ревности ли дело, и Тамарина сатанинская ухмылка расползается шире, и ее лодочный мотор уже в боеготовности, и никаких дополнительных усилий уже не требуется.</p>
<p>
— Конечно, бляди, — уверяет она с торжеством. — Неужто ты думаешь, что кому-то вообще есть до тебя дело, кроме блядей?</p>
<p>
— Может быть, ты хоть на секунду..</p>
<p>
— Да кому ты нужен вообще, псих несчастный, — вдохновившись, Тамара обращает палец ему в лицо. — Кому, кроме блядей, таких же ебнутых, как ты, и твоей мамаши, еще более ебнутой?</p>
<p>
— Ты хоть на секунду заткнешься или нет?! — чтобы ее перебить, Идену приходится повысить голос, что очень сильно устраивает ее режиссерскую сторону. Нет, затыкаться в планы Тамары не входит.</p>
<p>
— Ах, я "заткнешься"? — так увлеклась, что даже чуть-чуть запыхалась. — Тебе, может, не нравится что-то? Блядей твоих обидели, что ли? Или мамашу?</p>
<p>
— Да ради бога..</p>
<p>
— Хочешь сказать, она не ебанутая? Охохо, наследственность — великая вещь, Иден, имей в виду. Она же помешалась на тебе давным-давно от своего безделья, скажешь, нет? Скажешь, она не бегает тут по подворотням днем и ночью с фонарем в поисках своего любимого изделия, нет? Свечку она тебе не держит часом, когда ты своих блядей домой приводишь, а?..</p>
<p>
— Заткнись, — говорит Иден, от совокупности усталости, растерянности и фрустрации впадая наконец в ожидаемое состояние. — Рот закрой, сука полоумная, — он не успевает решить, точно ли хочет влепить ей пощечину — пощечина влепляется как бы сама. Как самый простой метод добиться тишины в кратчайшие сроки. Бить по ее красивому лицу китайской куклы — безупречному, белокожему, яркоглазому — тем не менее, приятно, коль уж нет другого способа оставить след, и потому он ловит ее за руку, не давая прикрыть щеку ладонью, и отвешивает еще одну, и еще. — Рот закрой, закрой, закрой...</p>
<p>
Он бьет Тамару не слишком сильно, потому что не очень на нее зол. Более того, нескончаемая нужда в ней мало-помалу окрасила для него этот процесс своеобразной нежностью, он-то знает — она только того и ждет, и непременно пропишет сдачи, и как бы то ни было, но в такие моменты оба заняты одним делом и столь близки. Он-то знает, как только он ее отпустит — Иден разжимает пальцы, теперь Тамара молчит, онемела от ярости, ее правая щека совсем багровая, потому что Иден — левша. Какое-то время она просто смотрит на него, тяжело дыша, и это приятно, потому что она смотрит только на него, но недолго. Пощечины у нее совсем девичьи, почти детские, едва ли не смешно, но он не подает виду, без ответа оставляет и пинки в голени, хотя набойки у нее на ботинках железные и при удачном раскладе могут нанести повреждения посерьезней. От Тамары, впрочем, не ускользает, а безответность не входит в ее интересы, и спустя какое-то время подобная тактика доводит гнев до точки кипения, когда она совсем перестает соображать, хватает его за волосы, которыми так любуется, сквозь зубы цедит:</p>
<p>
— Я т-те ща поглаз-зею-ю.. — и вцепляется ногтями ему в лицо, моментально раздирая от уха к носу, метит в глаз — и снова беспроигрышно, потому что в желании уберечь зрение за Идена решают рефлексы, и стремясь лишь поскорее это прекратить, он бьет кулаком наугад, куда попало. Идену всего четырнадцать, он младше ее на целых три года, тощий, хоть и жилистый, относительно многих своих сверстников, и ростом не превосходит большинство из них, а ее уж тем более; но драться Иден очень любит и почти с самого рождения не упускал случая, так что рефлексы его не подводят, и удар вслепую приходится Тамаре прямехонько в челюсть, отчего она отшатывается и со всей дури ударяется о стену головой. Иден отчетливо слышит, как у нее клацают зубы, слышит скрежет каблука на развороте и звук, с которым ее башка встречается со стенной панелью, от этого он тут же цепенеет и какое-то время просто бездумно созерцает, как она хватается за подвернувшиеся перила в попытках наладить равновесие, как кладет левую ладонь на правую щеку и, чуть-чуть подождав, пока утихнет головокружение, молча шагает на ступеньку вверх. Направляется домой, на следующей лестничной площадке — вход в квартиру ее опекунши. Головы она не поднимает, так что под роскошной гладью ее густых каштановых волос масштаба повреждений Иден оценить не может, что только преумножает его ужас перед содеянным, начисто отшибая последний здравый смысл.</p>
<p>
— О-господи-блядь-боже-мой-я-нечаянно, — она молчит, а рядом с ее ботинком на ступеньку приземляется что-то маленькое — как только до него доходит, что это, скорее всего, капелька крови, рядом с Тамарой оказывается уже и сам Иден. — Постой, пожалуйста.</p>
<p>
Силой стащив с лестницы обратно, Иден за плечо ее разворачивает, отводит с ее лица волосы, которые липнут к губам. Все оказывается гораздо менее страшно, чем он успел вообразить, но кровь течет из ее сочного алого рта, чертя тонкую густую линию по подбородку, и ручейком бежит из разбитой о стену брови, и этого достаточно, чтобы повергнуть в панику, потому что на самом деле Иден не представляет себе ничего хуже, чем малейший ущерб, который можно причинить Тамаре. За какую-нибудь царапину или синяк на Тамаре он готов без колебаний оторвать голову кому угодно, но сам себе пока что не может, остается лишь глядеть на нее и недоумевать, как подобное святотатство вообще способно произойти в мире.</p>
<p>
— Клянусь, я не..</p>
<p>
— А чего ты хотел, — медленно и спокойно отзывается Тамара, изучая его с тем особым оттенком мрачного равнодушия, который на ее лице обычно царит. — Этого?</p>
<p>
В наступившем молчании она секунду примеривается, потом вдруг облизывается и метко плюет ему в лицо чистой кровью, не сводя с него своих колдовских хрустально-голубых глаз. Иден весь золотистый в этом убийственном заходящем свете, и кровь и царапины на его бледных щеках создают, по ее мнению, очень живописный контраст. Он совершенно не оскорбляется, ему не до того — машинально отирается ладонью и внимательно рассматривает свои окровавленные пальцы, не сразу сообразив, что это на них за крошево.</p>
<p>
— Что это — твой зуб, что ли?..</p>
<p>
— А теперь ты чего хочешь? — вкрадчиво продолжает Тамара, не обращая внимания на всякие мелочи, хотя в голове шумит и мутится, а отбитый жевательный врезается в язык и прикушенную щеку. — Этого?</p>
<p>
Она ступает ближе, совсем вплотную, жадно глядя в душу и насквозь, и чуточку склоняется и жмется мокрым алым ртом к его сомкнутым узким губам, и настает черед Идена отступать, за плечи отрывая ее от себя, и говорить:</p>
<p>
— Нет, — и еще. — Тебе к врачу надо, кажется.</p>
<p>
— К врачу? — насмешливо переспрашивает Тамара. — Это тебе надо к врачу. К тому, который мозги чинит. Думаешь, я не знаю? — улыбаясь заговорщицки, вполголоса спрашивает она, будто о каком-нибудь общем секрете. — Думаешь, не знаю, что по тебе дурка плачет. Кое-что особенное о тебе и крови — думаешь, не знаю? Что она с тобой делает, м-м? Какой восхитительный у нее цвет, изысканный вкус, неповторимый аромат, у свежей крови. Думаешь, я, черт подери, не в курсе, Иден, дворянское детище, маленький дегенерат, как она тебя заводит, а?</p>
<p>
— Нет, — от стыда Иден краснеет пятнами, потом опять бледнеет, смотрит на нее, как кролик на удава, испытывая при этом даже не сожаление и не досаду, а лишь бескрайнюю пепельную тоску, от которой хочется завыть или расплакаться или сделать еще что-нибудь непростительно младенческое, чего он при ней никогда не позволит себе сделать, что-нибудь поломать, шею ей, например, или ребро, потому что она не врет, хотя одному дьяволу известно, откуда она узнала, сам-то Иден скорее подохнет, чем кому-нибудь расскажет, но Тамару ведь неспроста родной братец изгнал в эту упадочную страну, а за ведьмовство, и никакая оно не выдумка, и ведьмовство ее не в ритуалах, не в зельях и не в прочей подобной дури, вся она — ведьмовство, хромает как ведьма, думает как ведьма и смотрит как ведьма, раз глянешь и глаз не отвести, будто в бездну с высоты, влазит в душу и врастает там намертво, так что не спасешься уже. Не всякая кровь, конечно, но это случается, а уж о ее ведьмовской крови, которой тут теперь все залито, и говорить нечего. Пахнет ржавчиной, коньяком и еще слегка чем-то пряным, вроде полыни или имбиря. Более всего Идена оглушает, пожалуй, его собственный пульс. — Нет. Я не хочу.</p>
<p>
— А я хочу, — кратко заявляет Тамара с каким-то жутким безразличием, шагает ближе, прижимаясь грудью к его груди, вынуждая отступить, и улыбается алыми губами, открывающими алые зубы, и капает кровью с подбородка, и все теснит его, как паучиха, пока не оттесняет, наконец, в угол между окном и лестницей, склоняется, высовывает гибкий язык с капелькой алой гуаши на остром кончике и рисует по Идену вертикальную линию — от подбородка по резко очерченному розовому рту, облизывает его упрямый вздернутый нос, ведет по латунным веснушкам на узкой переносице до самых бровей, четких и темных, Иден ведь граф, ему положено. Хоть он и граф, но не думает ничего хоть мало-мальски благородного, вообще ничего, если точнее, потому что она расстегивает пуговицы на своей черной рубашке, ловко работает тонкими пальцами, а справившись, небрежным движением плеч отправляет вещь на пол, оставаясь помимо джинс в одном только кружевном лифчике, если не считать черных атласных лент на предплечьях, под которыми она прячет шрамы длиной от локтей до запястий. Лишь тонкое кружево, опять-таки черное, отделяет от Идена объект вожделения третьего размера, лилейный и прочный, которым Тамару оборудовала природа, а может быть, сам сатана, по странному контрасту с хрупким торсом, этот объект мешал ему спать на протяжении полутора лет, и Иден немедленно кладет на него свою музыкальную руку в потешном клепаном браслете, а Тамара в ответ, воспользовавшись замешательством, немедленно берет его за голову и целует совсем по-взрослому. Не собирается уступать инициативу, сразу забирается к нему в рот своим скользким от крови, металлически-соленым языком и быстро двигает туда-сюда, лакая смесь из его слюны, которой он захлебывается, своей слюны и крови, отчего раздается звук, с каким кошки пьют молоко. Иден стонет ей в рот отрывисто и глухо, лишившись всякого кислорода, одной ладонью тискает за грудь, а другой уже подбирается к застежке, Тамаре как никому другому известно, до чего неистовый парнишка ей достался, только волю ему дай, и потому она отстраняется, с громким чмоканьем размыкая рты, не может удержаться:</p>
<p>
— Сладкий, с-сука, как молоко, — смахивает с себя его руки, подцепляет пальцами краешек его футболки и тянет вверх, медленно-медленно, смахивает с себя его руки и целует еще, целует в шею и между ключиц, смахивает с себя его руки и самостоятельно производит эту умопомрачительную серию особых движений, которой женщины избавляются от лифчика, а когда, наконец, избавляется, явив обжигающему взору Идена безупречную грудь диснеевских героинь с маленькими острыми сосками — один из них заманчиво обвит упавшим темным локоном — то смахнуть с себя его руки оказывается уже не так и просто, и она упрямо отрывает от себя его ладони, выпутывает его пальцы из своих волос, вынимает их из своих джинс, размыкает их из-за своей талии, и в конце концов, запыхавшись от борьбы, говорит. — Будешь меня лапать — нахуй сразу пойдешь, ясно? — в ответ на что Иден приподнимает на секунду свои длинные ресницы с золотистыми кончиками, смотрит на нее взглядом, в котором нет ничего, кроме зверской, старой как мир дикости, и хватает Тамару одной рукой за горло, другой за задницу, целует ее в грудь, методически покрывая засосами, слизывает кровь, накапавшую в ложбинку у нее с подбородка, и наконец так кусает ее в сосок, что Тамара вздрагивает всем телом и, кажется, кончает неожиданно для себя самой, запрокидывает голову, беззвучно заходится у него в руках короткой судорогой, разражается приступом дурного хохота. — Черт, мальчик, не мешай.</p>