– Вы товарища Рыбалова не отвлекайте, – заметил маневр посетителя секретарь Толстого. – С этой задачей мы и без вас справляемся. Присаживайтесь!
Морской покорно опустился на табуретку возле письменного стола, подпирающего боком закрытую створку двери. Секретарь опустился на стул напротив, а Толстой уже восседал за столом.
– Значится, военный корреспондент без единого выезда на фронт, – насмешливо произнес Алексей Николаевич, переводя взгляд с лежащей перед ним папки на лицо посетителя и обратно. Морской сообразил, что воцарившееся недавно молчание у двери было вызвано тем, что Толстой с секретарем изучали его документы.
– Сам удивляюсь, – признался журналист. – Вообще-то я больше редактор. В Узбекской ССР выпускающим в газете «Сталинское знамя» был, а тут, в Харькове, «Красное знамя» выпускал. Свою колонку тоже вел, конечно, но это не основное. До войны, кстати, и спецкором довелось работать. Но все больше по вопросам культуры.
Толстой снова глянул на него исподлобья и иронично поднял одну бровь. Длинные черные волосы, разделенные на прямой пробор, резко подчеркивали бледность лица. Морской понял, что говорит лишнее.
– Впрочем, вы сами это все в моем деле уже прочли, – тем не менее продолжил он. – Должность «военный корреспондент» мне вписали, вызвав три недели назад в Москву при направлении в ваше распоряжение. – Взгляд Морской при этом не отводил. А чего стыдиться? Как есть, так все и рассказал.
– Это они нарочно, – хмыкнул секретарь. – Чтобы можно было пропуск в город выписать. Спецкоров от всевозможных газет тут уже перебор, да и что спецкору из Андижана тут делать? Это ж не всесоюзные «Известия», как у Смолича, и не «Советская Украина», как у Галана. Да вы не переживайте, – он заметил волнение Морского и кинулся успокаивать: – Мы к формулировкам сильно придираться не намерены. Алексей Николаевич – а уж кто, как не он, образец военного корреспондента-то? – тоже в свое время в дремучем тылу сидел. Месяца три в санатории отсиживался, пока ему подходящего дела не нашли.
Секретарь замолчал, и воцарилась нелепая пауза. Толстой все еще сверлил посетителя испытующим взглядом.
– Чем могу быть полезен? – не выдержал Морской, первым начав разговор.
– А вот это – хороший вопрос! – оживился классик в ответ. – Правильный! Много чем можете быть полезны, товарищ Морской! У нас за каждым окном тут – трагедия. На каждой улице следы фашистских извергов и их прихвостней из местного населения. Большой процесс готовим, все это обличающий. Планируем провести первый в мире официальный суд над нацистской гадиной. Грандиозная задача, не правда ли? Как раз по мне…
Тут мимо графского стола осторожно просочилась одна из машинисток, попытавшись, прикрыв за собой дверь, тихонько выскочить в коридор.
– Да не перекрывайте ж кислород, я вас прошу! – гаркнул бывший граф, нервно выпустив табачный дым из трубки. – И так дышать нечем, легкие болят вместе с сердцем, или что у меня там… – Он снова переключился на Морского. – Проблема в том, что вызов ваш на самом деле не совсем ко мне. У нас тут, понимаете ли, то то, то се, практикуется плотная взаимопомощь и обмен услугами. Поэтому, когда меня попросили оформить вам вызов на работу, я не стал отказывать. Короче, вас срочно затребовала к себе редакция газеты «Социалістична Харьківщина». Знаете такую? То-то.
Морской, разумеется, знал. Его родное «Красное знамя» и «Соціалістична Харківщина» в довоенное время вечно соревновались – кто кого переплюнет.
– Просто так им специалистов никто не пришлет, – продолжал классик. – Разрешение на работу в Харькове сейчас получить нелегко, а людей не хватает. Поэтому редакции иногда просят меня о помощи. То есть я вас не для себя вызывал. Понимаете? За вас товарищ мой Петро Панч просил, а его в свою очередь на вас натравил ответственный редактор «Социалистической Харьковщины» товарищ Хижняк. Но я вот сейчас смотрю и думаю: отчего это я должен хорошего писаку какой-то газете отдавать? У нас с газетами задачи, прямо скажем, резко противоположные.
– Позвольте – я объясню, – снова вмешался секретарь. – Задачи разные, но цель одна – восстановить город, очистить от предателей, обеспечить безопасность и комфортные условия жизни честным людям, искоренить чрезмерное недоверие и заняться перевоспитанием мирных граждан, сбившихся с пути за время оккупации.
– О! – театрально хлопнул в ладоши Толстой. – Видал, как гладко говорит? Самые разные вещи смешал в одну кучу и рад. В общем, товарищ Морской, сами решайте – с ними вы или с нами. Газета эта ваша взялась атмосферу в городе подлатать. Искореним, говорят, враждебность вновь приехавших к остававшемуся в оккупации населению Харькова. Указание им такое из Москвы поступило, понимаешь ли! А у меня – дело правое: наглядно показать всю подлую суть фашистского режима. Опросить свидетелей, поднять документацию – немцы, драпая, все архивы пожгли, конечно, но кое-какие документальные свидетельства сохранились в копиях. С Харьковом закончим, дальше пойдем. И на передовой для будущей книги памяти и будущих судов тоже материалы брать будем. Выбирайте, какой фронт задач на себя возьмете. Отдавать вас газете или нет?
Краем глаза Морской заметил, как в коридоре возле кабинета напряженно вытянулась в струнку Галочка, краем сознания подумал, что дело по обличению фашистских преступлений – важное, большое и, конечно, весьма достойное. А еще подумал про Андрея Хижняка. Они никогда не были приятелями, хотя виделись в довоенные времена неоднократно. И надо же – такое доверие. Из всех газетчиков именно для него – культурного обозревателя и адепта «Красного знамени» – сделали исключение и таким сложным путем вызвали в Харьков для восстановления порядка и покоя в родном городе.
– Поступайте как знаете, – ответил Морской, понимая, что раздумья слишком затянулись. – Могу сказать только, что к любой работе подойду ответственно. Я уже один раз оставил этот город в очень сложный для него момент, не хочу бросать снова. Но ведь и все, что будет сделано для страны в целом, пойдет Харькову во благо…
– Ой-ой, – замахал руками Толстой, – только не надо этой патетики. Я уже все понял. Людей знаю и видел, как у вас загорелись глаза, когда речь зашла о газете. Видел также и как морда скисла, когда мы о работе для суда заговорили. Ишь: «Поступайте как знаете…» Ну и поступлю! Решено! Отдаю вас Хижняку, но не целиком. Если будут какие материалы и свидетельства для суда – сразу ко мне. Статейки в газету – дело важное, но и что-то стоящее, для нашего процесса годящееся, тоже надо найти. И сразу мне на стол. Ну, то есть про стол – это я образно сказал. У меня пока где присяду, там и стол, а кроватью первую неделю по приезде вообще стулья вот эти кабинетные служили. Но найти меня через это учреждение, – классик обвел глазами кабинет, – можно всегда. То есть хотя вы с завтрашнего дня переходите под знамена «Социалистической Харьковщины», связь со мной тоже терять не стоит. Ясно?
Морской кивнул.
– Так может, мы такого перспективного специалиста вместо вас на встречу с жителями ХТЗ сегодня отправим? – осторожно вмешался секретарь.
– Что? – нахмурился Толстой. – Э, нет. Я себе эти встречи запланировал, значит, лично и проведу. Люди придут Алексею Толстому на фашистские зверства жаловаться, а к ним вместо меня – обозреватель культурного отдела приедет? Что я, изверг, что ли? Со мной договорились, пусть меня и ждут. Все, товарищ Морской, – Толстой резко встал, возвратил собеседнику документы и сгреб в портфель оставшиеся на столе бумаги. – Идите пока, обживайтесь-обустраивайтесь, а завтра – в бой.
Несостоявшийся военкор вышел в коридор и задумчиво посмотрел в окно. Будущее представлялось туманным, как и впечатление, произведенное на классика. Не то чтобы Морской считал себя новогодней елкой и хотел всем нравиться, но все же неприятно было понимать, что общался с Толстым и показал себя нюней… Впрочем, жизнь – не кинопленка, назад не отмотаешь: показал как показал.
– Куда теперь? – вслух задумался он.
– Девушка из соседнего кабинета сказала, что надо на учет встать, карточки получить и где-то еще зарегистрироваться… – За спиной незаметно выросла Галочка, как всегда успевшая опередить мужа по части решения оргвопросов. – Ой! – вдруг воскликнула она. – Это же Двойра!
Морской глянул вниз. Из соседнего с горкомом отделения милиции стремительно и уверенно выходила (точнее сказать выкатывалась – и без того крупная ее фигура стала сейчас еще внушительнее) первая жена Морского. Ни скромного вида затасканный плащик, ни косынка, наброшенная на пышный пучок волос, не могли скрыть величавой осанки и полыхающих гневом глазищ. Двойра явно злилась. В руках она держала крепкую трость, но размахивала ею так, что не сразу можно было понять – опирается она на нее при ходьбе или использует в качестве оружия, чтобы грозить окружающим.
– Беги за ней! Я сама решу все с документами! – первой сориентировалась Галочка. – Беги, уйдет ведь! Ты посмотри, как несется. Что-то случилось, беги помогать!
Морской благодарно кивнул, чмокнул жену в лоб и, бросив растерянное «увидимся вечером у Воскресенского», помчался догонять экс-супругу. Одновременно он радовался предстоящей встрече (после развода Морской с Двойрой умудрились остаться друзьями и даже общими усилиями вырастили красавицу-дочь), но и, памятуя о нелегком Двойрином характере, на ходу готовился сопротивляться, выслушивая обычные для бывшей жены упреки и недовольства по поводу неожиданного вторжения в ее жизнь.
Он несколько раз окликнул Двойру по имени и, не дождавшись ответа, перешел на бег. Обогнав, развернул ее к себе за руку и оторопел.
– Морской? – Глаза Двойры были наполнены слезами. – О боже, ты? Как вовремя. Как кстати! – Она внезапно растеряла всю свою решительность и, запричитав что-то бессвязное и всхлипывая, бросилась ему на грудь.
– Тише-тише, – нелепо утешал ничего не понимающий Морской, прижимая Двойру к себе. – Что случилось? Успокойся, дружок. Мы все решим. Не плачь!
– Никакая я теперь не Двойра, – глотая слезы, заявила бывшая жена. – Два года уже как Вера Андреевна. Долгая история, потом расскажу… – Она явно пыталась успокоиться, но никак не могла справиться с рыданиями.
И тут Морской заметил в ее опирающейся на палку руке похоронку. Ошибки быть не могло: согнутый вдвое хлипкий желтоватый бланк со зловещим словом «Извещение» в заголовке.
– Яков? – внутренне похолодев, заставил себя спросить Морской. Яков Киров вот уже много лет был Двойриным мужем, отцом ее сына Женьки и отличным отчимом дочери Морского – Ларочки. Кроме этого, он с незапамятных времен был настоящим верным другом Морского. Неужели его не стало?
Незадолго до войны Якова – практикующего врача, заведующего кафедрой судебно-психиатрической медицины – арестовали по каким-то надуманным обвинениям в заговоре против советской власти, но в конце июня 1941 года оправдали и отпустили. Вернее, отправили сразу на фронт, где были нужны медики. Если бы не эта нелепая история с арестом, Яков, как ценный доктор, попал бы в хороший военный госпиталь, но партийная репутация пострадала, и его, не щадя, отправили в самое пекло.
– При чем тут Яков? – переспросила Двойра удивленно, а потом снова начала рыдать: – Лариса, Морской! Ла-ри-са! Бедная наша доченька!
Морской почувствовал, как замерло сердце, а земля уходит из-под ног. Он еще крепче прижал Двойру к себе – чтобы самому не упасть, а не чтобы поддержать ее…
Глава 4
Нова Україна
Ларочка Морская опомнилась, открыла глаза и поняла, что умерла. Такая ослепительно светлая комната, такая тишина и такие белоснежные занавески, подсвеченные с обратной стороны росписью теплых солнечных лучей, посреди военного времени могли быть лишь на том свете. И этот мальчик – да-да, вот этот, сидящий у окна, стриженный ежиком и глядящий восхищенно светло-карими, почти янтарными глазами, – на самом деле так приветлив быть не мог. Ларочка не очень помнила, откуда с ним знакома, но точно знала, что в реальной жизни ему положено быть хмурым и суровым. Стоп! Это же тот самый красноармеец, что отбирал у людей воду! Усилием воли Ларочка подавила желание улыбнуться в ответ. Жалко, конечно, что парня тоже подстрелили, но это не повод прощать издевательства над мирными жителями.
– Очнулась? – шепотом спросил мальчишка.
Ларочка даже попыталась ответить, но горло пересохло так, что ничего сказать не получилось. Ну и ладно. Об этикете загробного мира Лара знала мало, но надеялась, что отвечать на вопросы внезапных галлюцинаций или даже реальных попутчиков он не обязывает. Вместо новых попыток заговорить Ларочка попыталась привстать, чтобы оглядеться, но движения выходили вялыми, как во сне. Даже ощупать место ранения не получилось. Рука поднималась до уровня глаз – как раз так, что сквозь растопыренные пальцы выставленной вперед ладони можно было смотреть на мальчишку, – а потом бессильно падала на одеяло.
Но откуда на том свете бомбежки? И если их тут нет, то почему незашторенная часть окна заклеена крест-накрест? И звуки! Царившая еще мгновение назад тишина сменилась доносящимся откуда-то издалека гулкими разговорами и хлопаньем дверей.
– Где я? – Ларочка наконец смогла заговорить. Голос звучал слабо, хрипло, и был каким-то чужим, а язык едва ворочался во рту, то и дело словно засыпая.
– Ясное дело, в больнице, – охотно ответил мальчишка. – И это здорово, что ты так быстро очнулась после операции. Добрый знак! Твоя мама так и сказала: если в ближайшее время в себя придет, значит организм справляется, и все будет хорошо.
– Мама? – Ларочка завертела головой в поисках родных, но в палате – теперь ясно было видно, что вокруг удивительно чистая и пустая больничная палата – ни мамы, ни Женьки не оказалось.
– Расскажу тебе, как все было. – Мальчишка подошел поближе и присел на стул возле изголовья Ларочкиной кровати. – Стояло обычное осеннее утро, мы дежурили, как всегда…
– Отбирали воду у несчастных людей, с таким трудом затащивших ее в гору от колодца… – безжалостно поправила окончательно пришедшая в себя Ларочка, от возмущения снова научившись нормально говорить.
– Чего? – опешил мальчишка, но тут же все понял. – А, ты об этом… Ну смотри… – Он не оправдывался, а доброжелательно объяснял. Так, словно Ларочка была маленьким ребенком, спросившим, почему на ромашке гадать можно, а на мушке с большим количеством крылышек – нет. – …значится, что у нас имеется? Приказ срочно доставить в госпиталь три бочки питьевой воды. Воды, конечно, нужно больше, но срочно – именно три бочки. От скорости зависят чьи-то жизни… И вот, одно дело – я трачу время на дорогу, потом распихиваю очередь у колодца – и ведь тогда тоже сказали бы, что издеваюсь, да? Ну и таскаю ведра… И совсем другое – обращаюсь почти под самым госпиталем к коренному населению за помощью…
– Так не обращаются! – фыркнула Ларочка. – Вы стояли с оружием и приказывали! Немцы тоже так всегда делали!
– Немцы? Ну нашла с кем сравнивать! – Мальчишка явно рассердился. На обтянутых смуглой кожей скулах заходили желваки.
Он уже был готов что-то ответить, но тут в коридоре совсем рядом с дверью послышались шаркающие шаги.
– Не выдавай меня! – резко буркнул незваный гость и мгновенно вполз под кровать, при этом с силой дернув на себя Ларочкино одеяло.
В палату вошла пожилая санитарка с висящей через плечо торбой. В руках ее была швабра, в глазах безграничное удивление.
– Да ты крепкая девочка, как я погляжу! – хмыкнула она. – Доктор раньше завтрашнего утреннего обхода к тебе и не планировала, а я смотрю, уже пора. Пить, небось, хочешь?
Санитарка достала алюминиевую кружку и, зачерпнув воды откуда-то прямо из торбы, поднесла ее к губам Ларочки. Она жадно начала пить, тут же ощущая, как с каждым глотком в тело возвращается жизнь, чувствительность и… боль.
– Пей, пей, – подбадривала санитарка. – Не скули. Это наркоз отходит, так положено. Раз в себя пришла, и жара нет, то теперь на поправку пойдешь. Через пару месяцев, глядишь, уже и бегать будешь, как все. Молодой организм возьмет свое. А тем, у кого полостные ранения, каково, представляешь? Им ни есть, ни пить нельзя первое время. А твое дело – пустячное. Как доктор говорит: свежий воздух, нормальное питание… и дело с концом. Ой! – Тут санитарка недовольно глянула на окно. – А где же он, наш воздух-то? Ей-богу, я окно открывала! Сквозняком, небось, захлопнуло…