– Да нет. День, может два, не больше. Кровь ещё воняет, а не гниль.
– День-два? Значит, совсем немного не поспели мы, – размышлял Сыч, всё ещё разглядывая лачугу.
Он стал копаться в вещах монаха, рыскать по лачуге, заглядывать в углы.
– Ну, и на кого думаешь?
– На того же, на кого и вы, экселенц.
– На барона?
– На него, на него. Неплохо бы в замке у него посмотреть.
– Звал он меня. Как раз в тот день я его у кузнеца встретил, тогда я и сказал ему, что к монаху хочу поехать, что монах мне про зверя что-то сказать хотел.
– Вот, вот оно всё и складывается, – говорил Фриц Ламме. – Может, напишите ему, что согласны в гости наведаться. Напроситесь в гости, а я с вами поеду. Посмотрю, что там да как.
– Потом ты там разнюхивать будешь, а тебя заметят, так нас с тобой из этого замка живыми не выпустят, или как этого монаха, по кускам разнесут, раскидают по округе.
Сыч покосился на него.
– Или ты думаешь, что барон нас выпустит, если прознает, что мы к нему шпионить приехали?
– Да, – продолжал Сыч задумчиво, – не выпустит. Монаха, святого человека, и того порвал, а уж с ним церемониться и подавно не будет. Думаю, что и людишки его про это знают, не могут не знать, что он зверь. Ну, если мы, конечно, думаем на барона правильно.
– Может, епископу про то сказать? – предложил Волков.
– Это можно, но сказать нужно только, что думаем на него, а другого у нас ничего нет, кроме думок. Вот если бы человечишку его какого-нибудь из близких схватить. Вот это было бы дело. Да, заставить его говорить… Тогда и в Инквизицию можно было бы писать.
Это была хорошая мысль. Вот только как схватить человека, что входит в ближний круг барона? Задача.
Они погасили лампу, вышли из хибары, сели на склон холма. Стали говорить и думать. Любопытствующий Увалень рядом сел. Они говорили, пока из Эшбахта Максимилиан телегу не привёл. С телегой были четверо солдат для работы и брат Семион для ритуала. Максимилиан додумался съестного взять, умный был юноша. Пока Волков, Сыч и Увалень ели, Максимилиан делом руководил. Сыч пошёл в хибару помогать.
– Отшельника тут похороним? – спросил у брата Семиона кавалер.
– Да, что вы, нет! – монах даже испугался. – Неразумно это будет. Это же прах отшельника, невинно убиенного сатанинским детищем, это же ценность большая, повезём в Эшбахт, похороним рядом с храмом, обязательно часовенку соорудим над могилкой. Храм его именем назовём, испросим дозволения причислить его к лику святых. Если епископ похлопочет, а архиепископ согласится, то у вас в Эшбахте свой святой будет. Пусть даже местный, но почитаемый. Кто из местных сеньоров таким похвастается?
Волков подумал, что это мысль хорошая. Молодец монах, голова у него умная, жаль, что на вино, деньги и баб падок.
Из лачуги клетку железную вынесли. Достали из неё останки отшельника, завернули их в рогожи, гроба-то не было, собрали руки ноги, положили туда же. Брат Семион читал молитвы над останками и рассказывал, что солдатам воздастся благодати за то, что к мощам отшельника прикасались. И так убедительно он это говорил, что даже Увалень подержал руку на оторванной ноге, которую он же и нашёл. Посмотрев на него, и Максимилиан тоже не устоял. А вот Сыч как зашёл в лачугу, так оттуда и не выходил. И, кажется, благодать его не интересовала. Волков-то знал, что он там делает. Когда клетку погрузили на телегу , Фриц Ламме как раз и вышел из дома, лицо его было подозрительным и хитрым. И при этом он делал вид, что ничего не произошло. Волков уже к коню шёл, но остановил его:
– Нашёл?
– Что нашёл? – удивлялся Сыч, опять корчил невинную морду.
– Нашёл, говорю? – уже с угрозой произнёс кавалер.
– Ну, нашёл, – вздохнул Сыч.
– Золото есть?
– Не-ет… – Фриц Ламме достал из-за пояса тряпицы, развернул её, – нищий он был, и вправду святой человек.
На тряпке лежали несколько талеров и куча мелкого серебра. Всего не набралось бы и на десять монет.
– Расплатишься с солдатами, – сказал Волков и сел на коня.
– Расплачусь, кавалер, конечно, – заверил его Фриц Ламме.
Приехали в Эшбахт совсем поздно, уже стемнело. Элеонора Августа уже ушла в новую опочивальню. Да и слава Богу, всё равно она не могла принимать мужа. И муж, поев на ночь как следует, пошёл не сразу в свои покои, к жене, а пошёл к госпоже Ланге, которая не спала ещё.
Уж если Господь и решает проверить у кого-то силу веры, так поверяет, как следует. Мало было ему горцев, мало герцога, мало оборотня, что рыскает по окрестностям и мало пустого чрева жены.
Так послал он ещё ему и соперника. Претендента на лоно жены его, к которому сама жена была благосклоннее, чем к мужу. Когда он сидел с монахом и диктовал тому на бумагу, что надобно купить ему в городе для нового дома, пришла госпожа Ланге и зашептала ему в ухо так, что ему тепло и приятно было от её дыхания:
– Снова она ему письмо отписала, снова жалуется на вас. Хочет, чтобы я в поместье папеньки её ехала, то письмо возлюбленному передала.
Бригитт сказала «возлюбленному». Возлюбленному! Его едва не вывернуло наизнанку от этого слова. Специально дрянь рыжая так говорила. Волков знал, что специально. Словно уколоть она его хотела. Он даже позабыл, что диктовал монаху и что вообще делал.
А она смотрит своими зелёными, словно июльская трава, глазами, как ни в чём не бывало. И ждёт, что он скажет. А ему нечего сказать, он не знает, что делать. И тогда Бригитт прошептала:
– Господин, пока не убьёте вы его, так и не прекратится это.
– Что? – растерянно спросил он.
– Убить его надо, иначе так и будет она его поминать, – прошептала госпожа Ланге. – И отдаваться ему, как только случай представится, как только вы отвернётесь.
«Возлюбленный», «отдаваться ему» – самые мерзкие слова для него выбирает. Да, она взбесить его надумала, не иначе.
И сморит на Волкова своими красивыми глазами, как будто не о смерти человека говорит, а о каплуне, что в суп разделать собираются. И лицо её красивое с веснушками спокойно, и локоны красные из-под чепца выбиваются. И весь её вид, как у ангела, говорит о чистоте и спокойствии.
– И как же мне его убить? Вызвать его на поединок? – наконец спрашивает он у Бригитт тихо.
– К чему глупости такие, – продолжила Бригитт, и тон её такой, что она уже, кажется, всё придумала, – скажу я ему, что вы опять войну затеваете, и что Элеонора Августа будет его ждать в поместье.
Волков молча продолжал её слушать.
– А вы его на дороге с верными людьми встретите да убьёте, вот и дело с концом. Места у нас тут страшные, глухие, говорят, зверь сатанинский лютует, кто его хватится? Да никто, – говорила Бригитт всё так же близко от уха его.
– Неужто поверит он? – сомневается Волков.
– А чему он не поверит? Тому, что вы войну затеваете? Так о вас только и говорят, что вы без войны жить не можете. Или тому, что она его ждёт, глаза проплакала? Так он об этом из её письма узнает, – она показала бумагу. – Вот тут всё написано. А всё остальное я ему наговорю, в моих словах он не усомнится, уж поверьте.
Он снова смотрит в лицо её. Нет, ничего ужасного нет, чистый ангел. Красивая женщина. И подвоха он в её словах не видит. К чему ей-то всё это?
– Видно, не любите вы жену мою? – вдруг догадался Волков.
И вот тут-то лицо ангела холодным становится. Глаза колючие, губы в нитку вытянулись, она ему говорит холодно:
– А с чего бы мне любить её, с чего? Мать моя, между прочим, родная сестра отца её. Я кузина ей, а она меня едва в горничных не держит. Бывало такое, что и горшок ночной заставляла выносить, и при людях из-за стола меня выгоняла, чтобы место моё рядом с ней другому отдать.
Волков вдруг увидал такую женщину, которую до сих пор в ней не замечал.
– Ну, господин, вам решать, скажете, так я всё утрою. Нет – так забудем про разговор этот.
Кавалер молчал.
– Только знайте, что не кончится ваша мука никогда, пока любовничек её жив. Так и будете думать, чьи это дети рядом с вами. До конца дней будете о том гадать, – госпожа Ланге так выговаривала эти слова, словно щипала и проворачивала, словно вкручивала в него обиды и страхи, словно специально пыталась его разозлить обидными словами.
И пусть он вида не показывал, а лицо его было как камень, но слова эти его ранили не хуже арбалетных болтов. И Бригитт это видела по белым костяшкам его пальцев, которыми он вцепился в край стола. Видела и знала, что он примет её помощь.
Глава 15
Может, и права была Бригитт в каждом слове своём, может, и нужно было последовать её совету, но кавалер не торопился соглашаться. Он не любил принимать важные решения, не подумав. Сначала сомнение. Отчего вдруг Бригитт так старается? Дело затевает нешуточное. К чему это ей? Как там ни крути, а фон Шоуберг придворный поэт графа. Да и знакомец её старинный, близкий друг её госпожи и подруги, и вдруг на тебе – убейте его, господин.
– К чему вам это? – наконец спросил он.
– При доме вашем хочу быть полезна вам, и место при вас занимать достойное хочу, – твёрдо ответила женщина. Так твёрдо, что не каждый муж такую твёрдость имеет.
– Место достойное? – переспросил Волков. – Это место моей жены.
– Значит, второе достойное место, после вашей жены, – ничуть не смутилась Бригитт, – дайте мне список, что вы с монахом написали, я поеду в город всё куплю, на обратном пути завезу письмо вашей жены фон Шоубергу.
– Я ещё ничего не решил.
– И не нужно, раз думать хотите, так думайте, а письмо я всё равно должна отвезти. Давайте список и деньги. И пусть со мной кто-либо из ваших людей поедет для надёжности, – твёрдо говорила госпожа Ланге.
Да, сумма там выходила немалая, сопровождающий ей был нужен.
– Деньги дам, найдите Ёгана, путь вам четыре подводы выделит с мужиками, возьмёте монаха и Увальня. Езжайте в город, купите всё, потом заедете к графу, отдадите… – он запнулся даже, не смог выговорить этого имени, – отдадите этому господину письмо. Дождётесь ответа, ответ прежде мне покажете, жене сразу не отдавайте. А уже потом я решу, как быть дальше.
Госпожа Ланге встала с лавки чуть подобрав юбки, церемонно сделала ему книксен и поклонилась, потом заговорщически огляделась, не видит ли её кто, и, пока монах смотрел в бумаги, быстро и не робея, словно она его жена, обняла за шею и поцеловала в висок. И пошла, улыбаясь, на двор.
Прибежал мальчишка, Максимилиан прозевал его, он к господину подбежал:
– Господин, поп вас зовёт.
– Это куда ещё он меня зовёт? – спрашивал Волков, в последний раз с братом Ипполитом проверяя список того, что надобно купить в новый дом.
– Поп на похороны зовёт.
– На похороны?
Теперь и брат Ипполит смотрел на мальчишку.
– А что, хоронят его уже? – спросила Мария, прекратив хлопотать у очага. Кажется, даже как-то с испугом.
Никогда она не лезла в разговоры господина, а тут вон – вставила своё.
– Так кого хоронят-то?
– Да как же, – закричал мальчишка, – святого человека хоронят, отшельника! Невинноубиенного, которого адский зверь погрыз.
Мария тут же дела свои прекратила и, не спросив дозволения, быстро пошла из дома, поправляя на себе чепец и юбки.
– Поп вас просит быть, говорит, господин запамятовал, видно, беги, говорит, зови его, – продолжал мальчик возбуждённо.
– Хорошо-хорошо, иду, – сказал Волков, вставая. – Монах, позови госпожу Эшбахта. Может, хоть это ей интересно будет.
На въезде в Эшбахт с севера собрался народ. Много было людей, человек двести, солдаты и местные, купцы и девки из трактира, офицеры приехали с жёнами, у кого они были. На пригорке у дороги уже выкопали могилу, принесли большой крест.
Волков приехал, пешком далеко было идти, хотя и не очень далеко, просто не хотелось ему хромать у всех на виду. А жена с госпожой Ланге шли пешком, пройтись им хотелось.
Брат Семион, как зачинщик, был деловит и расторопен. Вид у него был серьёзен, ряса свежестиранная, сам он выбрит. Останки святого человека лежали на лавке, накрытой рогожей, тут же руки его и ноги, чтобы каждый сам мог убедиться, что отшельник растерзан зверем адским и никак иначе.
Мужики, солдаты, дети подходили смотреть, дивились, ужасались, крестились. Бабы и девки тоже подходили, но не задерживались, рты зажимали, слёзы лили, отходили подальше. Всё шло хорошо, все присутствующие, проникались святостью случая. Жёны офицеров, госпожа Брюнхвальд и госпожа Рене, кланялись госпоже Эшбахта и госпоже Ланге, все вместе, в сопровождении брата Семиона и брата Ипполита, шли тоже смотреть убиенного. А Волков, его оруженосцы, рыцарь фон Клаузевиц, все офицеры, все взятые в учение господа городские, а также Ёган и Сыч шли уже за дамами.
Всё было церемонно и траурно, жаль, что только церкви не было с колоколами. Почти все женщины плакали, а мужи были печальны.
– Ах, как всё хорошо идёт, – шептал брат Семион Волкову, – будет в Эшбахте свой святой, я прямо сердцем чувствую, что будет.
– Да ты уж расстарайся, – шептал Волков в ответ.
– Вы тоже, господин, без содействия архиепископа то невозможно будет, а вам архиепископ благоволит, так вы уж ему отпишите.
– Отпишу, ты скажи только, что писать.
Монах кивнул и пошёл. Он зашёл на холм и отличным голосом своим стал говорить всем о благости и святости отшельника, рассказывать, как «благость его костию в горле зверином стояла у сатаны, не вынес святости отшельника сатана и послал пса своего к нему». Хорошо рассказывал. Уж что умел брат Семион, то умел. Говорил он так, что простой человек слушал его, рот раззявив.
Потом поп стал молитву заупокойную читать. Брат Ипполит ему вторил и переводил, чтобы простые люди тоже понятие имели, о чем молитва.
Потом стали останки в гроб класть, гроб забивать. Стали его закапывать и водружать крест над могилой. Хорошо получилось, большой крест на пригорке далеко видно было.
После Волков, хоть и жалко было денег, но позвал он к себе хозяина трактира и сказал:
– Поминки устрой, я оплачу.
– Всем, кто пожелает? И мужикам, и солдатам?
– Да.
– Чем угощать?
– Кусок сыра или колбасы, кружку пива. Девкам и детям пряники или конфету сахарную, молоко, воду на меду.
– Только вот пряников и конфет у меня нет, – сказал трактирщик. – Всё другое исполнено будет.
– За пряниками отправь, пусть хоть завтра, но будут.
– Исполню, господин, – обещал трактирщик и уже, кажется, прибыль в уме считал. Ему хоть на поминках, хоть на свадьбах – всё одно, лишь бы прибыль была.
– Ты на большую мзду не рассчитывай, – прервал его сладкие мысли кавалер, – цены я знаю, лишнего не дам.
– Я на этом деле мзды и не ищу, понимаю, что дело святое, – заверил трактирщик.
Когда он поговорил с трактирщиком, вокруг него собрались все видные люди Эшбахта.
– Кавалер, – начал Рене как самый старший, – брат Семион сказал, что вы желаете часовню святому человеку ставить.
– Думал о том, – отвечал Волков.
– Может, согласитесь вы и на наше участие, мы тоже все по мере сил хотим на строительство часовни положить денег.
– Да разве может господин Эшбахта в том кому противиться? – за Волкова отвечал вездесущий брат Семион. – Каждый пусть по силам своим внесёт. Вот тут архитектор наш, он покажет картинку часовни и скажет, сколько серебра надобно будет на неё.
Молодой архитектор был тут же, кланялся всем и говорил:
– В святом деле ничего себе иметь не хочу, только за материалы и работы посчитаю.
Все кивали ему и улыбались, все чувствовали свою сопричастность к хорошему и доброму делу, радовались, когда и другие такое же чувствовали. Кажется, первый раз за всё время и госпожа Эшбахта не была недовольна, а со всеми была мила, даже прослезилась от жалости к бедному отшельнику.
Волков же слёз не лил, не по чину. Помимо всех остальных тяжких дум теперь ещё одна не будет ему покоя давать. Как покарать убийцу святого человека? Но об этом он попозже думать будет, а пока он, оглядывая первых людей Эшбахта, говорил:
– Господа, приглашаю вас всех быть к ужину, помянем святого человека. Пока в старом доме поминать будем. В новом ещё мебели нет.