Печальным примером таковой может служить случившаяся вскоре вторая бомбардировка Севастополя, когда, только оставаясь на бастионах в ожидании штурма, сухопутная армия потеряла более 6000 человек.
Илья Ильич сообразил, что его гренадеры сейчас не видят своего офицера, к которому кроме редкого уважения питали и чувства сродни сыновним. «Ну и нечего мне им лишний раз показываться и подвергать их чувства излишним испытаниям», – решил штабс-капитан, тем более что весьма серьезное испытание вскоре предстояло ему самому.
Он направился в сторону вала, по склону которого то и дело катились, остывая, раскаленные ядра, растерзанные плетеные туры, а то и тела матросов в куцых шинелях, не менее истерзанных, после чего по дощатому трапу взбежал наверх, на батарею, прозванную «Андромедой» по кораблю, с которого сняты были для нее орудия. Тут в артиллеристских двориках, сложенных из дикого камня на глине, громыхали чугунные пушки и, словно пекари на адовой кухне, в одних рубахах управлялись матросы-артиллеристы 32-го экипажа. Здесь же стояли, сидели и палили поочередно, высовываясь поверх развороченного бруствера из мешков с песком, Тобольского полка ротные штуцерники[8].
Минут через пять расспросов и глухонемых объяснений…
– Может, вам офицерика, ваше благородие? – спросил один из штуцерников, седоусый почти старик с номерными погонами, не особо отвлекаясь от заколачивания пули Минье в семилинейное «переделочное» ружье, стуча камнем по шомполу. – А то там висит один, при золотых эполетах, на втором нумере, – он махнул камнем куда-то позади себя.
– Благодарствую, – простонародным манером поблагодарил штабс-капитан и, ухватив за плечи с контрпогончиками синюю французскую шинель, прокряхтел: – Этот вполне сойдет.
Ухваченный Пустынниковым французский вольтижёр[9], распластавшийся поверх дырявых мешков, нехотя пополз туда, куда так стремился при жизни и вот наконец достиг цели. Уронив с рыжей макушки красное кепи, он свалился на дощатый настил под ноги штабс-капитана. Глухо звякнул тесак в кожаных ножнах.
Илья скептически осмотрел трофей: «Черт его знает, как вообще француз взбежал на вал, будучи продырявлен пулей? Из одного только рвения, должно быть».
Влетев в распахнутую «крымскую» шинель с капюшоном, круглая пуля русской гладкостволки, разворотив грудь пехотинца, образовала в спине кровавую язву величиной с алтын. Но, к счастью, на покойнике узлом под воротник была повязана теплая накидка. Как раз если забросить пелериной за спину, то и не видно будет…
– Вот что, дети дядьки Черномора, – спустя пару минут обратился «воскресший» французский пехотинец к прислуге, суетившейся вокруг «длинной» 36-фунтовой корабельной пушки.
«Дети дядьки Черномора» – это обращение к морякам с затопленных кораблей было самое подходящее, ведь «самотопами», как поначалу бывало, их уже мало кто осмеливался назвать. Всем стало очевидно, что оборона города во многом на плечах «самотопов» и держится.
– Запыжуйте-ка пороху поболе на холостой выстрел, – попросил «воскресший» француз.
Штабс-капитан зачерпнул пригоршней воду из кадушки, из которой временами окатывали орудийный ствол, но утерся рукавом шинели, выпачканной в земле, и даже растер грязь тут и там с привычностью театрального грима. Должно быть, чтоб более походить на траншейного сидельца-пехотинца, чем на невольного артиллериста бастиона.
– Ну-с?
Почернелый от пороха и банно-мокрый фейерверкер пожал плечами и, видимо, в силу усталости безразличный ко всему, кроме линейки бестужевского прицела, молча кивнул канониру.
Тот, бросив вкручивать в бомбу свинцовую трубку взрывателя, подал пороховой картуз.
Многопудовая пушка, возвращать которую после отката должны были дюжина человек, с оглушительным грохотом отскочила на колесном лафете как игрушечная, метнув из жерла саженый язык пламени и бурно разрастающиеся клубы порохового дыма. В дыму, огладив напоследок пшеничные усики большим и указательным пальцем, растворился новоявленный француз, приподняв обугленный пеньковый щит амбразуры и оставаясь совершенно незамеченным со стороны неприятеля.
Переделке для стрельбы пулей Минье расширительного типа подверглись в основном пехотные капсюльные ружья образца 1852 года, но, как показала боевая практика, переделку гладкоствольного ружья в нарезное никак нельзя было назвать удачной.
Командир 1-й карабинерной роты Алексопольского егерского полка В. Зарубаев писал: «У введенных у нас во время осады, переделанных в нарезные, ружей французские пули Минье после двух или трех выстрелов не входили в дуло. Солдаты загоняли пулю ударами камня по шомполу. Шомпол гнется в дугу, а пуля не поддается. Колотили, как в кузнице. Солдаты приносили сальные огарки, смазывали пулю, но все не помогало. Ружья, переделанные в нарезные, раздирались по нарезам. Немудрено, что в таком положении офицеры приходили в отчаяние, а солдаты бредили изменой».
– Что, приятель, близок локоть, да не укусишь? – мимоходом спросил французский вольтижер французского же фузилера[10], проворно лавируя в извивах ложемента.
– Ah? – не понял тот чуждого уху афоризма, пусть и прозвучавшего на чистейшем французском языке, поэтому, опустив штуцер Тувенена, проводил незнакомца недоуменно-хмурым взглядом.
В ложементах, с таким трудом отбитых у русских в порядке возмещения за неудачную попытку захватить бастион, – впрочем, привычно неудачную, – кипела работа. Летели груды земли с бруствера, переносимого на другую сторону; выкорчевывались туры со щебнем, чтобы быть противопоставлены бастиону; звенели кирки, ломая под ногами скалу; глухо шлепались друг на друга поднесенные мешки с песком. И, само собой, ради острастки, то и дело в сторону бастионного вала, ощетинившегося жерлами пушек в амбразурных гнездах, палили подвезенные с французской параллели полевые орудия. На апокалипсические свалки трупов никто особого внимания не обращал, едва удосужившись перебросить за бруствер безжизненное тело то в синей французской, то в серой русской шинели.
Особо не понравилось штабс-капитану Пустынникову, что саперы неприятеля взялись закладывать прорехи в укреплении не чем-нибудь, а ломом известняка, который достаточно легко добывался тут же – стоило только громыхнуть кайлом по желтоватой слоистой скале под ногами, чтобы получить порядочный пласт камня. Не понравилось, поскольку тут же в скале тянулся замазанный глиной, неприметный с виду штроб с проводом в вощеной оплетке, который вел к фугасу, зарытому на глубину двух саженей посреди ложементов. Не ровен час, докопаются.
На фальшивого француза никто пока не обращал внимания, если не считать капрала с двумя золотыми нашивками на предплечье, рявкнувшего вдогонку на предмет: «Шатаются тут бездельники!» Но у «мосье» Пустынникова в руках была саперная кирка с локоть длиной, прихваченная у зазевавшегося французского пионера[11], и слишком уж озабоченный вид, чтобы можно было придраться к нему толком.
«Черт, так и есть», – потер Илья раскрасневшийся шрам на лбу, завернув за угол ложемента, петлявшего зигзагом по всем правилам фортификационного искусства.
Раскрошив изъеденную временем известняковую плиту цвета порыжелой кости, французы чудом еще не заметили обрывок провода, присыпанный каменной крошкой. Впрочем, найти его – вопрос времени.
Неровной плиткой известняка двое бородачей-егерей[12], скинув шинели и ранцы из рыжеватой телячьей кожи, закладывали провал, образовавшийся в ряду погрудных корзин с землей. Плитку для сего добывали тут же по мере необходимости, и это предвещало, что вот-вот обнаружат толстый провод.
– Эй, эй! Это мое! – вскрикнул Илья, бросившись к «каменотесам» и бесцеремонно их расталкивая. – Я первый увидел! Этот русский империал мой!
– Ничего подобного, мой! – мгновенно и весьма по-французски отреагировал первый бородач, крутясь на месте как ужаленный. – Я тут копаю! Какой империал?
– Да где ты его видишь, черт тебя дери? – чуть более трезво отозвался второй, не столько выискивая пресловутое сокровище под ногами, сколько следя за поисками штабс-капитана ревнивым взглядом голодной кошки. – Покажи.
– Изволь! – распрямился Илья.
Монета в полфранка, завалявшаяся в «трофейных» красных шароварах, блеснула, подпрыгнув в ладони Пустынникова раз, другой, показавшись империалом лишь из-за мародерского ажиотажа, которым оказались охвачены егеря…
На третий раз – в то мгновенье, когда монета, кувыркаясь, подскочила в воздух – свет померк в зеленых глазах первого бородача от сокрушительного удара снизу вверх по носу. Отлетев назад, зеленоглазый завалил плод своих недавних трудов – хлипкое еще сооружение из известняка.
Второму бородачу досталось и того более. Едва обернувшись, штабс-капитан наотмашь ударил коротким кайлом, и острый конец с хрустом вонзился в висок француза.
Французская инфантерия, согласно линейной тактике, разработанной еще в конце XVI – начале XVII века в нидерландской пехоте, где квадратные колонны были заменены построениями в шеренгу, отличалась подвижностью и быстротой действий как на театре войны в общем, так и на поле сражения в частности.
В немалой степени – благодаря разделению самой пехоты по роду ее действий.
Заметное место занимали вольтижеры – лучшие стрелки в батальоне. Во время атаки они действовали как застрельщики, метким огнем расстраивая боевые порядки противника. Их основными задачами было уничтожение офицеров, знаменосцев и музыкантов. Ну, не любили отчего-то французы в середине XIX века музыку, хотя как-то не совсем понятно, кто мог расслышать грохот барабанов и рев труб под грохот артиллерийской канонады.
Основная, самая многочисленная часть полка состояла из фузилеров, чья задача была большими массами в плотных строях вести боевые действия с противником. Собственно, это они доказывали, что «штык – молодец».
Наконец, егеря являлись элитой – старые, опытные и выносливые воины, отлично знавшие свое дело. Обычно рота егерей состояла из высоких крепких людей, способных возглавить батальон при атаке и увлекавших за собой всех остальных пехотинцев. Это были самые стойкие солдаты. То, что они бросятся в панике отступать вопреки приказам командования, было практически невозможным.
Почти аналогом им были гренадеры, но со своей спецификой – по крайней мере до того времени, как метание довольно увесистых ручных бомб – гранат – оставалось делом, посильным далеко не каждому пехотинцу. Такой себе толкатель ядра, приближаясь к античности и более поздним немецким опытам…
Аналогичное разделение на тот момент существовало в пехоте всех европейских армий. В русской, например, в качестве егерей употреблялись не только собственно егеря или гренадеры, но и «черноморские пластуны».
– Что за пыточное удовольствие стоять в виду неприятеля как истуканы? – ворчал Виктор в стриженые усы негромко, но так, чтобы быть слышимым своим почитателем и хроникером – прапорщиком Федором Лионозовым, юношей, вечно толкавшимся подле, но о должности и обязанностях которого никто не мог ничего сказать определенно.
Репутация лейб-гвардии поручика В. Соколовского была почти скандальная. Почти, поскольку некоей грани, после которой ничего не оставалось, как сослать героя скандала на офицерскую гауптвахту, Виктор никогда не преступал. Да и потом, у кого рука поднимется третировать этакого хвата и любимца как Марса, так и Гименея? Еще сочтут за угрюмую зависть к известности, которой пользовался адъютант командира 2-й оборонительной дистанции.
Это была уже не просто известность, но своего рода слава. Редкостный храбрец, безразличный к почитанию своей доблести, скучающий в столовых с видом байроновского Чайльд Гарольда! Властитель дум и сердец гарнизонных девиц, словно сошедший со страниц романа! Герой, опаленный трагическим жизненным опытом, несмотря на самую привлекательную юность. Как говорил поэт:
Нововведенная двубортная шинель, распахнутая так, что виден был парадный белый мундир – полукафтан с золочеными пуговицами… Кривая драгунская сабля, придерживаемая правой рукой в лайковой перчатке… Венчающий голову башлык из верблюжьей шерсти, концы которого замотаны вокруг шеи… И, главное, пронзительный взгляд карих, но по-звериному рыжеватых глаз под космами смоляных волос, налипших на лоб… Из-за всего этого лейб-гвардии поручик Соколовский производил впечатление этакого буревестника, залетевшего на бастион по воле ветра, – неукротим, невозмутим и непредсказуем.
– Что, разве тут не довольно войск? – опять спросил он поэтическим слогом как бы сам себя, но так, чтобы его услышали и в колонне 1-го батальона Тобольского полка, изнывающего в резерве.
Разбрызгивая лужи быстрым шагом, Виктор проследовал к редуту, оставив за собой шлейф волнения и предчувствий, а по колонне и впрямь прошел ропот возбуждения: кто-то принялся усердно затягивать наплечные ремни подсумков, кто-то – подстегивать полы шинели для бега на «ура!», кто-то ограничился радостной толкотней локтями в бока соседей.
Унтера засуетились, призывая солдат к порядку, пока не выровнялись штыки над серыми суконными бескозырками.
Обер-офицеры сбились в маленький кружок, жадный до новостей, и, хоть новостей пока не было, мнений и суждений о ближайшем будущем стало хоть отбавляй. Обсудить было что.
На бастион поручик явился с поручением от командира второй дистанции генерал-майора Шварца, но можно было подумать, что по своей воле и по меньшей мере с инспекцией.
– Генерал-майор просил по возможности выбить неприятеля из ложементов, – с ходу озвучил он поручение командира дистанции и, срывая перчатки, тут же добавил от себя: – И мне кажется, такая возможность налицо. Француз еще не укрепился. В резерве без малого полк…
Чтобы убедиться в этом, он вскочил на земляную ступеньку, по пояс возвысившись над бруствером, уперся кулаками в мешки с землей и зорко осмотрелся… совершенно игнорируя вгрызающиеся в гласис редута ядра.
Отпрянул, только когда, выбросив фонтан бурой земли, граната лопнула совсем подле и пороховой дым затянул панораму.
– Пожалуй, так и доложу его превосходительству, – соскочил он со ступени. – Но…
Поручик, словно соображая, похлопал лайковой перчаткой о ладонь и, прежде чем командир бастиона нашел, что ответить, выдал свое соображение. Впрочем, это соображение не отличалось ни новизной, ни оригинальностью стратегического замысла.
– Отчего не предпринять вылазку, Павел Сергеевич? Я бы возглавил, – добавил Виктор так, будто обещал существенное подкрепление.
Впрочем, тон при этом выдерживался вполне умеренный, мол: «Ежели что, тогда возглавлю… а так-то готов и уступить лавры, кому они нужнее будут».
Раймерс заложил руку за борт шинели, как обычно, когда требовалось обдумать что-либо, и глянул на адъютанта хмуро. Как будет преподана ситуация наверх – гадать не приходилось. Соколовский, конечно, скажет: «Возможность отбить ложементы – налицо».
В дипломатии капитан первого ранга был искушен не особо, но по опыту знал, что самую благоприятную характеристику можно преподать в таком тоне, что от чувства брезгливости не отделаешься. Вроде бы молодец и сделано все по трезвому разумению и правилам военного искусства, ан все равно выходит, что трус.