Баллистер умирал в каюте траулера Курс на Север из Гримсби. Мы тщетно пытались перекрыть красные ручьи, по которым жизнь утекала из его тела. У него не было лихорадки, его речь была ровной и быстрой. Казалось, он не замечает ни пропитанного кровью белья, ни тазика, наполненного кровью: его взгляд был устремлен на далекие и опасные образы. Рейнс, марконист, записывал его слова.
Радист Рейнс отдает все свободные минуты сочинению сказок и эссе для эфемерных литературных журналов. Как только один из этих журнальчиков рождается на Патерностерроу, будьте уверены, что среди его сотрудников найдете имя Арчибальда Рейнса. Поэтому не удивляйтесь специфическому изложению последнего монолога смертельно раненного моряка. Вина в этом лежит на Рейнсе, бесславном литераторе, который записывал этот монолог. Но могу вас заверить, что факты именно таковы, как их изложил Баллистер перед четырьмя членами экипажа Курса на Север: хозяином судна Бенджаменом Кормоном, помощником капитана и руководителем рыбной ловли Джоном Коперлендом, вашим покорным слугой, а также механиком Эфраимом Роузом и вышеуказанным Арчибальдом Рейнсом.
Вот о чем говорил Баллистер.
Однажды в таверне «Веселое сердце» я встретил школьного учителя, где обсудил с ним наше предприятие и получил от него указания. «Веселое сердце», скорее, постоялый двор для матросов баржи, а не для настоящих моряков. Его жалкий фасад отражается на задах ливерпульского дока, где стоят баржи, занимающиеся внутренними перевозками.
Я внимательно рассматривал чертежи небольшой шхуны.
— Больше похоже на яхту, — сказал я, — и в бурную погоду она должна неплохо двигаться. А эта довольно широкая корма позволяет совершать маневры при встречном ветре.
— Есть еще вспомогательный двигатель, — добавил он.
Я скривился, поскольку любил ходить под парусами из спортивного интереса и огромной любви к морю.
— Верфи «Халетт энд Халетт», — продолжил я. — Год строительства 1909. Превосходный такелаж! Имея шесть человек на борту, это суденышко с водоизмещением шестьдесят тонн будет держаться на воде лучше, чем океанский лайнер.
Он удовлетворенно усмехнулся и заказал выбранные мною напитки.
— Зачем вы убрали его название Рыжий попугай? Очень милое название. Попугай, птица, которая всегда мне нравилась.
— Это, — произнес он после недолгого колебания, — дело… сердечное, дело благодарности, если хотите.
— Значит, судно будет называться Майнцский Псалтирь. Забавно… Но, в общем, это оригинально.
Спиртное немного развязало ему язык.
— Дело не в этом, — сказал он. — Примерно год назад умер мой двоюродный дед, оставив мне в наследство огромный чемодан, набитый старыми книгами.
— Фу!
— Подождите! Я без особой радости перебирал их, когда мое внимание привлекла одна книга. Это была инкунабула…
— Как вы сказали?
— Так называют, — сообщил он с некоторым высокомерием, — книги, изданные в первые годы книгопечатания. И каково же было мое потрясение, когда я узнал почти геральдическую печать Фуста и Шеффера! Несомненно, эти имена вам ничего не говорят. Это были собратья Гуттенберга, изобретателя книгопечатания. Книга, которая попала мне в руки, была редчайшим и великолепным экземпляром знаменитого «Майнцского Псалтиря», напечатанного в конце XV века.
Я вежливо изобразил, что весь внимание, и как бы понимающе кивнул.
— Чтобы произвести на вас большее впечатление, Баллистер, — продолжил он, — скажу, что подобная книга стоит целое состояние.
— Вот как! — я внезапно заинтересовался.
— Да, да, целую кучу фунтов стерлингов, достаточную, чтобы приобрести старенького Рыжего попугая, с лихвой оплатить экипаж из шести человек и совершить плавание, о котором давно мечтаю. Теперь вы понимаете, почему я дал нашему суденышку совершенно не морское имя?
Мне это было понятно, и я поздравил его за величие души.
— Однако, — заметил я, — было бы более логично назвать его именем дядюшки, который оставил вам такое наследство.
Он неприязненно рассмеялся, и я замолчал, недоумевая, откуда у столь образованного человека такое пренебрежение к своему благодетелю.
— Вы выйдете из Глазго, — сказал он, — и поведете судно через Северный Минч к мысу Врас.
— Поганые места, — заметил я.
— Именно потому, что вы их хорошо знаете, Баллистер, я вас и выбрал.
Сказать моряку, что он знает этот ужасный водный коридор, каким является пролив Минч, значит, высказать ему невероятную хвалу. Сердце мое забилось от радостной гордыни.
— Да, — кивнул я, — это правда. Я даже едва не расстался со своей шкурой между Цыпленком и Лохматой Головой.
— К югу от Враса, — продолжил он, — есть маленькая закрытая бухточка, о которой известно только нескольким смелым путешественникам. Ее название Большое Копыто не фигурирует на морских картах.
Я бросил на него восхищенный и удивленный взгляд.
— Вам она известна? — произнес я. — Дьявол… Это знание может стоить вам почитания сотрудников таможни и, вероятно, нескольких ножевых ударов, нанесенных некоторыми местными парнями.
Он беспечно махнул рукой.
— Я взойду на борт в Большом Копыте.
— А оттуда?
Он указал точно на запад.
— Хм, — промычал я и добавил: — Жуткое место, настоящая водная пустыня, усеянная острыми подводными скалами. Там на горизонте почти не увидишь дымов.
— Именно так, — подтвердил он.
Я подмигнул, считая, что понял его.
— Мне незачем лезть в ваши дела, если вы заплатите так, как пообещали.
— Думаю, Баллистер, вы ошибаетесь по поводу моих дел. Они имеют характер… э-э-э!.. скорее научный. Но таким образом я стараюсь избежать, чтобы у меня не украл открытие какой-нибудь завистник. Впрочем, это не важно, я плачу так, как обещал.
Несколько минут мы молча выпивали. Я чувствовал себя немного уязвленным в гордости морского волка из-за того, что в каком-то поганом баре для пресноводных купальщиков, каким была таверна «Веселое сердце», подают очень приличные напитки, а потом, когда мы затронули вопрос экипажа, наша беседа потекла очень странно.
— Я не моряк, — вдруг заявил он. — Поэтому на меня рассчитывать не стоит для выполнения маневров. Но я обязан поставить точку: я — школьный учитель.
— Я весьма уважительно к вам отношусь, и меня это никак не трогает. Школьный учитель? Превосходно, превосходно!
— Да, в Йоркшире.
Я добродушно усмехнулся.
— Это мне напоминает Сквирса, — сказал я, — школьного учителя из Грета-Бридж в Йоркшире из «Николаса Никкльби». У вас нет ничего от этого паршивого человека. Скорее… минуточку, позвольте мне подумать… — Я внимательно оглядел его маленькую голову с костистым и упрямым лицом, его обезьяньи глазки, скользнул взглядом по чистой и весьма скромной одежде. — Сообразил! — воскликнул я. — Хидстоун в «Общем друге».
— К дьяволу! — недовольно прервал он меня. — Я здесь не для того, чтобы выслушивать разные неприятные вещи о моей персоне. Оставьте себе свои литературные воспоминания, мистер Баллистер, мне нужен моряк, а не любитель романов. Что касается книг, то моего присутствия, думаю, достаточно.
— Простите, — обиженно возразил я, — обычно то, что я прочитал, погружает меня в среду, в которой живу. Я не грубый человек, а вы не единственный, кто имеет образование. Кроме того, у меня патент капитана каботажного плавания.
— Превосходно, — сказал он с едва заметной издевкой.
— Не будь этой паршивой истории с кражей кабелей и машинного масла, к которой практически не имел отношения, сидел бы я здесь, обсуждая оплату с хозяином жалкого корыта водоизмещением шестьдесят тонн?
Он смягчился.
— Я не хотел вас обидеть, — любезно сказал он, — капитан каботажного плавания, это что-то.
— Действительно. Математика, география, гидрография побережья, элементы небесной механики. Не могу удержаться, чтобы не произнести еще одну фразу из Диккенса: все в… Баллистере!
На этот раз он весело рассмеялся.
— Я не оценил вас по-настоящему, Баллистер. Еще виски?
Виски — мое слабое место. Я тоже улыбнулся. На столе появилась новая бутылка, и разногласия рассеялись, как дым от трубки.
— Вернемся, — сказал я, — к экипажу. Посмотрим: Тьюрнип. Странное имя, но его носит весьма достойный человек и хороший моряк. Правда, хм, в его недалеком прошлом есть контрабанда, но, надеюсь, это не препятствие?
— Ни в коей мере.
— Отлично. За разумную цену, особенно если возьмем на борт побольше рома, Да, рома. Качество его не волнует, была бы хорошей мера. Есть также фламандец Стевенс. Он никогда не разговаривает, но для него столь же легко порвать якорную цепь, как для вас откусить кусочек голландской трубки.
— Тоже смешная история контрабанды, полагаю?
— В его краях такого не существует, но сравнение не выглядит невероятно.
— Сойдет… Как его?
— Стевенс.
— Стевенс… Дорого?
— Вовсе нет. Он отыграется на соленом сале и галетах. И на брусничном джеме, если возьмете на борт достаточный запас.
— Если хотите, куплю полтонны.
— Он будет вашим рабом. Еще могу предложить вам Уолкера. Но он очень уродлив.
— Вы настоящий юморист, Баллистер.
— Дело в том, что на его лице нет половины носа, части подбородка и оторвано ухо. Не очень приятно на него смотреть, если вы не любитель музея ужасов мадам Тюссо. К тому же эта операция была проведена из рук вон плохо итальянцами, которые куда-то спешили.
— А кроме этого, дорогой друг?
— Еще два превосходных парня: Джеллевин и Фрайар Такк.
— Вальтер Скотт после Диккенса.
— Не хотел об этом говорить, но поскольку вы заметили… Итак, Фрайар Такк. Я знаю его только по имени. Он немного кок и мастер на все руки в морском деле.
— Очаровательно, — сказал он. — Мистер Баллистер, не устаю себя поздравлять с тем, что встретил вас. Вы человек умный и образованный.
— Джеллевин и Такк никогда не расстаются. Одного без другого не увидишь. Кто нанимает одного, обязательно берет его компаньона. Эти два существа дополняют друг друга.
Я наклонился к нему, словно собираясь поделиться конфиденциальной информацией.
— Люди немного таинственные. Говорят, что у Джеллевина в жилах течет королевская кровь, а Фрайар Такк его преданный слуга, не расставшийся с ним в несчастье.
— И цена заложена в этой тайне, не так ли?
— Совершенно верно. Много шансов за то, что падший принц водил некогда свой автомобиль, а потому может заняться вашим вспомогательным двигателем.
Именно в этот момент случилось нежданное происшествие, вмешавшееся в течение этого рассказа, но о котором я вспоминаю с некой неприязнью. Какой-то бродяга ворвался в бар, словно его пихнул в спину порыв ночного ветра. Тощий клоун, мокрый, словно вымокший под дождем пес, настоящий поблекший хулиган, отмытый всеми бедами моря и портов. Он потребовал стакан джина и с наслаждением поднес его к губам. Вдруг я услышал звон разбитого стекла и увидел, что бродяга, воздев руки к потолку, уставился на моего собеседника с несказанным ужасом, потом одним прыжком выскочил из бара в ненастье, даже не взяв сдачу с полкроны, которую бросил на стойку. Не думаю, что школьный учитель заметил, что произошло. Во всяком случае, он и виду не показал, но я до сих пор спрашиваю себя, какая ужасная причина заставила этого бедняка из бедняков забыть о своих деньгах, залить пол невыпитым джином и удрать на ледяную улицу, хотя бар был наполнен приятным теплом.
В первые дни очень мягкой весны Северный Минч открылся перед нами, как для дружественного рукопожатия. Еще оставалось несколько скрытых предательских течений, но их можно было узнать по зеленым спинам, которые извивались, как части искалеченных рептилий. Один из необычных юго-восточных бризов, которые дуют только в этих местах, донес до нас ароматы первых цветов и ранней ирландской сирени, хотя до них было около двухсот миль, и помог вспомогательному двигателю погнать нас к Большому Копыту. А там все резко изменилось. В воду с ревом паровых сирен ввинчивались вихри. Мы с трудом обходили их. Плотный шар водорослей, зеленый, как пузырь пены, поднявшийся со дна Атлантики под подводную часть бушприта, понесся к ближайшей скале и взорвался, ударившись о нее и разлетевшись вонючими клочьями. Раз двадцать мы рисковали тем, что Майнцский Псалтирь лишится мачты под ударами мощных порывов ветра. К счастью, парусник был великолепный. Он держал курс, как истинный джентльмен океана. Затишье на несколько часов позволило нам включить двигатель на полную мощность и пройти узенький вход в Большое Копыто в то мгновение, когда новый приступ ярости прилива взревел нам вслед, окатив брызгами зеленой ледяной воды.
— Не очень гостеприимные воды, — сказал я своим людям. — Если здесь находятся парни с побережья, нам придется давать объяснения. Пока они не вникнут в ситуацию, они будут стараться выгнать нас прочь. В таком случае, помощь нашего оружия не будет лишней.
Действительно, парни с побережья появились, но на свою беду, хотя беда эта смутила нас и осталась непонятной для всех членов экипажа.
Целую неделю мы стояли на якоре в этой крохотной бухточке, столь же спокойной, как утиное болото. Мы вели приятную жизнь. Запасы пищи и напитков были достойны любой знаменитой яхты. Двенадцать брассов плавания или семь ударов весел йолы доставляли к крохотному пляжу красного песка, по которому бежал ручеек пресной воды, ледяной, как истинный «швепс».
Тьюрнип ловил на удочку маленьких палтусов. Стевенс уходил в горы, где бродил по диким пустошам. Иногда, когда дул подходящий ветер, до нас доносились выстрелы, похожие на щелканье кнута. Он приносил перепелок, лесных куриц, иногда зайца с мощными лапами и всегда кроликов с нежным и ароматным мясом.
Школьный учитель не появлялся. Нас это не заботило. Мы получили аванс — шестинедельную зарплату в прекрасных банкнотах по фунту и по десять шиллингов. Тьюрнип уверял всех, что не покинет борт, пока на судне есть хоть одна капля рома.
Но однажды утром все пошло наперекосяк.
Стевенс только-только наполнил бочонок свежей водой, как над его головой раздался пронзительный свист и в футе от его лица в пыль разлетелась часть скалы. Он был человеком флегматичным. Без особой спешки вошел в воду, заметил голубой дымок, поднимавшийся из расщелины скалы, и, не обращая внимания на фонтанчики брызг вокруг, доплыл до судна. Вошел в кубрик, где просыпался экипаж, и сказал:
— В нас стреляли.
Его слова подчеркнули два или три удара пуль в борт судна. Я взял с подставки мушкет и вышел на палубу. Инстинктивно наклонился, и пуля просвистела надо мной, как стрела из лука. Еще через секунду в воздух взлетела туча деревянных щепок, а бронзовый диск гика зазвенел, когда в него попала свинцовая пуля. Я поднял ружье в направлении расщелины, на которую указал Стевенс и откуда поднимался дым от доброго черного пороха, как вдруг стрельба разом прекратилась. Послышались вопли ужаса и призывы о помощи. Над коричневым пляжем пронесся зловещий звук удара. Я пошатнулся от ужаса: на песок рухнул мужчина. Он упал с высоты трехсот футов отвесной скалы. Его изломанное тело почти полностью погрузилось в песок. По грубому кожаному костюму я узнал одного из парней Враса, промышляющих грабежом терпящих бедствие судов. Едва отвел глаза от неподвижного тела, как Стевенс тронул меня за плечо.
— А вот и второй, — сказал он.
Изломанная масса летела из синевы неба к земле. Это походило на беспорядочное падение громадных морских птиц, буревестников, которых на большой высоте настиг смертельный залп свинца, и они, потеряв опору воздуха и увлекаемые своим весом, неслись вниз. И опять песок вздрогнул от глухого удара. На этот раз человек несколько раз вздрогнул и поднял к солнцу окровавленное лицо. Стевенс медленно поднял руку к вершине гор.
— Еще один, — голос его слегка изменился.
С высоты скал донесся дикий вопль. Мы увидели мужчину, торчавшего по пояс над скалой, который отбивался от кого-то невидимого, отчаянно размахивая руками, потом он взлетел в воздух, словно выброшенный катапультой. Его тело разбилось рядом с двумя другими, хотя его крик еще реял над скалами, медленно спускаясь к нам, словно затихающий вихрь отчаяния.