– Если вы действительно видели какие-то материалы о заговоре против Грозного, то немедленно должны сообщить о них! Ведь это – настоящая сенсация! Как вы не понимаете?!
– Это меня не касается, – равнодушно произнес чернобородый и, давая понять, что продолжать разговор дальше не намерен, демонстративно отвернулся к окну.
От возмущения старик не нашел больше слов, растерянно посмотрел на представительного мужчину, вероятно, надеясь, что он поддержит его.
Однако тот рассудительно успокоил старика, как бы тоже потеряв интерес к разговору:
– Не волнуйтесь по пустякам. Сомнительным версиям не место в истории. Как правило, подобные сенсационные материалы на поверку оказываются мыльными пузырями.
Чернобородый невозмутимо промолчал, и мне почему-то подумалось, что главный козырь в этом споре он по какой-то причине не выложил, оставил его при себе.
Но тут другое отвлекло мое внимание – в вагон вразвалку вошел высокий, нескладный парень в оранжевой нейлоновой куртке. Рыжие, давно нечесанные волосы, лицо плоское, невыразительное, и только глаза цепкие и острые, как колючки. Случайно я успел заметить, как на мгновение они задержались на чернобородом и сразу метнулись в сторону.
Пройдя весь вагон, парень скрылся в хвостовом тамбуре. Спустя несколько секунд, перекинув через плечо сумку, вслед за ним, даже не кивнув нам на прощание, подчеркнуто неторопливо ушел чернобородый.
Выдержав паузу, я оглянулся. В тамбуре уже никого не было, видимо, парень в куртке и наш попутчик прошли в следующий вагон. Что скрывалось за этой сценой?
Рядом дремали, переговаривались и шелестели газетами уставшие пассажиры – картина привычная, будничная. Может, чернобородый просто сбежал от надоевшего ему разговора и парень в куртке здесь ни при чем? – спросил я себя.
Но все-таки было жаль, что прервался такой интересный разговор. Почему-то я был уверен в искренности чернобородого, когда он упомянул документ, проливающий свет на убийство царевича Ивана.
Свое мнение о чернобородом я благоразумно оставил при себе – побоялся, как бы мои попутчики, судя по всему, люди серьезные и благоразумные, не подняли меня на смех.
Но тут неожиданно выяснилось, что сообщение чернобородого одинаково со мною воспринял и старик. После ухода нашего странного попутчика он поставил свой потертый, видавший виды портфель на освободившееся место, – может, устав держать его на коленях, а может, надеясь на возвращение соседа, – и сказал, покачав головой:
– Удивительно осведомленный человек. Историк по необходимости – что бы это значило?
– Я вижу, он произвел на вас сильное впечатление, – язвительно произнес представительный мужчина.
– А вы что думаете о нем? – видимо, не уловив этой интонации, простодушно спросил старик.
– Нахватал из отечественной истории кое-каких сведений и козыряет ими, а копнуть поглубже – окажется, что и школьный учебник как следует не освоил.
– Вы так считаете? – растерянно протянул старик. – А у меня сложилось о нем другое мнение.
Набравшись терпения, представительный мужчина попытался переубедить доверчивого старика:
– Сейчас таких «знатоков» много развелось. Для них Бермудский треугольник, снежный человек или летающие тарелки нечто вроде интеллектуальной жвачки, которую, особо не напрягая умственные способности, можно жевать до бесконечности. А этот в историю ударился. Как правило, из таких эрудитов, разбирающихся во всем и во вся, получаются плохие специалисты в своей области. Другое дело – убийство, происшедшее четыре столетия назад. Тут они, как им кажется, любого академика за пояс заткнут.
– Я неплохо знаю русскую историю, но этот человек ориентируется в ней очень уж свободно, – выслушав попутчика, все равно никак не мог успокоиться старик. – Интересно, о каких письменных источниках он говорил?
– Никаких не известных исторической науке материалов у него нет и быть не может. Он потому и ушел, что ему больше нечего сказать, – заявил мужчина, как бы поставив в этом разговоре точку.
Хотя старик согласно кивал головой, я видел, что его мнение о чернобородом, как, впрочем, и мое собственное, не изменилось, – было в этом человеке нечто странное, непонятное. А тут еще – его подозрительно поспешный уход из вагона за парнем в нейлоновой куртке. Мне стоило большого труда не ввязаться в спор с рассудительным пассажиром.
– Вероятно, вы тоже имеете какое-то отношение к истории? – спустя время обратился к нему старик.
– Самое непосредственное – я преподаю в Ярославском педагогическом институте отечественную историю.
Этот обстоятельный ответ почему-то очень заинтриговал старика, он живо спросил фамилию попутчика.
– Окладин, – ответил тот с некоторым недоумением на лице.
– Михаил Николаевич?
– Да, – растерялся мужчина. – Вроде бы раньше мы с вами не встречались. Или я запамятовал?
– Моя фамилия Пташников. Пташников Иван Алексеевич. Мы с вами знакомы, так сказать, заочно – вы рецензировали мою рукопись «Записки краеведа». Помните?
– Как не помнить, очень интересная рукопись.
– Рецензия тоже была… весьма интересная, – с заминкой проговорил Пташников.
– Правда, в своей рецензии я указал, что недостающие исторические сведения вы иногда восполняете беспочвенными предположениями, – добавил Окладин, тоже испытывая неловкость.
Краевед удрученно кивнул:
– Было такое замечание.
В голосе Окладина проскользнула досада:
– Вы все еще сердитесь на меня?
– Сейчас уже перегорело, – махнул рукой Пташников. – Книга все равно вышла, только на год позднее. Некоторые ваши замечания я учел.
– Значит, моя рецензия в какой-то степени помогла вам?
– В целом книга мало отличается от рукописи. Я по-прежнему считаю, что гипотезы в истории и краеведении не только допустимы, но порой и необходимы. Как, впрочем, и в любой другой науке. – Пташников заносчиво посмотрел собеседнику в глаза.
– А я, с вашего позволения, когда речь касается истории, по-прежнему предпочитаю оперировать только фактами.
– Воля ваша, – покорно вздохнул краевед.
Помолчав, Окладин осторожно спросил, вероятно, уже догадываясь, каков будет ответ краеведа:
– Скажите откровенно, Иван Алексеевич: вы разделяете мнение нашего загадочного попутчика, что существовал заговор против Грозного и царевич погиб в результате этого заговора?
– По правде говоря, я не могу избавиться от ощущения, что он и впрямь располагает какими-то неизвестными материалами.
В глубине души я был целиком согласен с краеведом в оценке чернобородого, но и на этот раз оставил свое мнение при себе. Однако наблюдательный Окладин, видимо, угадал мои мысли и, взглянув на меня, не удержался от саркастического замечания:
– Может, нам попался новый Агасфер?
– Кто? – не сразу понял краевед.
Окладин пояснил:
– Агасфер, осужденный Богом на вечные скитания за то, что не помог Иисусу Христу, когда тот с крестом шел на Голгофу. Может, наш странный попутчик видел Ивана Грозного своими глазами, присутствовал при гибели царевича? Только так можно объяснить эту удивительную, как вы считаете, осведомленность в событиях того времени.
Краевед даже не улыбнулся, сообщение чернобородого и сейчас не давало ему покоя.
Непонятно по какой причине, но интерес Пташникова к нашему чернобородому спутнику все больше не нравился Окладину, с виду человеку сдержанному и рассудительному. Пряча усмешку в уголках тонких губ, он сказал Пташникову:
– Заодно надо было спросить у этого новоявленного Агасфера о сыне Соломонии Сабуровой. Помнится, в своих краеведческих записках вы утверждали, что в Покровском монастыре Суздаля, куда сослал княгиню ее муж Василий Третий, у нее родился сын – брат Ивана Грозного.
– А вы в своей рецензии не смогли достаточно убедительно опровергнуть эту версию! – запальчиво проговорил краевед. – Как, впрочем, и многие другие версии, которые были изложены мною в рукописи.
И только тут до меня дошло, что фамилия краеведа мне знакома. Раскрыв журнал с заинтересовавшим меня очерком «Кто и когда основал Москву?», я прочитал под ним фамилию автора – «И. Пташников». Показал ее краеведу:
– Случайно, не однофамилец?
– Нет, это моя работа, – заглянув в журнал, ответил Пташников. Перепечатали из той самой книги «Записки краеведа», которую уважаемый Михаил Николаевич подверг столь резкой критике. Кстати сказать, этому очерку об основании Москвы в той рецензии тоже досталось с лихвой. Однако серьезный исторический журнал, как видите, его перепечатал, не побоялся критики.
– Я и сейчас считаю, что в вашем очерке домыслов больше, чем фактов, – неуступчиво произнес Окладин.
– А мне он показался довольно-таки убедительным, – признался я.
– Спасибо, молодой человек, за поддержку. – Пташников церемонно поклонился в мою сторону. – К сожалению, консервативность мышления – профессиональное заболевание очень многих ученых-историков.
Окладин только улыбнулся, давая понять, что замечание краеведа никак к нему не относится.
– Что же конкретно кажется вам сомнительным в этом очерке? – поспешно спросил я, чтобы продлить заинтересовавший меня разговор.
– Та легкость, с которой Иван Алексеевич выкинул из истории Москвы Юрия Долгорукого, получившего это прозвание в том числе и за свою неутомимую деятельность на поприще созидания новых городов, о чем есть четкие летописные свидетельства.
– Но вы согласны, что летописную запись о приглашении в Москву черниговского князя Святослава, на которую ссылается Карамзин, никак нельзя рассматривать как четкое свидетельство об основании Москвы именно в 1147 году?
– Надо же от какой-то даты отталкиваться. Я считаю, что первое упоминание в летописи, когда нет других источников, вполне оправданная точка отсчета возраста наших древних городов.
– А я с этим категорически не согласен! – моментально завелся Пташников. – При таком слепом доверии к летописям вся наша история становится куцей, урезанной. Нужны доказательства? Пожалуйста. Принято считать, что летописные погодные записи начинаются в Повести временных лет с 6360 гола от сотворения мира, то есть с 852 года от Рождества Христова. Летописец это объяснил так: «В лето 6360, когда начал царствовать Михаил, стала прозываться Русская земля. Узнали мы об этом потому, что при этом царе приходила Русь на Царьград, как пишется об этом в летописании греческом. Вот почему с той поры почнем и числа положим».
– У вас очень хорошая память, Иван Алексеевич, не допустили ни единого отклонения от летописного текста, – не удержался от комплимента Окладин, хотя выражение его лица по-прежнему было скептическим.
– На память пока не жалуюсь, – мимоходом проронил краевед и продолжил изложение своих доказательств: – Опираясь на эту дату, летописец определил даже год образования Руси, что вообще невозможно принять всерьез; назвал другие начальные события, в частности, под 862 годом, мифическое призвание варягов. Кстати, в той же записи, как давно существующий город, впервые упомянут Ростов. Однако соответствуют ли все эти даты истине?
Окладин промолчал, но, как я видел, внимательно следил за ходом рассуждений краеведа.
– Действительно, византийские хроники зафиксировали поход Руси на Константинополь при императоре Михаиле Третьем, но точную дату этого события не называют. Чтобы вывести ее, русский летописец не поленился провести расчет от Адама до вышеупомянутого Михаила и получил в результате 6360 год. Однако если провести этот расчет более тщательно, то получим 6314 – ошибка в 46 лет! Выходит, на столько же лет надо отодвигать все начальные даты русской истории, в том числе и первое упоминание Ростова Великого, который оказался почти на полвека старше даже того условного, «омоложенного» возраста, к которому его искусственно привязали. Как же можно доверять Повести временных лет, если в ней обнаруживаются такие вопиющие ошибки? – возмущенно обратился краевед к Окладину.
– Согласен, возраст Ростова Великого действительно занижен. Но эта ошибка летописца никак не сказалась на дате первого упоминания Москвы.
– Но ведь летописец так и не назвал ее основателем Юрия Долгорукого! За него это сделал Карамзин.
– А вот здесь вы, Иван Алексеевич, сами допустили серьезный просчет – в Тверском летописце шестнадцатого века в записи за 1156 год такое свидетельство имеется: «Князь великий Юрий Володимерович заложи Москву на устий же Нейшны выше реки Аузы», – тоже на память процитировал Окладин.
– Это сообщение я как-то пропустил, – расстроился краевед, но тут же, пренебрежительно махнув рукой, решительно добавил: – Впрочем, оно ничего не меняет – здесь явно идет речь о закладке в селе Кучкове первой военной крепости, как таковое село уже существовало. Отталкиваясь от 1147 года, мы, как ни парадоксально, отмечаем не очередной юбилей столицы, а годовщину банкета, устроенного Юрием Долгоруким по случаю приезда дружественного ему князя Святослава. Произошел этот «силен обед», выражаясь по-современному, – на «зеленой», где градом Москвой еще и не пахло: какой же это город – без крепости?
Рассуждение краеведа и на этот раз показалось мне убедительным, но Окладин заметил:
– Хорошо, будем считать, что основание Москвы произошло в 1152 году, ошибка небольшая. Однако никуда не денешься от того факта, что основал ее все-таки князь Юрий Долгорукий, а не какой-то мифический ростовский боярин.
– О том, что Степан Кучка – реальное историческое лицо, свидетельствует летописный рассказ о гибели Андрея Боголюбского, в котором упоминаются Кучковичи и жена князя Улита Кучковна. Позднее, во второй половине семнадцатого века, этот рассказ был использован автором так называемой «Повести о начале царствующего града Москвы».
На мой вопрос, что представляет собой эта повесть, Пташников начал излагать ответ с явным удовольствием, из чего я заключил, что она каким-то образом подкрепляет его версию:
– Создав причудливую смесь из реальных лиц и вымышленных событий, автор повести связал основание Москвы аж с именем князя Даниила – сына Александра Невского! Есть в этом историко-фантастическом повествовании и коварная жена Улита, и погубившие князя братья-злодеи Кучковичи, и сам Степан Кучка, владевший будущей Москвой. Нет только Юрия Долгорукого, что само по себе показательно: ни в народной молве, ни в письменных источниках, кроме вышеупомянутого банкета в Ипатьевской летописи и записи в Тверском летописце, которая, вероятней всего, была внесена задним числом, нет сведений, что Юрий Долгорукий – основатель Москвы. Вряд ли это молчание случайно – народ и летописцы обязательно откликнулись бы на столь важное деяние. Легенда об «основателе» Москвы Юрии Долгоруком появилась позднее и явно по заказу…
Пташников прервал себя на слове, вздохнул и расстроенно произнес:
– Жаль, из этого очерка об основании Москвы, послушавшись редактора, я исключил еще одно предположение. Чем дольше над ним думаю, тем больше оно кажется мне правомочным. Вспомните зафиксированную летописцем фразу, с которой Юрий Долгорукий обратился к князю Святославу: «Приди ко мне, брате, в Москов». Во-первых, этот необычный мужской род названия Москвы, что само по себе странно. Во-вторых, тот же Карамзин отмечал, что Москва долгое время именовалась Кучковом, новое название прививалось с трудом. Однако Юрий Долгорукий приглашает Святослава «ко мне в Москов» таким тоном, словно черниговский князь прекрасно знает, о каком месте идет речь. Вот и напрашивается предположение, что первоначально в летописи был указан город, хорошо известный Святославу, и только позднее, вероятней всего – по политическим соображениям, кто-то вписал вместо него Москву.
– Что же это за город? – заинтересовался Окладин.
– Конечно, Ростов, исправление потребовалось незначительное. Потому Юрий Долгорукий так и обратился – «приди ко мне» – что речь шла о его бывшем великокняжеском городе, лишившимся этого статуса совсем недавно, в 1125 году. Потому и не потребовалось никаких дополнительных разъяснений, куда именно Долгорукий приглашает Святослава, что непременно пришлось бы сделать, если бы местом встречи была безвестная, затерявшаяся в лесах Москва…