Получалось, что карточка та Поплавского, мужа Елены. Это нехитрое умозаключение повело Андрея дальше. Судя по всему, молодая вдова своего погибшего мужа любила и уважала. В противном случае не стала бы она сберегать и вешать на заметное место его семейную реликвию. Со временем, видимо, Смирнова-Поплавская собиралась передать карточку своей дочери. Тем самым Елена сохранила бы для подросшей Марии родовую память о погибшем отце.
Однако мама Лена забыла учесть одно важное обстоятельство: девочку пришлось бы посвятить не только в хроники рода, но ещё и в небезопасную историю о явно непролетарских польских корнях. Странное, не совсем типичное поведение для заботливой матери. Юной советской женщине, верной сталинистке и комсомолке, следовало бы вести себя более осмотрительно.
На фотокарточке в личном деле сама Елена выглядела почти ребёнком, симпатичной светленькой девочкой. Она показалась Андрею чем-то очень похожей на Дашу, нынешнюю фельдшерицу. Правда, у Даши Громовой выражение глаз было не таким наивным. Более взрослым, что ли. Дарью и прислали на замену Поплавской. Причём сделало это начальство управления лагерей Тайшетского района относительно оперативно, буквально через неделю после несчастного случая, произошедшего с фельдшером Бирюслага и её дочерью.
Личное дело пропавшей без вести фельдшерицы деталями не изобиловало, информация была скупа: Елену Смирнову-Поплавскую война застала в гостях у польской родни мужа, в городке Червены, что на юго-западе Украины. Эти области только в сороковом году отошли Советскому Союзу. Ранее они находились в составе Польши. Поплавская каким-то чудом успела эвакуироваться в самый последний момент вместе с отступающими красноармейцами. А вот о самом несчастном случае в документе ничего не упоминалось. В архиве лагеря должны были храниться бумаги об оперативном дознании – в связи с этим странным исчезновением. Таковые, однако, отсутствовали. Обращаться к начальнику лагеря за подробностями Андрею не слишком хотелось. Он хорошо помнил, как Бабр откровенно замял эту тему, уйдя от разговора о прежних жильцах дома.
Заместитель Сташевича, младший лейтенант Алексей Иванович Рогозин, на вопросы о произошедшем с Поплавскими тоже отвечать не рвался. Этот стареющий офицер производил впечатление туповатого, не слишком инициативного служаки, к тому же пьющего. Хотя дело в какой-то мере он всё же прояснил.
– Так это, – наморщил и без того мятую физиономию Рогозин. – Хозяин их забрал… Ну, Поплавскую с дочкой. В смысле, медведь их осенью в тайгу утащил. Лето плохое вышло, неурожайное – ни грибов тебе, ни ягод. А мишке чем-то жир добирать на зиму надо. Ну, он их и того… схарчил, видать! Говорили люди Поплавской этой: не суйся в тайгу в одиночку. Так нет, она сунулась, да ещё и с ребёнком. Видать, по ягоды пошла. Вот и сходила.
Нелогичность рассказа удивила. Андрей поднял взгляд на своего заместителя:
– Постойте. Какие, к чертям, грибы-ягоды, если лето неурожайное?
– А я почём знаю? Говорю же, незнайки городские! Чего с них взять? – пожал узкими плечами младший лейтенант.
Его потёртые погоны на засаленном, видавшем виды кителе встопорщились, встали домиком, словно крылья сердитого воробья.
– Дознание хоть провели? – не унимался Сташевич.
– Ну провели. Как без этого, – вздохнул Рогозин.
– И где материалы? Папка с дознанием где? – капитан начал раздражаться на этого увальня.
– Так у начальника лагеря! У Ивана Петровича Бабра. Товарищ майор лично дознавался, у него и папка, – сорвался, перейдя на визг, младший лейтенант с лицом пьющего старика.
– Что с вами, Алексей Иванович? – истерику подчиненного следовало прекратить, и Сташевич это сделал ледяным, нарочито спокойным тоном. – Вы так странно реагируете, будто вину за собой чувствуете.
– Простите, товарищ капитан. Нервы, – буркнул Рогозин.
Пряча глаза, он трясущимися пальцами стал перекладывать на столе тонкие папки с личными делами военнопленных.
«Ага, нервы. Разумеется», – не без сочувствия к этому незадачливому пьянице вздохнул про себя Сташевич. От Рогозина с утра разило, как от винной бочки.
Младшему лейтенанту сострадал Андрей неспроста. Из личного дела и, главное, из рассказов майора Бабра вытекало, что Алексей Иванович Рогозин – свой брат, фронтовик. Как и Сташевич, прошёл мужик всю войну разведчиком. С самого начала, от рядового солдата до офицерского звания дослужился. Четырежды был ранен, тяжело контужен. Домой вернулся к семье. А там! Как в жалостливой народной песне, которую безногие инвалиды войны по вокзалам стонут:
Сорвался тогда Алексей Иванович Рогозин, кавалер двух орденов Славы. В приступе гнева жену-изменницу помял и полюбовника едва не убил. Дело как-то замяли. Но Рогозин всё не унимался – пил, дебоширил. Друзья его с трудом урезонили, отправили на должность малую сюда, в Бирюслаг. Подальше от начальственных глаз, как говорится. На новом месте младший лейтенант вроде в руки себя взял. Долго держался, но вскоре запил опять. Причём в точности после того, как Елена Поплавская и её дочь в тайге сгинули…
Глава пятая. Бабр сердится
Слухами земля полнится. А уж небольшое, в буквальном смысле закрытое сообщество, такое, как лагерная обслуга, тем более. Здесь слухи летают быстрее звука. И на следующий день после неприятной беседы с Рогозиным Андрей оказался в кабинете начальника лагеря. Обычно дружелюбный и приветливый, он на этот раз даже не предложил присесть.
Лишь сухо поздоровавшись, Бабр осведомился, не глядя на своего заместителя:
– Какие успехи, Андрей Казимирович, в работе с нашими подопечными фрицами имеешь? Скоро месяц, как ты у меня начальником оперчасти подвизаешься! Так чем же похвастаться можешь?
Сташевича такими загибами начальство удивить не смогло – для того и кот, чтоб мыши место знали. Знаем, плавали. Всегда готовый к отчёту, он не растерялся. Начал собранно, подробно излагать свои действия по организации агентурной сети как среди военнопленных, так и внутри обслуги. Попросту говоря, по дням изложил план мероприятий по вербовке стукачей.
Конечно, подробности, особенно с именами, он сдавать не собирался. Такова уж специфика работы лагерного «кума». Кстати, согласно закрытым должностным инструкциям, на такую секретность он имел полное право. Бабр, с другой стороны, мог затребовать у своего подчинённого любую информацию. Однако лишь после письменного приказа, в коем начальник должен был чётко объяснить, с какой такой конкретной целью интересует его данная закрытая тема. Нормальному начальнику лагеря вся эта лишняя мигрень нужна не была. От слова совсем. Поэтому в дела своих «кумовьёв» умные «хозяева» лагерей попросту не лезли.
– Эти твои расклады мне без интереса! – хмурый майор прервал Сташевича буквально на полуслове. – Мне результат нужен, понял? А результат у тебя, товарищ капитан, пока неважный. В третьем отряде драка между военнопленными случилась, да ещё и с поножовщиной. Хорошо, без трупов обошлось. К тебе вопросы, Андрей Каземирыч, твоя епархия. Ты не углядел!
Андрей оторопел. Происшествие, о котором упомянул Бабр, случилось буквально на следующий день после его, Сташевича, вступления в должность. Формально это была уже его ответственность, но фактически он и дел-то толком ещё не успел принять. Кому, как не начлагеря, это понимать.
– Я с этим разбираюсь, товарищ майор, – Сташевич тем не менее нашёл что ответить. – Драка произошла между неким Вальтером Бравеном, вновь прибывшим с партией военнопленных, и нашим лучшим помощником, активистом-антифашистом, главным лагерным старшиной Вольдемаром Шнитке. Причём, по докладу Шнитке, Бравен напал на него первым. У новенького и заточка в сапоге оказалась. Конвойные, принимавшие эту команду военнопленных из Дальлага, уже наказаны в дисциплинарном порядке. Произведён дополнительный тщательный обыск команды вновь прибывших. Бравен помещён в ШИЗО. Пока молчит. Шнитке ранен нетяжело, он в лазарете. Как и раньше, охотно сотрудничает с администрацией, в том числе по этому делу.
– Ну вот и работай, Казимирыч! – подобрел голосом Бабр. – За фрицев начальство теперь серьёзно спрашивает. У нас спецлагерь. Это тебе не наши родные уголовнички, тем более не вражи́ны политические. Между прочим, Шнитке первый и единственный среди военнопленных нашего Бирюслага кандидат в члены ВКП (б)[19]. Я лично рекомендовал его кандидатуру на областном партбюро. Международная политика – вещь серьёзная, понимаешь! Союзника в Восточной Европе нам себе надо готовить, новую социалистическую Германию строить. А то, я слышал, ты в сыщика Ната Пинкертона решил поиграть. Вроде заняться тебе нечем…
Майор поднялся, расправил могучие плечи и с кряхтением потянулся. Тускло блеснули золотом гербовые неуставные пуговицы на синем кителе.
«А пуговицы-то мундирные у товарища майора особые, – машинально подумалось Андрею. Он их ещё при первой встрече приметил. – Такие цацки для генеральских да маршальских мундиров льют. Не штампуют, а именно льют на монетном дворе из бронзы-рандоли. Ручная работа, как и высшие ордена! Форсит наш начальник лагеря. Ох, форсит! Не по чину, однако».
Немного косолапя, Бабр грузно прошагал к огромному, тронутому ржавчиной сейфу в углу кабинета. Полязгав ключом, он выудил из его недр тонкую серую папку и протянул её Сташевичу.
– На вот! Почитай на досуге, если такой любопытный! – прокомментировал майор своё действие. – Это материалы дознания. Того самого, которым ты интересовался.
Андрей взял в руки папку. На обложке ровным почерком было начертано: «О бесследном исчезновении в неизвестном направлении военфельдшера Поплавской и её малолетней дочери».
Глава шестая. Начпрод Гришаня
– А я вот, товарищ капитан, четыре жестянки компота припас. Для вашего милого удовольствия! – толковал начпрод Гришаня, собирая в своей лавке очередной паёк для Сташевича.
Улыбка и симпатичные ямочки не сходили с приятной, чернявой и усатой физиономии кладовщика. Интеллигентный Сташевич про себя долго решал, как ему лучше обращаться к полезно-словоохотливому начпроду. Использовать довольно сложное имя-отчество (Аполлинарий Ефимович) или же просто по фамилии?
Гришаня, как бы это сказать, звучало несколько фривольно. Наконец, капитан выбрал в этом важном вопросе демократичный компромисс. Да к чёрту! Пусть будет просто: Ефимыч. Махнув на это дело рукой, Сташевич обратился, как решил про себя:
– Что за компот, Ефимыч?
– Персиковый, консервированный, американский. Остался ещё с ленд-лизовских поставок, – не переставая широко и белозубо улыбаться, продолжал толковать кладовщик. – Да вы не сомневайтесь, товарищ капитан, по накладной ему годность ещё семь месяцев. Это ж какая радость для ребятёнков! Очень они, масятки наши, такие сладкие штуки обожают. У меня самого на большой земле трое. Скучаю по ним. А куда деваться, зарабатывать-то папке надо. Вот за малышей у меня завсегда сердце болит. Вы, небось, слышали про фельдшерицу нашу прежнюю с дочкой. Беда с ними приключилась. Пошли осенью в тайгу вроде как по грибы и исчезли обе. Не нашли их, с концами пропали девки.
– Вот как… Прямо с концами? И никаких следов? – осторожно поддержал тему Сташевич.
– Ни единого, – Гришаня повелся, горестно покачал чёрной с проседью шевелюрой. – Девоньку Машеньку, масянечку четырёхлетнюю, жалко. Аж до слёз! Я же знал их с мамкой. Как не знать. Рядом же, на виду. Э-эх! Всех жаль! Медведя таёжного Иван Петровича, нашего начальника, тоже жалко. Ухаживал он за фельдшерицей этой молоденькой. Чувства у него к ней были!
– Чувства? – хмыкнул Андрей. – У медведя?
– А чего? Он один, да и она вдова одинокая с ребёнком. Даром что сама почти дитё. Э-эх! Молодые да красивые мужики типа вас, товарищ капитан, ныне повывелись. На войне все сгинули. А наш товарищ майор для Ленки, конечное дело, был староват. Однако, с другой стороны, мужик видный, крепкий, с положением. И чего она нос воротила? Ленка-то Поплавская. Ведь за ним, за Бабром нашим, как за стеной. И ведь тоже! Не везёт же ему по бабьей части. Двух жён схоронил, а тут и эта. Э-эх!
– М-да, – рассеянно, словно задумавшись над чем-то, кивнул Сташевич. – Печально.
– И то сказать, – согласился начпрод. – А в народе ещё говорят: где слёзы, там и смех. Я вот вас, товарищ капитан, повеселить хочу. Заместитель-то ваш, Рогозин. Извиняйте за выражение, хи-хи, облезьян пьющий. И он ведь тоже! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!
– В смысле?
Кладовщик охотно пояснил:
– Ухаживать за Поплавской пытался.
– Да ну? – заинтересовался Сташевич.
А сам про себя подумал: плохо знает Рогозин географию. Где стареющий лейтенант и где юная красотка, пусть и с ребёнком? Нить разговора при этом не потерял:
– Каким образом ухаживал?
– Всё подарки дочке её Машеньке носил. Ленка терпела его визиты, видать, из вежливости. Иван Петрович, медведь-то наш, про эти рогозинские кунштюки, конечное дело, прознал.
– И что?
– А ничего, – пожал плечами Ефимыч. Под серой мерлушковой безрукавкой он не мерз. – Бабр мужик мудрый. Если и взревновал – виду не подал, только посмеялся… А что скажешь, всякий человек счастья ищет!
Уходящего Сташевича с увесистой котомкой на плече весёлый усач и сплетник Гришаня окликнул уже в дверях склада:
– Тут у меня, товарищ капитан, цельный мешочек табака курительного. Амерфорская сандаловая махорка, понимаешь! Тоже ещё, поставка военная английская, ленд-лизовская. Говорят, где-то в Северной Индии её выращивают. Духовитая, злая что собака. Любой что ни на есть вонючий запах перешибает! Наш самосад по сравнению с ней – детская забава. А украинская махра и вовсе в подмётки…
Андрей развел руками, выражая сожаление:
– Не курю.
– Как, и вы тоже? Ну, жаль! – расстроился лукавый кладовщик. – А то бы я вам щедро отсыпал! Вот ведь! Не берёт никто! Говорят, мол, больно вонюча, да и горло дерёт! Одно слово, сандал индусский!
«Да, богато живём! Жируете, товарищ капитан, – перекидывая тяжёлую котомку с пайком с одного плеча на другое, виновато размышлял Сташевич, совестя себя. – Страна разорена войной, миллионы людей голодают, а у меня в пайке чего только нет! Прямо достархан какой-то. Заботится Родина о своих офицерах НКВД, или как там нас сейчас называют. Впрочем, насколько известно, так всегда было. И до войны тоже. Хотя, пан Анджей, вы и в качестве профессорского сыночка особо не бедствовали…»
Глава седьмая. Военнопленный Бравен
Бравен был высоким и тощим. Запавшие глаза, крупный с горбинкой нос, упрямая полоска губ. На тяжеловатом подбородке светлела щетина с ранней проседью. Казалось, вроде пылью присыпана.
К слову сказать, выглядел парень значительно старше своих двадцати шести. На все сорок, не меньше! Этому немало способствовала тёмная сетчатая тень на его лице – след от сильного порохового ожога. Сплошь перештопанная серая телогрейка с лагерным номером, под ней латаный-перелатаный тёмный френч коричневого оттенка и относительно новые стёганые ватные штаны.
С виду обычный советский зэка́. Разве что френч выдавал в нём военнопленного, но скорее это делала засаленная кепка танкиста, чёрная, высокая, с большим козырьком. Да головной убор – вот фрицевская примета.
Кепку эту немец снял у двери, ещё до входного рапорта:
– Военнопленный Бравен по вашему приказанию прибыл! – чётко, хотя и с заметным акцентом, отрапортовал вошедший в кабинет немец.
Сташевич головы не поднял. Он делал вид, будто изучает бумаги на столе.
Из личного дела Вальтера Бравена вытекало, что попал в плен немец зимой сорок третьего, в Сталинграде. Будучи тяжелораненым, находился в бессознательном состоянии. Прошёл лечение в спецлазарете для военнопленных, выжил. Воевал Бравен в составе девятой отдельной штрафной роты. Согласно показаниям сослуживцев, гауптман фон Бравен был разжалован в рядовые штрафники за рукоприкладство по отношению к старшему по званию. Некий штурмбанфюрер СС[20] в частном разговоре упомянул павшего в сорок первом отца Вальтера, Генриха фон Бравена, без должного уважения к памяти последнего.